Кандинский глазами Грабаря
"Давно уже деятельным членом нашего кружка сделался приехавший из Москвы Василий Васильевич Кандинский. Юрист по образованию, оставленный при Московском университете и едва ли не приват-доцент уже, он занимался живописью и, имея средства, решился всё бросить и переехать в Мюнхен. Он был совсем из другого теста, чем все мы, - более сдержан, менее склонен к увлечениям, больше себе на уме и меньше "душа нараспашку". Он писал маленькие пейзажные этюдики, пользуясь не кистью, а мастихином и накладывая яркими красками отдельные планчики. Получались пёстрые, никак не согласованные колористические этюдики. Все мы относились к ним сдержанно, подшучивали между собой над этими упражнениями в "чистоте красок". У Ашбе Кандинский также не слишком преуспевал и вообще талантами не блистал.
Видя, что в направлении реалистическом у него ничего не получается, он пустился в стилизацию, бывшую в то время как раз в моде: Томас Теодор Хейне в журнале "Simplicissimus", Юлиус Лиц в "Jugend", Константин Сомов в "Мире искусства" имели такой успех, что не давали покоя честолюбивому Кандинскому. Он также принялся за тридцатые годы и стал писать яркой темперой на чёрной бумаге картинки из жизни первой половины XIX века.
Картинки не могли быть приняты на выставки "Мира искусства", но были приняты "Московским товариществом", на выставках выставках которого и появлялись в течение нескольких лет. Успеха они не имели и считались явным балластом. Приходилось выдумывать новый трюк.
В 1901 году Кандинский писал уже большие холсты, в жидкой масляной технике, интенсивные по расцветке, долженствовавшей передавать какие-то сложные чувства, ощущения и даже идеи. Они были столь хаотичны, что я не в состоянии сейчас воспроизвести их в своей памяти. Были они неприятны и надуманны. Несчастье Кандинского заключалось в том, что все его "выдумки" шли от мозга, а не от чувства, от рассуждения, а не от таланта. Во всём, что он делал, он типичный "мозговик" и "комбинатор" - feiner Konditor, как говорят немцы. В дни полной расхлябанности, характерной для европейской буржуазии на грани XIX и XX веков, он попал в точку, ибо его непонятности и трюкачество принимались снобами-коллекционерами из банкиров и владельцев крупных индустриальных предприятий как некое откровение. Кандинский был для них тем более приемлем, что его продукция была типично немецким детищем, немецкой вариацией парижских "левых" трюков. Он так и вошёл в историю немецкого экспрессионизма как мастер до мозга костей немецкий, национальный.
В начале революции, когда были в моде занесённые с Запада всяческие "измы", Кандинский и у нас кое-кому казался великим мастером последнего крика моды - "беспредметного искусства". Мы с Кардовским знали цену его индивидуальности, но тогда и думать нельзя было о разоблачении в художественных кругах кумира, вскоре, впрочем, "благоразумно" бежавшего в "левейшую из левых" художественных колоний Германии - в Дессау, где он до сих пор состоит профессором".
Игорь Грабарь. Из книги "Моя жизнь"
Видя, что в направлении реалистическом у него ничего не получается, он пустился в стилизацию, бывшую в то время как раз в моде: Томас Теодор Хейне в журнале "Simplicissimus", Юлиус Лиц в "Jugend", Константин Сомов в "Мире искусства" имели такой успех, что не давали покоя честолюбивому Кандинскому. Он также принялся за тридцатые годы и стал писать яркой темперой на чёрной бумаге картинки из жизни первой половины XIX века.
Картинки не могли быть приняты на выставки "Мира искусства", но были приняты "Московским товариществом", на выставках выставках которого и появлялись в течение нескольких лет. Успеха они не имели и считались явным балластом. Приходилось выдумывать новый трюк.
В 1901 году Кандинский писал уже большие холсты, в жидкой масляной технике, интенсивные по расцветке, долженствовавшей передавать какие-то сложные чувства, ощущения и даже идеи. Они были столь хаотичны, что я не в состоянии сейчас воспроизвести их в своей памяти. Были они неприятны и надуманны. Несчастье Кандинского заключалось в том, что все его "выдумки" шли от мозга, а не от чувства, от рассуждения, а не от таланта. Во всём, что он делал, он типичный "мозговик" и "комбинатор" - feiner Konditor, как говорят немцы. В дни полной расхлябанности, характерной для европейской буржуазии на грани XIX и XX веков, он попал в точку, ибо его непонятности и трюкачество принимались снобами-коллекционерами из банкиров и владельцев крупных индустриальных предприятий как некое откровение. Кандинский был для них тем более приемлем, что его продукция была типично немецким детищем, немецкой вариацией парижских "левых" трюков. Он так и вошёл в историю немецкого экспрессионизма как мастер до мозга костей немецкий, национальный.
В начале революции, когда были в моде занесённые с Запада всяческие "измы", Кандинский и у нас кое-кому казался великим мастером последнего крика моды - "беспредметного искусства". Мы с Кардовским знали цену его индивидуальности, но тогда и думать нельзя было о разоблачении в художественных кругах кумира, вскоре, впрочем, "благоразумно" бежавшего в "левейшую из левых" художественных колоний Германии - в Дессау, где он до сих пор состоит профессором".
Игорь Грабарь. Из книги "Моя жизнь"