Часы (о В.Вульф)
Часы
"...когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать."
Вирджиния Вульф
1.
Тик-так, тик-так.
«Завтра! Завтра, когда наступит утро, все еще можно будет начать сначала» Так говорила она себе в минуты бессилия и отчаяния, леденяще горько охвативших ее голову и сдавивших тонкую белую шею. Беспокойные прохладные пальцы, в которых так явно прослеживалась вся ее сущность, искали очки среди стопок бумаг и множества, прочитанных и оставшихся нетронутыми, книг на рабочем столе. В такие минуты предметы прятались от нее, словно бы предательски стараясь поддержать это накатывающееся чувство никчемности, суетности ее жизни. Как часто она старалась в моменты ярчайшего горения мысли и благородного чувства ухватиться за жизнь так крепко, насколько это способны сделать ее робкие кулачки. Как часто она искала то свободное место в хороводе, где можно одним легким молниеносным движением незаметно протиснуться сквозь толпу и занять небольшое, но устойчивое место меж двух ладоней танцующих людей. Ей очень хотелось сомкнуть пальцы с этими счастливыми людьми и продолжить с ними круговой танец жизни, национальный танец народа - люди. Но исключительный момент, которого она ждала с таким упоением и тревожным предвкушением, этот самый единственный момент всегда ускользал от нее. Возможно, она занималась чем-то другим, теперь ее память с выцветшими картинками не могла помочь ей. Кинотеатр ее памяти был закрыт, на ремонт или навсегда, она не знала. Миллионы километров пленки, длинною во все дороги, которые ей бы хотелось объездить на велосипеде, пройти босыми стопами в настоящей жизни, лежали запылившиеся в запертой комнате монтажера ее души. Она устала. Она устала так сильно, что у нее не было даже ничтожных сил на то, чтобы помнить свою ранее прожитую жизнь. Эта мысль пронзила ее сознание, и пальцы, отчаявшиеся от бесполезного поиска, ухватились за шуршащую пачку папирос. Она быстро нашла спички в кармане своего хлопкового платья. «Как хорошо, что я ношу их с собой. Не могу больше что-либо искать»
Белые струящиеся клубы смешивались с воздухом так же, как масло с водой, неохотно. Они были отдельны, и показались ей в тот момент несовместимыми, чуждыми друг для друга… Дым был незваным гостем здесь, даже пыль, ярко различимая в дневном свете, падающем из окна, словно бы взбунтовалась и поднялась высоко, к потолку. В теле он тоже ощущался странно,как нечто совершенно чужерожное. Дым пах гибелью, но гибелью красивой, поэтической, так ей казалось... Как нравилось ей обманывать себя, воображая, будто она, как никто другой, знает что такое гибель поэта, требующая храбрости и чести! Смерть эта, непременно, несоразмерно выше смерти "менее духовного" человека, который выстреливает себе в лоб от малодушия и слабости. Каким глупым теперь она все это увидела, теперь то она понимала, что никакой разницы здесь нет! Какое кому дело, что там, на краю обрыва перед лицом смерти ты можешь быть храбрым и отважным? Ты, тот, кто никогда не был таким перед лицом жизни.
Она нервно подносила папиросу к не знающим косметики губам, немного щуря пронизывающий пространство маленькой комнаты, взгляд. Курила она жадно, так словно бы это ее последняя сигарета. Она не знала почему. Не знала она и того нравится ей курить или нет, действительно ли она этого хочет. Да и знала ли она когда-нибудь, хотя бы один-единственный, но истинный, раз чего она желает? Ее манера жить проявлялась во всех привычках и в незаметных для невнимательных людей крохотных жестах, движениях мышц лица. Казалось, даже складки на одежде принимают положение, соответствующее ее настроению, чатсо подавленному, унылому. Иногда она напротив была даже чересчур активна, бодра, вдохновлена. Черты ее лица заострялись и уточнялись, отчего она становилась похожа на хищную птицу. Это были моменты, когда в ней просыпался револлюционер, который громко и смело боролся со сдавленной жизнью другой стороны ее личности. Он боролся со стериотипами общества, в котором она выросла, с чрезмерной покорностью, боролся за счастье, за свободу. Но спустя время ей думалось, что если и была эта свобода достигнута и реализована в чем то, то только в этом бредовом одиночестве и в неограниченном доступе к бумаге и чернилам. А что до счастья... то разве была у нее возмоность ощутить это принятие себя и мира такими, как они есть в непрерывной битве, с мечом в одной руке и со знаменем в другой. Ее щит оказался непрочен, а она беспомощна перед осуждением со стороны, ощущением тщетности изматывающей борьбы, перед самоуничижением, стыдом, чувством вины, перед собственным ужасом от бессмысленности усилий и бренности бытия. А нестерпимее, обжигающе всего этого, мучительнее всех ее головных болей для нее было чувство абсолютно ясно осознаваемой своей беззащитности, несовершенства, неправоты. При этом всем, при сомнениях в себе и в правильности выбранного пути, самое живое и навязчивое видение, которое ей доводилось переживать - это невозможность путника идти какой-либо другой дорогой, кроме своей собственной.
2.
Тик-так.
Я вижу, как она резко встает со стула, роняя с плеч теплую шаль, и тушит папиросу о жестяную коробочку из под швейцарских печений, которая верно служила ей пепельницей уже долгие годы. Годы... Годы исканий, лишений, страстных влюбленностей, высоких чувств. Годы труда, тяжелого труда разума и души, что теперь стали такими истерзанными и непослушными. Затем она подходит к окну своего любимого кабинета, отдергивает белую занавесь, распахивает настежь окно, позволяя беспощадным солнечным лучам еще полнее ворваться в ее святилище, в ее одинокую келью, в которой она так многое пережила и создала. Свет щедро покрывает пластинки клавиш печатной машинки, бликом находит место на стекле громко тикающих старинных часов. Он покрывает гладкие поверхности новых, чистых, девственных бумаг, заставляя их вспыхнуть белизной под его лучами, а затем листы измятые, заполненные черными вереницами слов, обнажая их приятный цвет светлой сепии, их трещинки опыта и морщинки мудрости.
Там она стояла, сложив руки на груди в центре своей жизни, своей личной вселенной. Или уже вселенной всего мира? Этого она уже не могла понять. Она не могла, хоть и жаждала, осознать всего масштаба чувства и мысли человека, всего, содержащегося в крупице умысла Божьего.
Да и нужно ли это было ей? Приносили ли ей счастье ее откровения, озарения, бессонницы? Ночи, потраченные на то, чтобы острее ощутить чистоту умолкшего города с его осевшей суетой многоголосья. Потраченные на то, чтобы слышать те голоса, которые так сложно различимы днем, которые приходят только к верным служителям мысли и искусства. Как любила она наблюдать из окна кабинета за тем, как опадают листья и как красивы голые черные ветки, увлекающие своими изогнутыми, неровными силуэтами. Какими невыразимо красивыми казались ей эти тревожные черные деревья на фоне светло-лимонного неба. Не была ли вся ее жизнь лишь подготовкой своей души к смерти, проживанием, предвкушением окончания всего, мечтами о том, как душа найдет свой потерянный рай, лоно матери, влажную землю?
Теперь, когда столько лет пролетело, как почтовый голубь над головой, что оставляет после себя только белый конверт со счетом за жизнь, который ждет оплаты, или же,в лучшем случае, с прощальной запиской. Миллиарды лет, тысячи целых эр остались позади! Именно в этот момент, когда уже столько пережито, выношено внутри, выражено наружу... она даже не знает о чем стоит болеьше жалеть, и стоит ли. Когда ею исписано столько листов бумаги, выпито столько чашек горького кофе, столько губ поцеловано ее губами, и невероятное число нитей намеренно и случайно проведено в жизни других людей, а также в жизни предметов, животных и всей природы!
Как теперь она может уйти?
Как теперь она может жить?..
Тик...
И что бы она ни выбрала, сколько бы еще ни была охвачена душными думами у распахнутого настежь окна, настольные часы в деревянной оправе будут продолжать свой беспощадный ход острыми железными стрелками. Они издают повторяющийся отчетливый звук, который никто не слышит, пока играет музыка, звенят голоса друзей, как ударяющиеся друг о друга бокалы с таким нелепым, беззаботным шампанским. Но в какой-то момент каждый расслышит, узнает его, как нечто самое знакомое для души, самое правдивое и неизбежное. Каждый осознает, что сосуществовал с этим звуком беспресстано, всегда, каждый момент своей жизни слышал и чувствовал присутствие этого тихого тиканья, что ,как затаенная бомба, ждет своего часа в подвале бального дворца, который зовется почти просто, почти торжественно - жизнь человеческая.
Так.
"...когда болезнь чтения проникает в организм, она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого недуга, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная жертва его начинает писать."
Вирджиния Вульф
1.
Тик-так, тик-так.
«Завтра! Завтра, когда наступит утро, все еще можно будет начать сначала» Так говорила она себе в минуты бессилия и отчаяния, леденяще горько охвативших ее голову и сдавивших тонкую белую шею. Беспокойные прохладные пальцы, в которых так явно прослеживалась вся ее сущность, искали очки среди стопок бумаг и множества, прочитанных и оставшихся нетронутыми, книг на рабочем столе. В такие минуты предметы прятались от нее, словно бы предательски стараясь поддержать это накатывающееся чувство никчемности, суетности ее жизни. Как часто она старалась в моменты ярчайшего горения мысли и благородного чувства ухватиться за жизнь так крепко, насколько это способны сделать ее робкие кулачки. Как часто она искала то свободное место в хороводе, где можно одним легким молниеносным движением незаметно протиснуться сквозь толпу и занять небольшое, но устойчивое место меж двух ладоней танцующих людей. Ей очень хотелось сомкнуть пальцы с этими счастливыми людьми и продолжить с ними круговой танец жизни, национальный танец народа - люди. Но исключительный момент, которого она ждала с таким упоением и тревожным предвкушением, этот самый единственный момент всегда ускользал от нее. Возможно, она занималась чем-то другим, теперь ее память с выцветшими картинками не могла помочь ей. Кинотеатр ее памяти был закрыт, на ремонт или навсегда, она не знала. Миллионы километров пленки, длинною во все дороги, которые ей бы хотелось объездить на велосипеде, пройти босыми стопами в настоящей жизни, лежали запылившиеся в запертой комнате монтажера ее души. Она устала. Она устала так сильно, что у нее не было даже ничтожных сил на то, чтобы помнить свою ранее прожитую жизнь. Эта мысль пронзила ее сознание, и пальцы, отчаявшиеся от бесполезного поиска, ухватились за шуршащую пачку папирос. Она быстро нашла спички в кармане своего хлопкового платья. «Как хорошо, что я ношу их с собой. Не могу больше что-либо искать»
Белые струящиеся клубы смешивались с воздухом так же, как масло с водой, неохотно. Они были отдельны, и показались ей в тот момент несовместимыми, чуждыми друг для друга… Дым был незваным гостем здесь, даже пыль, ярко различимая в дневном свете, падающем из окна, словно бы взбунтовалась и поднялась высоко, к потолку. В теле он тоже ощущался странно,как нечто совершенно чужерожное. Дым пах гибелью, но гибелью красивой, поэтической, так ей казалось... Как нравилось ей обманывать себя, воображая, будто она, как никто другой, знает что такое гибель поэта, требующая храбрости и чести! Смерть эта, непременно, несоразмерно выше смерти "менее духовного" человека, который выстреливает себе в лоб от малодушия и слабости. Каким глупым теперь она все это увидела, теперь то она понимала, что никакой разницы здесь нет! Какое кому дело, что там, на краю обрыва перед лицом смерти ты можешь быть храбрым и отважным? Ты, тот, кто никогда не был таким перед лицом жизни.
Она нервно подносила папиросу к не знающим косметики губам, немного щуря пронизывающий пространство маленькой комнаты, взгляд. Курила она жадно, так словно бы это ее последняя сигарета. Она не знала почему. Не знала она и того нравится ей курить или нет, действительно ли она этого хочет. Да и знала ли она когда-нибудь, хотя бы один-единственный, но истинный, раз чего она желает? Ее манера жить проявлялась во всех привычках и в незаметных для невнимательных людей крохотных жестах, движениях мышц лица. Казалось, даже складки на одежде принимают положение, соответствующее ее настроению, чатсо подавленному, унылому. Иногда она напротив была даже чересчур активна, бодра, вдохновлена. Черты ее лица заострялись и уточнялись, отчего она становилась похожа на хищную птицу. Это были моменты, когда в ней просыпался револлюционер, который громко и смело боролся со сдавленной жизнью другой стороны ее личности. Он боролся со стериотипами общества, в котором она выросла, с чрезмерной покорностью, боролся за счастье, за свободу. Но спустя время ей думалось, что если и была эта свобода достигнута и реализована в чем то, то только в этом бредовом одиночестве и в неограниченном доступе к бумаге и чернилам. А что до счастья... то разве была у нее возмоность ощутить это принятие себя и мира такими, как они есть в непрерывной битве, с мечом в одной руке и со знаменем в другой. Ее щит оказался непрочен, а она беспомощна перед осуждением со стороны, ощущением тщетности изматывающей борьбы, перед самоуничижением, стыдом, чувством вины, перед собственным ужасом от бессмысленности усилий и бренности бытия. А нестерпимее, обжигающе всего этого, мучительнее всех ее головных болей для нее было чувство абсолютно ясно осознаваемой своей беззащитности, несовершенства, неправоты. При этом всем, при сомнениях в себе и в правильности выбранного пути, самое живое и навязчивое видение, которое ей доводилось переживать - это невозможность путника идти какой-либо другой дорогой, кроме своей собственной.
2.
Тик-так.
Я вижу, как она резко встает со стула, роняя с плеч теплую шаль, и тушит папиросу о жестяную коробочку из под швейцарских печений, которая верно служила ей пепельницей уже долгие годы. Годы... Годы исканий, лишений, страстных влюбленностей, высоких чувств. Годы труда, тяжелого труда разума и души, что теперь стали такими истерзанными и непослушными. Затем она подходит к окну своего любимого кабинета, отдергивает белую занавесь, распахивает настежь окно, позволяя беспощадным солнечным лучам еще полнее ворваться в ее святилище, в ее одинокую келью, в которой она так многое пережила и создала. Свет щедро покрывает пластинки клавиш печатной машинки, бликом находит место на стекле громко тикающих старинных часов. Он покрывает гладкие поверхности новых, чистых, девственных бумаг, заставляя их вспыхнуть белизной под его лучами, а затем листы измятые, заполненные черными вереницами слов, обнажая их приятный цвет светлой сепии, их трещинки опыта и морщинки мудрости.
Там она стояла, сложив руки на груди в центре своей жизни, своей личной вселенной. Или уже вселенной всего мира? Этого она уже не могла понять. Она не могла, хоть и жаждала, осознать всего масштаба чувства и мысли человека, всего, содержащегося в крупице умысла Божьего.
Да и нужно ли это было ей? Приносили ли ей счастье ее откровения, озарения, бессонницы? Ночи, потраченные на то, чтобы острее ощутить чистоту умолкшего города с его осевшей суетой многоголосья. Потраченные на то, чтобы слышать те голоса, которые так сложно различимы днем, которые приходят только к верным служителям мысли и искусства. Как любила она наблюдать из окна кабинета за тем, как опадают листья и как красивы голые черные ветки, увлекающие своими изогнутыми, неровными силуэтами. Какими невыразимо красивыми казались ей эти тревожные черные деревья на фоне светло-лимонного неба. Не была ли вся ее жизнь лишь подготовкой своей души к смерти, проживанием, предвкушением окончания всего, мечтами о том, как душа найдет свой потерянный рай, лоно матери, влажную землю?
Теперь, когда столько лет пролетело, как почтовый голубь над головой, что оставляет после себя только белый конверт со счетом за жизнь, который ждет оплаты, или же,в лучшем случае, с прощальной запиской. Миллиарды лет, тысячи целых эр остались позади! Именно в этот момент, когда уже столько пережито, выношено внутри, выражено наружу... она даже не знает о чем стоит болеьше жалеть, и стоит ли. Когда ею исписано столько листов бумаги, выпито столько чашек горького кофе, столько губ поцеловано ее губами, и невероятное число нитей намеренно и случайно проведено в жизни других людей, а также в жизни предметов, животных и всей природы!
Как теперь она может уйти?
Как теперь она может жить?..
Тик...
И что бы она ни выбрала, сколько бы еще ни была охвачена душными думами у распахнутого настежь окна, настольные часы в деревянной оправе будут продолжать свой беспощадный ход острыми железными стрелками. Они издают повторяющийся отчетливый звук, который никто не слышит, пока играет музыка, звенят голоса друзей, как ударяющиеся друг о друга бокалы с таким нелепым, беззаботным шампанским. Но в какой-то момент каждый расслышит, узнает его, как нечто самое знакомое для души, самое правдивое и неизбежное. Каждый осознает, что сосуществовал с этим звуком беспресстано, всегда, каждый момент своей жизни слышал и чувствовал присутствие этого тихого тиканья, что ,как затаенная бомба, ждет своего часа в подвале бального дворца, который зовется почти просто, почти торжественно - жизнь человеческая.
Так.