Владимир Харитонов (1940-2010)
Вчера скончался Владимир Александрович Харитонов. Под его руководством мы в Литинституте учились переводить англоязычную прозу. Самым ярким и талантливым среди нас был Кирилл Медведев. Учеников формирует учитель, Владимир Александрович помимо прочего повлиял на нас и в человеческом плане. О многом и многих увлекательно рассказывал. Часто говорил о своем друге Викторе Голышеве. Однажды Харитонов пришел на семинар в подавленном состоянии: только что узнал, что на Садовом машина сбила его коллегу Андрея Сергеева. И стал рассказывать о Сергееве, Бродском.
Он направил меня показать диплом (эссе Линда, Пристли и Милна) в журнал "Иностранная литература" к редактору Виктору Абрамовичу Ашкенази. А Виктор Абрамович в тот же день познакомил меня с несколькими переводчиками, оказавшимися тогда в ИЛ (почти все из них стали героями моей книги). О смерти Харитонова я узнала сегодня утром от Ашкенази.
Отпевание Владимира Харитонова состоится завтра, 17-го, в 13.00 в церкви Боткинской больницы (Поликарпова 16).
Сид Чаплин "Гордость павлина" (перевод Владимира Харитонова)
Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?
- Что, шпионишь?
- Разве можно подкрадываться? - упрекнула она. - Напугал до смерти.
- Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
- Как грустно, - сказала она. - Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
- Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, - сказал он. - А вообще это был он, а не она.
- Кто?
- Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
- Правда? - удивилась она. - Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
- А сам майор? - спросил ее муж, Вилли. - Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
- Когда все это было, Вилли.
- Теперь наше время пришло, - сказал он. - Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. - Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. - Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
- Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, - пробормотал он себе под нос.
- Частное владение.
Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
- Полезай.
Она замотала головой.
- Не дури! - прикрикнул он.
- А если поймают?
- Не поймают, - сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
- Давай-давай, красавица. Не робей, - подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
- А ты? - подпустила она шпильку.
- Мне и отсюда видно, - по-детски вывернулся он. Она-то знала - он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
- Ну, что еще?
- Крапивы боюсь.
- Пригни ее - вон палка хорошая.
Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
- Ну, что там? - спросил он, едва она показалась в проломе стены.
- А-а, такая жалость.
- Полный разгром?
- Жалко. Красивый дом.
- Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
- Тебе?
- А что?
- Да зачем?..
- Чтоб снести к чертям, - сказал он. - Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
- Не делай этого, добром не кончится, - взмолилась она. - Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
- Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
- Что с тобой?
- Да все из-за него, - сказала она. - Я жду от него беды.
- Тут же не как в картах - это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
- Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, - сказала она, заливаясь краской. - Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
Он отвесил ей пощечину.
- Прости, милая, - винился он позже. - Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
- За балюстраду дают пятьдесят фунтов! - сообщал он. Или:- Сбагрил камин. - Или:- Крышу отрывают прямо с руками.
Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.
- Что случилось?
- Чей-то крик послышался.
- Лиса, - сказал он. - А может, совка.
- Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.
- Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.
И он отвел ее в постель.
- Конечно, совка, - чуть слышно проговорила она. - Больше некому.
И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.
А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой - в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.
- Выпейте чашку чая, - предложил Вилли, - а потом посмотрите дом.
- А хозяйка не рассердится?
- Что вы, приятель, ей будет только в радость, - рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.
- Можно тогда пригласить моего парнишку?
- Само собой, - сказал Вилли.
- Я хозяйку спрашивал, - галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.
- Внук? - спросил Вилли.
- Сынок, - ответил Рейнберд.
- Вот это да! - сказал Вилли.
- Он не первый у меня и - как знать? - может, не последний, - без тени улыбки объявил старик.
Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.
- Вон он. Там пропасть хорошего материала.
- Жалко такой сносить, - сказал Рейнберд. - Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.
У нее екнуло сердце.
- А аренда какая? - вскричал Вилли. - Ведь никаких денег не хватит!
- Они окупятся, - сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.
- Черт возьми! - поразился Вилли. - Кому сказать - не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!
А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.
Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.
Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.
- Какой он у вас тихий, - сказала она однажды его отцу.
- Только с вами, хозяйка, - сказал Рейнберд. - Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
- Простите, что завела такой разговор, - сказала она.
- Счастливая была женщина.
Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
- Потому что ее любили, - сказал он. - У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
- Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! - вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
- Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, - с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь - от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград - в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
- Вилли, посмотри-ка, - сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
Вилли подошел к окну.
- Что-то нашли, - сказал он и выбежал, как был, без жилета.
Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
- Что тут у вас? - крикнула она.
- Клад! - ответил Вилли. - Сотни монет.
- Под очагом зарыли, - объяснил Рейнберд. - Надо полагать, несколько веков назад.
- Порядочные деньги! - волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. - Вроде серебро, ей-богу!
В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали - триста сорок две штуки.
- Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, - сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
- У меня есть приятель в городе, отвезу ему - пусть оценит, - сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
- Слушай, Вилли, - остановила она его, - они принадлежат семье майора.
- Рассказывай! - заорал он. - Тут все мое.
- По справедливости, - сказала она, - эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
- Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
И он убежал с саквояжем под мышкой.
- Вы тоже думаете, что он прав? - спросила она Рейнберда.
- Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
- Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
- Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу - несколько фунтов.
Она взглянула на него и успокоилась.
- Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
- Он меня не спрашивал, - сказал Рейнберд.
- И было бы из-за чего!
- Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, - сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
Она смолчала и пошла к себе в дом.
Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
- Войдите, - сказала она.
- Я не задержу, - сказал Рейнберд, входя в кухню.
- Что вам?
- Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
- Ну и нахал!
- Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
- Зато одно я знаю наверняка, - сказала она. - С вами не нужен будет павлин в саду. - И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
Она ничего не взяла с собой - уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.
Примечания
1
Дятел
2
В английской историографии под этим определением значится несколько решающих эпизодов национальной истории. Здесь, скорее всего, имеется в виду английская буржуазная революция XVII века.
Он направил меня показать диплом (эссе Линда, Пристли и Милна) в журнал "Иностранная литература" к редактору Виктору Абрамовичу Ашкенази. А Виктор Абрамович в тот же день познакомил меня с несколькими переводчиками, оказавшимися тогда в ИЛ (почти все из них стали героями моей книги). О смерти Харитонова я узнала сегодня утром от Ашкенази.
Отпевание Владимира Харитонова состоится завтра, 17-го, в 13.00 в церкви Боткинской больницы (Поликарпова 16).
Сид Чаплин "Гордость павлина" (перевод Владимира Харитонова)
Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?
- Что, шпионишь?
- Разве можно подкрадываться? - упрекнула она. - Напугал до смерти.
- Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
- Как грустно, - сказала она. - Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
- Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, - сказал он. - А вообще это был он, а не она.
- Кто?
- Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
- Правда? - удивилась она. - Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
- А сам майор? - спросил ее муж, Вилли. - Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
- Когда все это было, Вилли.
- Теперь наше время пришло, - сказал он. - Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. - Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. - Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
- Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, - пробормотал он себе под нос.
- Частное владение.
Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
- Полезай.
Она замотала головой.
- Не дури! - прикрикнул он.
- А если поймают?
- Не поймают, - сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
- Давай-давай, красавица. Не робей, - подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
- А ты? - подпустила она шпильку.
- Мне и отсюда видно, - по-детски вывернулся он. Она-то знала - он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
- Ну, что еще?
- Крапивы боюсь.
- Пригни ее - вон палка хорошая.
Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
- Ну, что там? - спросил он, едва она показалась в проломе стены.
- А-а, такая жалость.
- Полный разгром?
- Жалко. Красивый дом.
- Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
- Тебе?
- А что?
- Да зачем?..
- Чтоб снести к чертям, - сказал он. - Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
- Не делай этого, добром не кончится, - взмолилась она. - Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
- Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
- Что с тобой?
- Да все из-за него, - сказала она. - Я жду от него беды.
- Тут же не как в картах - это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
- Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, - сказала она, заливаясь краской. - Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
Он отвесил ей пощечину.
- Прости, милая, - винился он позже. - Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
- За балюстраду дают пятьдесят фунтов! - сообщал он. Или:- Сбагрил камин. - Или:- Крышу отрывают прямо с руками.
Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.
- Что случилось?
- Чей-то крик послышался.
- Лиса, - сказал он. - А может, совка.
- Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.
- Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.
И он отвел ее в постель.
- Конечно, совка, - чуть слышно проговорила она. - Больше некому.
И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.
А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой - в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.
- Выпейте чашку чая, - предложил Вилли, - а потом посмотрите дом.
- А хозяйка не рассердится?
- Что вы, приятель, ей будет только в радость, - рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.
- Можно тогда пригласить моего парнишку?
- Само собой, - сказал Вилли.
- Я хозяйку спрашивал, - галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.
- Внук? - спросил Вилли.
- Сынок, - ответил Рейнберд.
- Вот это да! - сказал Вилли.
- Он не первый у меня и - как знать? - может, не последний, - без тени улыбки объявил старик.
Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.
- Вон он. Там пропасть хорошего материала.
- Жалко такой сносить, - сказал Рейнберд. - Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.
У нее екнуло сердце.
- А аренда какая? - вскричал Вилли. - Ведь никаких денег не хватит!
- Они окупятся, - сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.
- Черт возьми! - поразился Вилли. - Кому сказать - не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!
А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.
Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.
Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.
- Какой он у вас тихий, - сказала она однажды его отцу.
- Только с вами, хозяйка, - сказал Рейнберд. - Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
- Простите, что завела такой разговор, - сказала она.
- Счастливая была женщина.
Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
- Потому что ее любили, - сказал он. - У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
- Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! - вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
- Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, - с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь - от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград - в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
- Вилли, посмотри-ка, - сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
Вилли подошел к окну.
- Что-то нашли, - сказал он и выбежал, как был, без жилета.
Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
- Что тут у вас? - крикнула она.
- Клад! - ответил Вилли. - Сотни монет.
- Под очагом зарыли, - объяснил Рейнберд. - Надо полагать, несколько веков назад.
- Порядочные деньги! - волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. - Вроде серебро, ей-богу!
В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали - триста сорок две штуки.
- Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, - сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
- У меня есть приятель в городе, отвезу ему - пусть оценит, - сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
- Слушай, Вилли, - остановила она его, - они принадлежат семье майора.
- Рассказывай! - заорал он. - Тут все мое.
- По справедливости, - сказала она, - эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
- Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
И он убежал с саквояжем под мышкой.
- Вы тоже думаете, что он прав? - спросила она Рейнберда.
- Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
- Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
- Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу - несколько фунтов.
Она взглянула на него и успокоилась.
- Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
- Он меня не спрашивал, - сказал Рейнберд.
- И было бы из-за чего!
- Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, - сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
Она смолчала и пошла к себе в дом.
Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
- Войдите, - сказала она.
- Я не задержу, - сказал Рейнберд, входя в кухню.
- Что вам?
- Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
- Ну и нахал!
- Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
- Зато одно я знаю наверняка, - сказала она. - С вами не нужен будет павлин в саду. - И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
Она ничего не взяла с собой - уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.
Примечания
1
Дятел
2
В английской историографии под этим определением значится несколько решающих эпизодов национальной истории. Здесь, скорее всего, имеется в виду английская буржуазная революция XVII века.