Развалинами рейхстага удовлетворен! (с)
Посмотрели "В бой идут одни старики", нарыдалась всласть.
Когда его успели раскрасить? Он же вроде был черно-белый всю жизнь!
С одной стороны - непривычно слегка, с другой - детям, к примеру, так легче смотреть фильмы старые, они уже не понимают, как может быть кино черно-белое.
Тривиально, но скажу - какие гениальные фильмы снимали раньше! И какие прекрасные книги писали! Это я еще в тысячный раз перечитываю Богомолова "В августе 44-го".
Сколько было слов при падении советской власти - вот, не будет цензуры, не будет запретных тем и мы... Оказался пшик. Много ли гениально, ну пусть просто талантливого было написано за эти годы? Мизер.
За одно мы может быть благодарны - что нам разрешили читать и смотреть то, что было не слишком широко доступно. Но и то - даже Солженицына можно было найти при желании...
Лучшие книги о войне - на мой вкус - это Богомолов, это "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова, это, как ни парадоксально, Эммануил Казакевич и его "Весна на Одере", не говоря уже о "Звезде".
Казакевич, конечно, полон коммунистического официоза - но в то же время это дает нам "единство времени и места", да, официоза тогда было полно, им была переполнена и повседневная жизнь, и жизнь в экстремальных условиях - от него было никуда не деться.
Но вот из того, что действительно задевает:
Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы, но с особой силой - 9 мая и 15 сентября.
Впрочем, не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.
Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещенном "Гастрономе" я встретился с матерью Леньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.
Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не понимал; предположили, что у нее вытащили деньги, а она в ответ на расспросы лишь истерически выкрикивала: "Уйдите!!! Оставьте меня в покое!.."
В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Ленька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб знакомым и незнакомым, - и их матерям, отцам, детям и вдовам...
Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не попадаться этой женщине на глаза и, завидя ее на улице - она живет в соседнем квартале, - обхожу стороной.
А 15 сентября - день рождения Петьки Юдина: каждый год в этот вечер его родители собирают уцелевших друзей его детства.
Приходят взрослые сорокалетние люди, но пьют не вино, а чай с конфетами, песочным тортом и яблочным пирогом - с тем, что более всего любил Петька.
Все делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во все горло: "Вкуснота-то какая, братцы! Навались!.."
И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет меня. В задумчивости я не слышу, о чем говорят; я уже далеко-далеко... До боли клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся...
"Сердца моего боль"
В.Богомолов
Когда его успели раскрасить? Он же вроде был черно-белый всю жизнь!
С одной стороны - непривычно слегка, с другой - детям, к примеру, так легче смотреть фильмы старые, они уже не понимают, как может быть кино черно-белое.
Тривиально, но скажу - какие гениальные фильмы снимали раньше! И какие прекрасные книги писали! Это я еще в тысячный раз перечитываю Богомолова "В августе 44-го".
Сколько было слов при падении советской власти - вот, не будет цензуры, не будет запретных тем и мы... Оказался пшик. Много ли гениально, ну пусть просто талантливого было написано за эти годы? Мизер.
За одно мы может быть благодарны - что нам разрешили читать и смотреть то, что было не слишком широко доступно. Но и то - даже Солженицына можно было найти при желании...
Лучшие книги о войне - на мой вкус - это Богомолов, это "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова, это, как ни парадоксально, Эммануил Казакевич и его "Весна на Одере", не говоря уже о "Звезде".
Казакевич, конечно, полон коммунистического официоза - но в то же время это дает нам "единство времени и места", да, официоза тогда было полно, им была переполнена и повседневная жизнь, и жизнь в экстремальных условиях - от него было никуда не деться.
Но вот из того, что действительно задевает:
Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы, но с особой силой - 9 мая и 15 сентября.
Впрочем, не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.
Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещенном "Гастрономе" я встретился с матерью Леньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.
Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не понимал; предположили, что у нее вытащили деньги, а она в ответ на расспросы лишь истерически выкрикивала: "Уйдите!!! Оставьте меня в покое!.."
В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Ленька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб знакомым и незнакомым, - и их матерям, отцам, детям и вдовам...
Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не попадаться этой женщине на глаза и, завидя ее на улице - она живет в соседнем квартале, - обхожу стороной.
А 15 сентября - день рождения Петьки Юдина: каждый год в этот вечер его родители собирают уцелевших друзей его детства.
Приходят взрослые сорокалетние люди, но пьют не вино, а чай с конфетами, песочным тортом и яблочным пирогом - с тем, что более всего любил Петька.
Все делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во все горло: "Вкуснота-то какая, братцы! Навались!.."
И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет меня. В задумчивости я не слышу, о чем говорят; я уже далеко-далеко... До боли клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся...
"Сердца моего боль"
В.Богомолов