Мы были в Эсперанто
Точнее, мы съездили на 96-a Universala Kongreso de Esperanto, т. е. 96-ой всемирный съезд эсперантистов, проходивший в Копенгагене с 23 по 30 июля. В том же дворце съездов, где в 2009 провалилась конференция ООН о глобальном потеплении.
Вот небольшая нарезка того, что мы там видели:
Если всё ещё интересно, то дальше отчёт.
(Английский подзаголовок: How We Got All Nerded Out in Copenhagen.)
На конгресс в этом году явилось около 1,5 тыс. человек, что похоже на средний показатель. Максимум - почти 6 тыс. - собирался в столетний юбилей эсперанто в перестроечном 1987-ом (Варшава); минимум за послевоенный период - 802 человека - был в зловещем 1984-ом (Ванкувер). В прошлом году дело было в Гаване, и доехали до Гаваны 1002 эсперантиста. Сколько доберётся до Ханоя следующим летом, предсказать не берусь. Мы в июльский Вьетнам точно не поедем.
Стран было представлено 66. Самая большая делегация - 175 человек - приехала из Франции, вполне предсказуемо. У французских эсперантистов, как-никак, даже зАмок свой есть (в который надо бы съездить), не говоря уже про национальную страсть к баррикадам и борьбе с макдональдсом и английским языком за libereco, egaleco и frateco. (Добавим сюда чувство исторической вины: в 1923 году, когда Лига Наций занималась вопросом международного языка, Франция лоббировала против эсперанто, и предложение провалилось, хотя и не с треском.)
140 человек приехали из Германии. У немецких эсперантистов есть не просто замок, а аж целый городок Херцберг, в 2006-ом официально объявивший себя «городом эсперанто». Страну, занявшую третье место (101 человек), я бы не угадал ни за что; может, у вас получится. Всю неделю мы глазели на группки опрятных, улыбчивых пожилых японцев и японок, беседующих на эсперанто, и едва не плакали от умиления. Пронзительней этого зрелища оказался только документальный фильм Сэма Грина The Universal Language, который я всем горячо рекомендую.
С родины слонов и (со щедрой исторической натяжкой) эсперанто прикатил дружный автобус, содержавший, как мне рассказали, бОльшую часть российских участников (56 человек). Соотечественникам приятно будет узнать, что мы обогнали Америку почти в два раза - из Usono приехало 30 человек, из которых, как минимум, трое выходцев из бывшего СССР и один - бывший подданный Её Величества Humphrey Tonkin, чьё положение в мире эсперанто сопоставимо с положением Хомского за его пределами. Мы с Меганкейс числились шведами.
В процентом отношении, впрочем, впереди планеты всей с зелёным флагом шагает Исландия: оттуда прилетели 8 эсперантистов. И раз уж речь зашла о процентах, то скажу без ложной скромности. Мы с Меганкейс пригласили на конгресс девушку Сильвию из Румынии, тем самым увеличив размер румынской делегации ровно в полтора раза: с двух до трёх участников. (Сильвия - глубоко наш человек. Её колбасит от книжных магазинов. Она готова обсуждать систему времён в романских языках прямо за пивом.)
Теперь постыдный факт: мы с Меганкейс и Сильвией держались всё больше втроём и потому говорили всё больше по-английски, хотя под конец и пытались перейти на эсперанто. Каждый, кто пробовал сменить язык общения в рамках одного знакомства, знает, как неловко и натянуто себя при этом чувствуешь. Однако сие лишь объясняет и никак не извиняет нашего поведения, которое - очень кстати - можно заклеймить глаголом aligatori, т. е. «говорить на встрече эсперантистов на другом языке межнационального общения». Родственный и более употребительный глагол krokodili применяется к тем, кто на встрече эсперантистов малодушно переходит на родной язык. Таким образом, эсперантистский эквивалент магглов - krokodilantoj («крокодилящие»), или просто krokodiloj.
Не одни мы, разумеется, впадали в krokodilado - тут и там периодически слышался польский, французский, итальянский, русский и т. д. Среди участников были и начинающие, и стесняющиеся, и примкнувший к ним Шепилов, которому дорога идея, но лень учить слова. Однако подавляющее большинство-таки говорило на эсперанто, причём не только с воодушевлением, но нередко и бегло. Как сообщал репортёр New York Herald, посетив самый первый конгресс эсперантистов в 1905 году (Булонь-сюр-Мер, Франция), “all appeared to converse with great facility”. Ну, многие.
Свои заседания на Конгрессе были у врачей, юристов, котовладельцев, железнодорожников, вегетарианцев, зелёных, журналистов, коммунистов, буддистов, сексуальных меньшинств, христиан, атеистов и друзей науки. Академия Эсперанто на открытой сессии принимала вопросы от публики - например, о должном употреблении винительного падежа с именами собственными. На Терминологическом форуме один из Академиков, израильский астрофизик Амри Вандель, признал, что со словами blogi и gugli бороться бессмысленно, но bigbango всё-таки предложил заменить на pre-eksplodo. Была серия лекций про датских учёных. Была лекция про компьютерный перевод. Про кислород. Про классификацию современного иврита. Про поиски внеземных цивилизаций. И так далее.
Молодёжь при этом ходила на какие-то свои, молодёжные мероприятия. В частности, на экскурсию в Христианию (это туда, где нет удобств буржуазной цивилизации, попахивает марихуаной и на входе написано You are now leaving the EU).
Для совсем маленьких детей и их родителей всегда проводят Infana Kongreseto, Детский конгресик, но что происходило там, я не знаю. Предположительно, дети вели себя, как дети, и говорили при этом на эсперанто. По лингвистической литературе гуляет число «около 1000» - столько на свете людей, говорящих на эсперанто с раннего детства, т. е., как говорят в народе, «носителей языка». Один из них Джордж Сорос. Никого особого статуса урождённые эсперантисты не имеют, но в рядах лингвистов они вызывают нездоровый профессиональный ажиотаж, о причинах которого надо бы писать отдельно, с большой дозой умных слов. Тут скажем, что на эсперанто дети говорят точно так же, как на любом другом языке. То есть выглядит это, в частности, так:
Со всеми остальными языками эсперанто роднит и то, что на него перевели «Капитал» и «Властелина колец». Оба перевода можно было купить на книжном развале под названием Libroservo, причём «La Mastro de l’ Ringoj» продавался в красивом российском издании (Калининград, изд. Sezonoj). Пуще того, на эсперанто можно читать Стругацких, Рубена Гальего, Достоевского, Бальзака, Шекспира («Гамлета» переводил ещё сам Заменхоф), всё того же Хомского, Ильфа и Петрова, Ефремова и Рыбакова. Да и всех остальных тоже, включая румына Мирчи Элиаде с его романом «Майтрейи», который я купил, чтобы наконец прочитать какой-нибудь румынский роман. Переводчик «Майтрейи» Ионель Онец сидел тут же за кассой. Он рассказал мне пред- и послеисторию романа. История очень грустная, красивая и поучительная.
«Краткая энциклопедия оригинальной литературы на эсперанто», что вышла по-английски пару лет назад, занимает 740 страниц и не претендует на всеохватность. «В истории литературы на эсперанто», сказано там, «можно выделить две основные тенденции: попытку доказать, что всё, что есть на других языках, возможно и на эсперанто, и попытку создать то, чего ещё не бывало.» Я пока одолел только несколько рассказов разного качества, но если верить «Энциклопедии», то обе попытки увенчались успехом: «Можно утверждать, что уже немало лет эсперанто стоит учить хотя бы ради литературы, на нём написанной.» Один из наиболее плодовитых писателей-эсперантистов современности, кстати, живёт в городе Тихвине. Зовут его Михаил Бронштейн, и романы его, красиво изданные московским издательством Impeto, я уже второй год подряд покупаю в питерском «Доме книги». Один называется «Urbo Goblinsk» (переведите сами) - про лихие девяностые.
Ну и под занавес о главном. Если что-нибудь из написанного выше отдаёт сарказмом, то единственно потому, что иначе я писать не умею. Есть на постсоветском пространстве хроническая болезнь по имени идеалофобия, которой я самодовольно болею вместе с легионом дорогих соотечественников, и выздоровление протекает со страшным скрипом. Нас, болезных, хоть тушкой, хоть чучелом, хоть последней сволочью, - лишь бы не заподозрили в желании подтолкнуть мир к лучшему каким-либо способом, кроме всё запретить и всех расстрелять.
Добрый доктор Заменхоф, придумавший эсперанто, наверное, переоценивал благотворное воздействие общего языка на человечество. Если накануне двадцатого века кто-то ещё сомневался, что люди, понимающие друг друга без переводчика, могут миллионами закатывать друг друга в землю, то сияющие примеры Руанды, Китая, Камбоджи и неподдающейся аршину страны, которая слишком часто меняет названия, развеяли последние сомнения. Заменхоф умер в апреле 1917-го, на излёте первой всеевропейской бойни, упрямо мечтая о дружной семье народов. Его собственную семью - семью образованных польских евреев, в которой знание немецкого языка воспринималось, как данность, - истребили немецкоязычные ублюдки в стильных мундирах.
Другая проблема (Заменхоф знал о её существовании, но недооценил размах) в том, что люди, в основной своей массе, учат языки только тогда, когда другого выхода нет. Сотни миллионов взрослых, научившихся через пень-колоду объясняться по-английски, никогда не забрались бы дальше май нэйм из вася, если бы их не припёрла к стенке социолингвистическая обстановка в современном мире. Возможно, эсперанто достиг бы заявленной цели или, по крайней мере, заметно приблизился к ней, возьмись кто-нибудь из великих переделывателей общества насаждать его сверху. Но уже в первые десятилетия своего существования эсперанто безвозвратно запятнал себя интимными связями с пацифизмом, космополитизмом, правами человека и другой либеральной дребеденью, которая быстро доведёт до белого каления всякого Любимого Вождя. И нацисты, и сталинские соколы гноили эсперантистов в лагерях. Только через годы после Второй мировой войны товарищи вроде Кастро стали благосклонно коситься на эсперанто, чуя в нём нечто смутно антиамериканское.
Одним словом, детищу Заменхофа не повезло и повезло одновременно. Эсперанто не стал мировой латынью, но остался языком восторженных, беззлобных, безобидных людей с повышенным уровнем идеализма в голове и любовью к языкам. Он остался дразнящим напоминанием о том, что всё могло быть иначе, и даже немножко бывает иначе - на многочисленных сайтах и регулярных тусовках, где много поют и трепыхается флаг с зелёной звездой. Как заметила Меганкейс на третий день конгресса, «хорошо говорить с людьми и не чувствовать себя виноватой за то, что им пришлось выучить твой язык».
В общем, мы прекрасно провели время. Рекомендую.
Вот небольшая нарезка того, что мы там видели:
Click to viewЕсли всё ещё интересно, то дальше отчёт.
(Английский подзаголовок: How We Got All Nerded Out in Copenhagen.)
На конгресс в этом году явилось около 1,5 тыс. человек, что похоже на средний показатель. Максимум - почти 6 тыс. - собирался в столетний юбилей эсперанто в перестроечном 1987-ом (Варшава); минимум за послевоенный период - 802 человека - был в зловещем 1984-ом (Ванкувер). В прошлом году дело было в Гаване, и доехали до Гаваны 1002 эсперантиста. Сколько доберётся до Ханоя следующим летом, предсказать не берусь. Мы в июльский Вьетнам точно не поедем.
Стран было представлено 66. Самая большая делегация - 175 человек - приехала из Франции, вполне предсказуемо. У французских эсперантистов, как-никак, даже зАмок свой есть (в который надо бы съездить), не говоря уже про национальную страсть к баррикадам и борьбе с макдональдсом и английским языком за libereco, egaleco и frateco. (Добавим сюда чувство исторической вины: в 1923 году, когда Лига Наций занималась вопросом международного языка, Франция лоббировала против эсперанто, и предложение провалилось, хотя и не с треском.)
140 человек приехали из Германии. У немецких эсперантистов есть не просто замок, а аж целый городок Херцберг, в 2006-ом официально объявивший себя «городом эсперанто». Страну, занявшую третье место (101 человек), я бы не угадал ни за что; может, у вас получится. Всю неделю мы глазели на группки опрятных, улыбчивых пожилых японцев и японок, беседующих на эсперанто, и едва не плакали от умиления. Пронзительней этого зрелища оказался только документальный фильм Сэма Грина The Universal Language, который я всем горячо рекомендую.
С родины слонов и (со щедрой исторической натяжкой) эсперанто прикатил дружный автобус, содержавший, как мне рассказали, бОльшую часть российских участников (56 человек). Соотечественникам приятно будет узнать, что мы обогнали Америку почти в два раза - из Usono приехало 30 человек, из которых, как минимум, трое выходцев из бывшего СССР и один - бывший подданный Её Величества Humphrey Tonkin, чьё положение в мире эсперанто сопоставимо с положением Хомского за его пределами. Мы с Меганкейс числились шведами.
В процентом отношении, впрочем, впереди планеты всей с зелёным флагом шагает Исландия: оттуда прилетели 8 эсперантистов. И раз уж речь зашла о процентах, то скажу без ложной скромности. Мы с Меганкейс пригласили на конгресс девушку Сильвию из Румынии, тем самым увеличив размер румынской делегации ровно в полтора раза: с двух до трёх участников. (Сильвия - глубоко наш человек. Её колбасит от книжных магазинов. Она готова обсуждать систему времён в романских языках прямо за пивом.)
Теперь постыдный факт: мы с Меганкейс и Сильвией держались всё больше втроём и потому говорили всё больше по-английски, хотя под конец и пытались перейти на эсперанто. Каждый, кто пробовал сменить язык общения в рамках одного знакомства, знает, как неловко и натянуто себя при этом чувствуешь. Однако сие лишь объясняет и никак не извиняет нашего поведения, которое - очень кстати - можно заклеймить глаголом aligatori, т. е. «говорить на встрече эсперантистов на другом языке межнационального общения». Родственный и более употребительный глагол krokodili применяется к тем, кто на встрече эсперантистов малодушно переходит на родной язык. Таким образом, эсперантистский эквивалент магглов - krokodilantoj («крокодилящие»), или просто krokodiloj.
Не одни мы, разумеется, впадали в krokodilado - тут и там периодически слышался польский, французский, итальянский, русский и т. д. Среди участников были и начинающие, и стесняющиеся, и примкнувший к ним Шепилов, которому дорога идея, но лень учить слова. Однако подавляющее большинство-таки говорило на эсперанто, причём не только с воодушевлением, но нередко и бегло. Как сообщал репортёр New York Herald, посетив самый первый конгресс эсперантистов в 1905 году (Булонь-сюр-Мер, Франция), “all appeared to converse with great facility”. Ну, многие.
Свои заседания на Конгрессе были у врачей, юристов, котовладельцев, железнодорожников, вегетарианцев, зелёных, журналистов, коммунистов, буддистов, сексуальных меньшинств, христиан, атеистов и друзей науки. Академия Эсперанто на открытой сессии принимала вопросы от публики - например, о должном употреблении винительного падежа с именами собственными. На Терминологическом форуме один из Академиков, израильский астрофизик Амри Вандель, признал, что со словами blogi и gugli бороться бессмысленно, но bigbango всё-таки предложил заменить на pre-eksplodo. Была серия лекций про датских учёных. Была лекция про компьютерный перевод. Про кислород. Про классификацию современного иврита. Про поиски внеземных цивилизаций. И так далее.
Молодёжь при этом ходила на какие-то свои, молодёжные мероприятия. В частности, на экскурсию в Христианию (это туда, где нет удобств буржуазной цивилизации, попахивает марихуаной и на входе написано You are now leaving the EU).
Для совсем маленьких детей и их родителей всегда проводят Infana Kongreseto, Детский конгресик, но что происходило там, я не знаю. Предположительно, дети вели себя, как дети, и говорили при этом на эсперанто. По лингвистической литературе гуляет число «около 1000» - столько на свете людей, говорящих на эсперанто с раннего детства, т. е., как говорят в народе, «носителей языка». Один из них Джордж Сорос. Никого особого статуса урождённые эсперантисты не имеют, но в рядах лингвистов они вызывают нездоровый профессиональный ажиотаж, о причинах которого надо бы писать отдельно, с большой дозой умных слов. Тут скажем, что на эсперанто дети говорят точно так же, как на любом другом языке. То есть выглядит это, в частности, так:
Со всеми остальными языками эсперанто роднит и то, что на него перевели «Капитал» и «Властелина колец». Оба перевода можно было купить на книжном развале под названием Libroservo, причём «La Mastro de l’ Ringoj» продавался в красивом российском издании (Калининград, изд. Sezonoj). Пуще того, на эсперанто можно читать Стругацких, Рубена Гальего, Достоевского, Бальзака, Шекспира («Гамлета» переводил ещё сам Заменхоф), всё того же Хомского, Ильфа и Петрова, Ефремова и Рыбакова. Да и всех остальных тоже, включая румына Мирчи Элиаде с его романом «Майтрейи», который я купил, чтобы наконец прочитать какой-нибудь румынский роман. Переводчик «Майтрейи» Ионель Онец сидел тут же за кассой. Он рассказал мне пред- и послеисторию романа. История очень грустная, красивая и поучительная.
«Краткая энциклопедия оригинальной литературы на эсперанто», что вышла по-английски пару лет назад, занимает 740 страниц и не претендует на всеохватность. «В истории литературы на эсперанто», сказано там, «можно выделить две основные тенденции: попытку доказать, что всё, что есть на других языках, возможно и на эсперанто, и попытку создать то, чего ещё не бывало.» Я пока одолел только несколько рассказов разного качества, но если верить «Энциклопедии», то обе попытки увенчались успехом: «Можно утверждать, что уже немало лет эсперанто стоит учить хотя бы ради литературы, на нём написанной.» Один из наиболее плодовитых писателей-эсперантистов современности, кстати, живёт в городе Тихвине. Зовут его Михаил Бронштейн, и романы его, красиво изданные московским издательством Impeto, я уже второй год подряд покупаю в питерском «Доме книги». Один называется «Urbo Goblinsk» (переведите сами) - про лихие девяностые.
Ну и под занавес о главном. Если что-нибудь из написанного выше отдаёт сарказмом, то единственно потому, что иначе я писать не умею. Есть на постсоветском пространстве хроническая болезнь по имени идеалофобия, которой я самодовольно болею вместе с легионом дорогих соотечественников, и выздоровление протекает со страшным скрипом. Нас, болезных, хоть тушкой, хоть чучелом, хоть последней сволочью, - лишь бы не заподозрили в желании подтолкнуть мир к лучшему каким-либо способом, кроме всё запретить и всех расстрелять.
Добрый доктор Заменхоф, придумавший эсперанто, наверное, переоценивал благотворное воздействие общего языка на человечество. Если накануне двадцатого века кто-то ещё сомневался, что люди, понимающие друг друга без переводчика, могут миллионами закатывать друг друга в землю, то сияющие примеры Руанды, Китая, Камбоджи и неподдающейся аршину страны, которая слишком часто меняет названия, развеяли последние сомнения. Заменхоф умер в апреле 1917-го, на излёте первой всеевропейской бойни, упрямо мечтая о дружной семье народов. Его собственную семью - семью образованных польских евреев, в которой знание немецкого языка воспринималось, как данность, - истребили немецкоязычные ублюдки в стильных мундирах.
Другая проблема (Заменхоф знал о её существовании, но недооценил размах) в том, что люди, в основной своей массе, учат языки только тогда, когда другого выхода нет. Сотни миллионов взрослых, научившихся через пень-колоду объясняться по-английски, никогда не забрались бы дальше май нэйм из вася, если бы их не припёрла к стенке социолингвистическая обстановка в современном мире. Возможно, эсперанто достиг бы заявленной цели или, по крайней мере, заметно приблизился к ней, возьмись кто-нибудь из великих переделывателей общества насаждать его сверху. Но уже в первые десятилетия своего существования эсперанто безвозвратно запятнал себя интимными связями с пацифизмом, космополитизмом, правами человека и другой либеральной дребеденью, которая быстро доведёт до белого каления всякого Любимого Вождя. И нацисты, и сталинские соколы гноили эсперантистов в лагерях. Только через годы после Второй мировой войны товарищи вроде Кастро стали благосклонно коситься на эсперанто, чуя в нём нечто смутно антиамериканское.
Одним словом, детищу Заменхофа не повезло и повезло одновременно. Эсперанто не стал мировой латынью, но остался языком восторженных, беззлобных, безобидных людей с повышенным уровнем идеализма в голове и любовью к языкам. Он остался дразнящим напоминанием о том, что всё могло быть иначе, и даже немножко бывает иначе - на многочисленных сайтах и регулярных тусовках, где много поют и трепыхается флаг с зелёной звездой. Как заметила Меганкейс на третий день конгресса, «хорошо говорить с людьми и не чувствовать себя виноватой за то, что им пришлось выучить твой язык».
В общем, мы прекрасно провели время. Рекомендую.