Элиана, или "Почему ты вернулась?"
Недавно наша крыска поранила хвостик, и он стал загибаться в месте пореза.
Когда кожица наросла, хвостик опять стал потихонечку распрямляться.
Когда мне исполнилось 19 лет, моя семья покинула Москву.
В этом месте жизнь стала загибаться.
Теперь вот, похоже, распрямляется...
Израиль.
Узенькая полосочка на карте, между морем и опасностями арабских государств. Тора, мудрецы, первый храм, второй, давние разборки (кто первый, кто древнее, кто имеет право?). Просторная, низкорослая, то краснокрышая, то белокаменная страна. Города, городки и деревеньки внутри и между скал, автобусы лётают так, что в ушах - самолётный гул.
Стихотворение о Иерусалиме когда-то написала, такие там есть строчки:
«Пространство комнаты, покрытой ясностью,
Круженье святости во влажном дне
Без ощущения беды-опасности,
Без предвещания мечты на дне.
Пространство блеклости в черте усталости,
Черте оседлости, черте банальности,
Лишь устранение отжившей шалости,
Лишь соблюдение колониальности…
…Пространство замкнутой незавершенности,
Чудес и праздников пустой казны,
Великой неги от опустошенности,
Пространство солнца, камня, тишины».
Святыни. Святость. Священное.
Скалы.
Люди.
Слышали шутку о том, что евреи в диаспоре - замечательное удобрение, а множество в одном месте - просто...?
Это еврейская шутка, так что - можно.
Многоликий, многоязыкий, темпераментный, шумный, недоверчивый Израиль.
Страна. По-русски можно написать с большой буквы, а на иврите - там заглавных нет - с определённым артиклем. «Сколько ты в Стране?», «Пейзаж на твоём фото выглядит, как в Стране», «Другой страны нет, есть только Страна». Этот патриотизм - настоящий, трогательный, душевный. Избитые, казалось бы, фразы из торы про «текучесть молоком и мёдом» встроены в каждую вторую песню, а песни - они душевные, трогательные, настоящие. Поётся всё в миноре: вековая ведь скорбь, а как же, даже гимн - минорный, называется «Надежда» - как и Страна, с определённым артиклем, - «Надежда двухтысячелетней выдержки ещё не иссякла» и всё такое; слух будоражит слово «ещё», как и в других песнях про Страну: «ещё не закончились твои чудеса, ещё моё сердце стучит в такт ночи»… Вообще обращение к родине, как к любовнице, малюсенькой, голенькой, босой, с просьбой открыть свои объятья и благодарностью - с просьбой и благодарностью, а не какой-то там гордостью - очень меня впечатляет. Люблю я песни израильские. Напеваю часто. Такой патриотизм мне откликается, я его поддерживаю, даже какой-то своей этнической частью присоединяюсь к нему.
Экзотический Израиль.
Для меня - во всех смыслах и на всех планах - экзотический.
Непонятно мне, как бывшие «совки», если они не из глубинки и не из средней Азии, на этой земле приживаются. А ведь приживаются.
Про людей дальше не буду - счастья им на вновь обретённой родине, - только скажу, что удачная эмиграция в Израиль мне кажется или переломом судьбы, или некоей «переодевалкой» (как в пуримском карнавале: надену роль, играл такую, теперь - другую, какая разница), или выполненной задачей из позиции «мне не слабо» (выучить язык, быть, как они, абсорбироваться). Последний вариант чаще всего встречается среди «русских» школьников: они дают фору израильским подростковым «беспредельщикам», переплёвывая их девиантность. Прилетая погостить, встречаю людей с русским акцентом, разговаривающих между собой на иврите, вставляющих иной раз русские выражения, и детей, которые отвечают на иврите на бабушкины русские вопросы. Через пару недель сама начинаю думать на иврите и пугаюсь этого. Почему? - не совсем понимаю, приходит аналогия с носовским островом дураков. Трудно избежать автоматического перехода на «смешенье… французского с нижегородским». Трудно противостоять чему-то чужеродному, что автоматически проникает внутрь сознания: вместе с языком - менталитету, интонациям, мыслям.
«Почему ты вернулась?»
Первому вопросу из этой серии уже больше пятнадцати лет.
А я до сих пор не знаю, как точно на него ответить.
Начнём с того, что я и не мечтала «уехать на историческую родину», в 19 лет, закончив училище, поддавшись на уговоры родителей, сорвалась в любовной драме и запоздалом пубертате - чемоданы, «отвальные», таможня, кутерьма за гранью реальности - а приехав и осознав, что натворила, долго стояла у огромного, во всю стену, окна «олимовской» («оле» - «поднявшийся», «поднимемся в Иерусалим», «олим» - мы, эмигранты, «взлетевшие» на землю обетованную) гостиницы с видом на пустыню и арабскую деревню вдалеке и повторяла про себя в тоске и ужасе: «я здесь навсегда».
Я не склонна грешить на что-то, обвинять кого-то, я думаю, что просто не вросла, не прижилась, не встроилась - такой уж у меня склад, просто - чувствительная, просто - бабахнуло по мне этой эмиграцией не по-детски. Кстати, про детство: через полгода, а потом ежегодно прилетая в Москву, я находила своих друзей какими-то инфантильными. Как будто то, что во мне всё изменилось, а они «всё такие же», создало между нами эдакий возрастной люфт. Я правда чувствовала себя более повзрослевшей.
И вот. Честное слово, не могу понять, то ли это у меня «низкая адаптивность», то ли «сильная идентичность». А может, одно с другим за ручку ходит?
В Израиле пахнет кипарисами. Иногда - миндалём. И розами. Изобилие, «молоко и мёд»: огромные кусты алоэ (кремы, гели, лекарства «алоэ вера» - фетиш и… вера, типа «но-шпы» или пустырника), гигантские кактусы, великолепные пальмовые плантации. В этой стране, может, каждая травинка посажена заботливыми жителями - тем ценнее красоты природы. Ирригация, садовники, ухаживающие за придомными садиками, парки (по большей части названные по фамилиям богатеньких американских меценатов), заповедники, оазисы - всё посажено, причёсано, пострижено и ухожено. Не чета здешней дикости. За подобием дикости мы ездили в заповедник Дан на север, к Иордану. Ездили, чтобы побродить вдоль ручейков под нависающими растрёпанными листьями, отдохнуть от беспощадного света вездесущего солнца пустыни.
Мы.
Вот когда было «мы», вообще-то было всё равно, где это происходит.
Дом там, где происходит твоё счастье. Как будто. То есть я часто думаю о том, что если бы наши отношения с молодым человеком, любившим Страну, не прекратились, я бы там и… прижилась. Возможно.
Если бы, да кабы. А так - повезло всё-таки, ибо представить не могу, что всё могло сложиться иначе! - со следующим (думавшим, что скучает) посчастливилось вернуться в Москву.
Чем я занималась в Израиле в первый год?
Учила язык, месяц прожила в кибуце, работая на заводских конвейерах, потом подрабатывала уборкой богатых квартир религиозных евреев, писала и получала письма от любимых друзей, влюблялась в каждый столб, который был похож на берёзку - и в каждого мальчика, который мне улыбался: мне нужна была, видимо, компенсация за разорванные связи, материалы для сшивания и прочее.
Потом я стала учиться в музыкальной академии. Подрабатывала няней. Влюбилась надолго - три месяца отношений на тот момент стали моим рекордом. Писала и получала письма, ездила раз в полгода или год в Москву, и это были насыщенные, весёлые, надрывные недели. Учиться было местами очень интересно и полезно, особенно играть на фортепиано, и часто сейчас, прилетая в гости, я никому не звоню, ни с кем не встречаюсь - кроме своей учительницы фортепиано. Она была моим учителем, психологом и даже работодателем: часто просила меня посидеть с детишками.
На последнем курсе началась история с рок-группой. Я ездила на репетиции, выступления, подрабатывала няней, училась, работала посудомойкой в вегетарианском кафе, влюбилась - теперь уже лет на десять, с плавным переходом в гражданский брак, скоропалительным возвращением в Москву и рождением сына.
Три года по окончании учёбы я работала в нескольких городах: пара уроков в школе, пара - в детском саду, няньство, хор в клубе… Ездила к родителям в Иерусалим, перебравшись в Ашдод - то есть курсировала между этими двумя городами.
Работала, репетировала, ездила на любимый север Израиля - в самый-самый северный городок, с катком, туманом, розовыми горами и окрестными рыбными ресторанчиками, каяками, заповедниками… С тех пор я там ни разу не была. А зачем? Это ведь как побывать в прошлом. Я и так в нём бываю, у меня память хорошая, воображение неплохое. И в прошлом бывать правильнее было бы… с прошлым. А сейчас у меня - другой. И всё другое. Даже сын, который из прошлого, теперь другой. Дети вообще каждый день меняются.
Интересно, что про Москву я так не думала - что не нужно в прошлое возвращаться и всё такое. Мне надо было там (здесь!) жить.
Самые приятные воспоминания за эти годы - не считая романтических переживаний и музыкально-исполнительского катарсиса - поездки в Москву, рассказы о жизни в России и циничные высказывания в адрес местных жителей, их культуры и образа мыслей. Насмехательства, настебательства, интересная стенд-ап - игра, перевоплощение в многонациональные пёстрые образы. Парни пародировали акценты, показывали, как ведут себя эфиопы, марокканцы, арабы, ашкеназийцы, сифарды, сабры («цабар» - кактус, так называют коренных жителей, хотя существуют ли они - вот вопрос!), «досы» (ортодоксальные иудеи), «арсы» (что то типа «гопников», наверное). Девушки - смеялись. У каждого из нас было «погоняло» - марокканское, арабское или религиозное. Такое вот времяпрепровождение замечательное вспоминается. Конечно, не без пива-мартини-канабиса: годы - молодые, музыка - тяжёленькая.
Пресная вода - на вес золота; помню, как мы сошли с парохода в Анталии, где из скалы прямо в море бил водопад, и израильтяне застыли в немом укоре. Деньги… ох, начинать рассказывать об экономических трудностях бессмысленно, ведь это могло быть не так важно - и это совсем не так важно дома. А тогда, конечно, невозможность принять ванну или холодная вода из душа (нагревать электрический бойлер было слишком накладно, а объёма солнечного не всегда хватало на «помывку» всей семьи, тем более зимой) вызывали досаду и воспоминание об отсутствии этих трудностей в Москве, как и невкусная - или казавшаяся невкусной - пища (в этот раз впервые мне понравились тамошние помидоры, раньше же, прилетая в Москву в гости, я набрасывалась на бутерброды с чёрным хлебом, майонезом, сыром и помидорами - все эти продукты в Израиле или отсутствовали - по крайней мере, удобоваримый сорт, - или казались несъедобными).
Работа и учёба дали мне очень много. Учёба - после первых нескольких месяцев, когда я конспектировала лекции на слух, записывая русскими буквами, а дома искала в словаре все слова на «м», все слова на «п» и т.д., таким образом расшифровывая лекции и попутно изучая язык - дала массу идей, методик, знакомство с Иным (чего стоили курсы «внеевропейская музыка», «израильская музыка», «еврейская музыка» - совсем-совсем разные курсы! - с четвертьтоновыми «штайгерами» в исполнении канторов, «музыка нашего времени», хотя «нашим временем», конечно, называлась вторая половина двадцатого века с её Шёнбергами-Штокхаузенами и прочим атональным пафосом). Ценны личности, люди, преподававшие в академии, сливки музыкального общества: от Слонима до Ганелина, от Вольпе до Бен Шабтая и Визинберга. Работа дала возможность отточить массу трюков, приёмов завладения учеником. В Израиле ведь интересно быть педагогом, но крайне сложно. Там дети «неприостановленные» , с ними порой неприятно, скажу прямо. Я здесь после такого опыта много лет просто отдыхала на работе. Конечно, среди здешних детей много травмированных, зажатых, «послушных». Но сейчас в моём окружении всё больше «живые». А там всё как-то чрезмерно, нагло, громко, издевательски, как будто цель детей в группе - вывалить всё своё «бе» на взрослого, чтобы друг перед другом выпендриться. Помню, был один мальчик в американской семье, куда меня пригласили побейбиситтерствовать, который бумажками использованными из туалета в меня пытался кидать). И это не имеет ничего общего с обычным «довести училку». Фантазии - ноль, одна животная радость от унижения.
Были и любимые дети среди них. Были. Ребята моей учительницы (её дочери Ракефет уже 29 лет, и недавно она захотела со мной встретиться; противная была девчонка: «ты не решаешь за меня!», «ты мне не указ!» - видимо, это её и других свободных ребятишек мне надо благодарить за свою педагогическую закалку, терпимость и вообще - сознательность, ибо без неё вариантов взаимодействия с маленькими дикарятами не существовало), дочка американца и югославки Талия - мы до сих пор дружим… Конечно, искусствоведы (мама Талии - специалист по Шагалу, отец преподаёт в университете) и музыканты (пианистка и крупнейший израильский композитор) - не рядовая «прослойка» общества, и детки у них соответствующие. А в госшколе с эфиопскими детьми было во много раз труднее. Как-то раз я случайно толкнула эфиопского мальчика, временами вскакивавшего и со смехом выключавшего свет в классе, где мы работали (дело было почему-то в подвале, мы оказывались в абсолютной темноте, ребятня в очередной раз заорала, я резко рванула дверь, и парень¸ придерживавший её, полетел, разбив губу до крови), так после этого случая и разбирательств у директора класс стал самым тихим и покладистым, что приводило меня в депрессивное состояние: этим детям нужна была сила, доказательство физического превосходства, а музыка, любовь к ней, радость музицирования - в другом месте, не в школе. Учитель - это тот человек, который должен доказать ученикам свою состоятельность, причём ученики выступают судьями, настроены на негативную оценку. «Я сейчас пойду к директору и скажу, что мне скучно, тебя уволят, вонючая русская!» (традиционное обзывательство, типа как здесь - «жид пархатый») - и такое я слышала не раз от третьеклассников.
В религиозных школах приходилось «переодеваться», носить длинные юбки и рукава, что в тамошней жаре было иной раз непереносимо. Сейчас без ужаса, с улыбкой (прочитала Макс Фрай - про Изамонцев) смотрю на высокие меховые шапки богатых религиозных иудеев, которые те величаво несут на своей пейсатой голове - иногда и по сорокаградусной жаре - к синагоге. Арабские женщины в чёрных покрывалах тоже вызывают любопытство: как им там, внутри? Про солнце тоже интересно в песнях: воспевается чаще всего не оно, не «жаркий свет», а тень и прохлада спасающих от него деревьев. Хотя в «песне мира» - той самой, Ицхак-рабинской - всё про солнце, как эквивалент мира. И моей маме темно у нас, не любит она здешних хлябей и «серости». Кому - что, все мы разные, и даже близкие родственники.
Мне как было жарко - а эмигрировала я в августе, месяц пролежав на кровати, чувствуя себя тряским студнем, - так и сейчас непонятно, как от этого спасаться, как в этом жить и работать.
«…Еле теплится в жаре тоска -
Равнодушная, тупая власть…
Электрический жестокий скат…
Мне хотелось бы подумать всласть.
Время расстоянье победит,
Ты меня прости и - разбуди».
Работая, я посещала какие-то альтернативные педагогические тусовки, изучала программы, не принимаемые тамошним министерством образования - прямо как здесь сейчас, в этом плане, по большому счёту - как будто по спирали. Тогда мне тоже нужно было «своё», больше откликалось «не такое», другое, рвать шаблон было интереснее, чем течь в русле. Самое прекрасное в израильской педагогике, по-моему - музыка. Пение непрекращающееся. В религиозных садах и школах - молитвы, в светских - детские и традиционные песни. В обычных школах - классика, оркестры, индивидуальные занятия на инструментах. Этот акцент я домой, в свою педагогику забрала, перекроила, можно сказать, перевела. В Израиле простой народ уважает классическую музыку, меня это удивляет и каждый раз сюрпризирует: у таксистов играет радиоканал, транслирующий музыку разных эпох и земель, бывает, и в магазинах, и в детских телепередачах много адаптации классики: мультфильмы, рассказики, фоны. Наряду с «мизрахизмами», которыми мозг мой наполняется так, что из ушей вокальные мелизмы льются - песнями в восточном стиле. Какое-то межгалактическое пространство: Вивальди рядом с дарбуками, чёрные пейсы вьются около роскошных женских кудрей (Израиль - ещё и страна локонов, эти прекрасные длинные гривы повсюду, с запахом шампуней и средств для лёгкого расчёсывания...), темпераментный щебет на идиш, английском, иврите, французском, русском, арабском… Аудионаполнение, звуковое поле слишком насыщено для меня. Экзотика, опять же. К примеру, сидишь с детьми на детской площадке, и вдруг слышишь пение муэдзина. А потом - перед рассветом, часов в пять утра. Красиво! Экзотично. Люди, которые чувствуют себя в этом, как дома, возможно, легко абстрагируются или принимают в себя такой акустический фон. Как и обонятельный. Мне милее здешняя аура свежести, сырости - ах-эти-липы, травы, жасмины, сирени, вишни - все ахи важны, в ахах - жить! А кипарисная экзотика хороша для знакомства и
фотографического запечатления.
Интересная страна! Нет другой такой.
Глаза мои не любят яркого света, уши - многоголосицы, всякие внутренние аппараты - скоростного движения с ландшафтными перепадами.
А ещё я люблю жить вдали от социальной мифологии.
Поэтому от родителей и сбежала. Уехала от любимых родителей, которые в больших дозах для меня, к сожалению, оказываются малость токсичными. Но это и нормально для взрослости - сепарироваться. Так что не только для меня. Просто в идише-семействах (как и, например, итальянских) это ярче проявляется: гиперопека, гиперконтроль и всякое разное драматическое, с мимикой и богатством интонационной выразительности вследствие темперамента. У моей дорогой девяностолетней бабушки, к примеру, основное в реакциях - возмущенное «как это?!», а начинает она речь словом «так!»
В общем, замечательно, получается, выходит: эмиграция дала мне возможность выбирать, прояснив границы моих потребностей. Чего там и сколько в середине этого прояснения было перекорёжено, уже не важно, если удаётся проработать и уложить. После возвращения я несколько лет проработала в еврейских учреждениях: школе при посольстве, техникуме ОРТ, религиозных садах и интернатах. Деньги я зарабатывала. За три часа в школе при посольстве имела больше, чем за месяц в «музыкалке», где преподавала гитару. Тяжело работала дважды в неделю с «трудными клиентами», а затем отдыхала с отзывчивыми детьми в музыкальной школе. Знание традиций и наличие фонограмм позволяло мне участвовать в еврейской «культурной жизни» от Джойнта, Сохнута, ИКЦ и т.д. Постепенно, начав своё дело, я отошла от этого «этнического компонента».
Теперь летаем раз в год или два - с ребёнком, двумя, тремя - к родителям и на-море.
Ещё у меня осталось имя. Вообще-то большинство Лен обзываются на второй день «алии» Иланами. Илана - прямолинейное, деревянное имя с аналогичным значением. Не нравилось мне никогда. Придумала трансформироваться в Элиану, что может переводиться как «Бог ответил», а может вообще никак не переводиться, просто звучать особенно. Это я сообщаю тем, кто встречает моё пафосное название где-нибудь в социальных сетях и задаётся вопросом, к чему и почему.
Да и весь этот текст я придумала для того, чтобы отсылать к нему при очередном вопросе о моём возвращении.
Возвращение - это для меня. Израильтяне таких, как я, называют «опущенными» - да-да, мы же «поднялись», теперь вот - спустилась, если вдруг решу окститься, буду называться «вернувшейся» и получу массу интересных льгот.
Потому что «народ Израиля», как сказал мне в очередной раз очередной ортодоксальный таксист с укором, «должен быть в Израиле», так как «нет другой страны, где можно быть еврею».
Ну, скажем так:
Амен.
Была. Моя большая еврейская половина - была и есть какой-то частью. А живу я, понимаете ли, дома. Жарко мне в экзотике, тревожно и громко. И, хотя я не пью молоко, а на мёд у меня вообще аллергия, продолжаю мурлыкать песенки, текущие и тем, и другим.
Меня - много, меня - разно: с утра поорала с Макаревичем и Кинчевым, а сейчас пойду, заслушаю Мати Каспи и Ахиноам Нини. Порой это утомительно, иногда - грустно. Но всё чаще, приходя в себя, я сшиваю такие разные ткани своего бытия в единую насыщенную селф-картину и даже аккуратно радуюсь её неоднородности.
Когда кожица наросла, хвостик опять стал потихонечку распрямляться.
Когда мне исполнилось 19 лет, моя семья покинула Москву.
В этом месте жизнь стала загибаться.
Теперь вот, похоже, распрямляется...
Израиль.
Узенькая полосочка на карте, между морем и опасностями арабских государств. Тора, мудрецы, первый храм, второй, давние разборки (кто первый, кто древнее, кто имеет право?). Просторная, низкорослая, то краснокрышая, то белокаменная страна. Города, городки и деревеньки внутри и между скал, автобусы лётают так, что в ушах - самолётный гул.
Стихотворение о Иерусалиме когда-то написала, такие там есть строчки:
«Пространство комнаты, покрытой ясностью,
Круженье святости во влажном дне
Без ощущения беды-опасности,
Без предвещания мечты на дне.
Пространство блеклости в черте усталости,
Черте оседлости, черте банальности,
Лишь устранение отжившей шалости,
Лишь соблюдение колониальности…
…Пространство замкнутой незавершенности,
Чудес и праздников пустой казны,
Великой неги от опустошенности,
Пространство солнца, камня, тишины».
Святыни. Святость. Священное.
Скалы.
Люди.
Слышали шутку о том, что евреи в диаспоре - замечательное удобрение, а множество в одном месте - просто...?
Это еврейская шутка, так что - можно.
Многоликий, многоязыкий, темпераментный, шумный, недоверчивый Израиль.
Страна. По-русски можно написать с большой буквы, а на иврите - там заглавных нет - с определённым артиклем. «Сколько ты в Стране?», «Пейзаж на твоём фото выглядит, как в Стране», «Другой страны нет, есть только Страна». Этот патриотизм - настоящий, трогательный, душевный. Избитые, казалось бы, фразы из торы про «текучесть молоком и мёдом» встроены в каждую вторую песню, а песни - они душевные, трогательные, настоящие. Поётся всё в миноре: вековая ведь скорбь, а как же, даже гимн - минорный, называется «Надежда» - как и Страна, с определённым артиклем, - «Надежда двухтысячелетней выдержки ещё не иссякла» и всё такое; слух будоражит слово «ещё», как и в других песнях про Страну: «ещё не закончились твои чудеса, ещё моё сердце стучит в такт ночи»… Вообще обращение к родине, как к любовнице, малюсенькой, голенькой, босой, с просьбой открыть свои объятья и благодарностью - с просьбой и благодарностью, а не какой-то там гордостью - очень меня впечатляет. Люблю я песни израильские. Напеваю часто. Такой патриотизм мне откликается, я его поддерживаю, даже какой-то своей этнической частью присоединяюсь к нему.
Экзотический Израиль.
Для меня - во всех смыслах и на всех планах - экзотический.
Непонятно мне, как бывшие «совки», если они не из глубинки и не из средней Азии, на этой земле приживаются. А ведь приживаются.
Про людей дальше не буду - счастья им на вновь обретённой родине, - только скажу, что удачная эмиграция в Израиль мне кажется или переломом судьбы, или некоей «переодевалкой» (как в пуримском карнавале: надену роль, играл такую, теперь - другую, какая разница), или выполненной задачей из позиции «мне не слабо» (выучить язык, быть, как они, абсорбироваться). Последний вариант чаще всего встречается среди «русских» школьников: они дают фору израильским подростковым «беспредельщикам», переплёвывая их девиантность. Прилетая погостить, встречаю людей с русским акцентом, разговаривающих между собой на иврите, вставляющих иной раз русские выражения, и детей, которые отвечают на иврите на бабушкины русские вопросы. Через пару недель сама начинаю думать на иврите и пугаюсь этого. Почему? - не совсем понимаю, приходит аналогия с носовским островом дураков. Трудно избежать автоматического перехода на «смешенье… французского с нижегородским». Трудно противостоять чему-то чужеродному, что автоматически проникает внутрь сознания: вместе с языком - менталитету, интонациям, мыслям.
«Почему ты вернулась?»
Первому вопросу из этой серии уже больше пятнадцати лет.
А я до сих пор не знаю, как точно на него ответить.
Начнём с того, что я и не мечтала «уехать на историческую родину», в 19 лет, закончив училище, поддавшись на уговоры родителей, сорвалась в любовной драме и запоздалом пубертате - чемоданы, «отвальные», таможня, кутерьма за гранью реальности - а приехав и осознав, что натворила, долго стояла у огромного, во всю стену, окна «олимовской» («оле» - «поднявшийся», «поднимемся в Иерусалим», «олим» - мы, эмигранты, «взлетевшие» на землю обетованную) гостиницы с видом на пустыню и арабскую деревню вдалеке и повторяла про себя в тоске и ужасе: «я здесь навсегда».
Я не склонна грешить на что-то, обвинять кого-то, я думаю, что просто не вросла, не прижилась, не встроилась - такой уж у меня склад, просто - чувствительная, просто - бабахнуло по мне этой эмиграцией не по-детски. Кстати, про детство: через полгода, а потом ежегодно прилетая в Москву, я находила своих друзей какими-то инфантильными. Как будто то, что во мне всё изменилось, а они «всё такие же», создало между нами эдакий возрастной люфт. Я правда чувствовала себя более повзрослевшей.
И вот. Честное слово, не могу понять, то ли это у меня «низкая адаптивность», то ли «сильная идентичность». А может, одно с другим за ручку ходит?
В Израиле пахнет кипарисами. Иногда - миндалём. И розами. Изобилие, «молоко и мёд»: огромные кусты алоэ (кремы, гели, лекарства «алоэ вера» - фетиш и… вера, типа «но-шпы» или пустырника), гигантские кактусы, великолепные пальмовые плантации. В этой стране, может, каждая травинка посажена заботливыми жителями - тем ценнее красоты природы. Ирригация, садовники, ухаживающие за придомными садиками, парки (по большей части названные по фамилиям богатеньких американских меценатов), заповедники, оазисы - всё посажено, причёсано, пострижено и ухожено. Не чета здешней дикости. За подобием дикости мы ездили в заповедник Дан на север, к Иордану. Ездили, чтобы побродить вдоль ручейков под нависающими растрёпанными листьями, отдохнуть от беспощадного света вездесущего солнца пустыни.
Мы.
Вот когда было «мы», вообще-то было всё равно, где это происходит.
Дом там, где происходит твоё счастье. Как будто. То есть я часто думаю о том, что если бы наши отношения с молодым человеком, любившим Страну, не прекратились, я бы там и… прижилась. Возможно.
Если бы, да кабы. А так - повезло всё-таки, ибо представить не могу, что всё могло сложиться иначе! - со следующим (думавшим, что скучает) посчастливилось вернуться в Москву.
Чем я занималась в Израиле в первый год?
Учила язык, месяц прожила в кибуце, работая на заводских конвейерах, потом подрабатывала уборкой богатых квартир религиозных евреев, писала и получала письма от любимых друзей, влюблялась в каждый столб, который был похож на берёзку - и в каждого мальчика, который мне улыбался: мне нужна была, видимо, компенсация за разорванные связи, материалы для сшивания и прочее.
Потом я стала учиться в музыкальной академии. Подрабатывала няней. Влюбилась надолго - три месяца отношений на тот момент стали моим рекордом. Писала и получала письма, ездила раз в полгода или год в Москву, и это были насыщенные, весёлые, надрывные недели. Учиться было местами очень интересно и полезно, особенно играть на фортепиано, и часто сейчас, прилетая в гости, я никому не звоню, ни с кем не встречаюсь - кроме своей учительницы фортепиано. Она была моим учителем, психологом и даже работодателем: часто просила меня посидеть с детишками.
На последнем курсе началась история с рок-группой. Я ездила на репетиции, выступления, подрабатывала няней, училась, работала посудомойкой в вегетарианском кафе, влюбилась - теперь уже лет на десять, с плавным переходом в гражданский брак, скоропалительным возвращением в Москву и рождением сына.
Три года по окончании учёбы я работала в нескольких городах: пара уроков в школе, пара - в детском саду, няньство, хор в клубе… Ездила к родителям в Иерусалим, перебравшись в Ашдод - то есть курсировала между этими двумя городами.
Работала, репетировала, ездила на любимый север Израиля - в самый-самый северный городок, с катком, туманом, розовыми горами и окрестными рыбными ресторанчиками, каяками, заповедниками… С тех пор я там ни разу не была. А зачем? Это ведь как побывать в прошлом. Я и так в нём бываю, у меня память хорошая, воображение неплохое. И в прошлом бывать правильнее было бы… с прошлым. А сейчас у меня - другой. И всё другое. Даже сын, который из прошлого, теперь другой. Дети вообще каждый день меняются.
Интересно, что про Москву я так не думала - что не нужно в прошлое возвращаться и всё такое. Мне надо было там (здесь!) жить.
Самые приятные воспоминания за эти годы - не считая романтических переживаний и музыкально-исполнительского катарсиса - поездки в Москву, рассказы о жизни в России и циничные высказывания в адрес местных жителей, их культуры и образа мыслей. Насмехательства, настебательства, интересная стенд-ап - игра, перевоплощение в многонациональные пёстрые образы. Парни пародировали акценты, показывали, как ведут себя эфиопы, марокканцы, арабы, ашкеназийцы, сифарды, сабры («цабар» - кактус, так называют коренных жителей, хотя существуют ли они - вот вопрос!), «досы» (ортодоксальные иудеи), «арсы» (что то типа «гопников», наверное). Девушки - смеялись. У каждого из нас было «погоняло» - марокканское, арабское или религиозное. Такое вот времяпрепровождение замечательное вспоминается. Конечно, не без пива-мартини-канабиса: годы - молодые, музыка - тяжёленькая.
Пресная вода - на вес золота; помню, как мы сошли с парохода в Анталии, где из скалы прямо в море бил водопад, и израильтяне застыли в немом укоре. Деньги… ох, начинать рассказывать об экономических трудностях бессмысленно, ведь это могло быть не так важно - и это совсем не так важно дома. А тогда, конечно, невозможность принять ванну или холодная вода из душа (нагревать электрический бойлер было слишком накладно, а объёма солнечного не всегда хватало на «помывку» всей семьи, тем более зимой) вызывали досаду и воспоминание об отсутствии этих трудностей в Москве, как и невкусная - или казавшаяся невкусной - пища (в этот раз впервые мне понравились тамошние помидоры, раньше же, прилетая в Москву в гости, я набрасывалась на бутерброды с чёрным хлебом, майонезом, сыром и помидорами - все эти продукты в Израиле или отсутствовали - по крайней мере, удобоваримый сорт, - или казались несъедобными).
Работа и учёба дали мне очень много. Учёба - после первых нескольких месяцев, когда я конспектировала лекции на слух, записывая русскими буквами, а дома искала в словаре все слова на «м», все слова на «п» и т.д., таким образом расшифровывая лекции и попутно изучая язык - дала массу идей, методик, знакомство с Иным (чего стоили курсы «внеевропейская музыка», «израильская музыка», «еврейская музыка» - совсем-совсем разные курсы! - с четвертьтоновыми «штайгерами» в исполнении канторов, «музыка нашего времени», хотя «нашим временем», конечно, называлась вторая половина двадцатого века с её Шёнбергами-Штокхаузенами и прочим атональным пафосом). Ценны личности, люди, преподававшие в академии, сливки музыкального общества: от Слонима до Ганелина, от Вольпе до Бен Шабтая и Визинберга. Работа дала возможность отточить массу трюков, приёмов завладения учеником. В Израиле ведь интересно быть педагогом, но крайне сложно. Там дети «неприостановленные» , с ними порой неприятно, скажу прямо. Я здесь после такого опыта много лет просто отдыхала на работе. Конечно, среди здешних детей много травмированных, зажатых, «послушных». Но сейчас в моём окружении всё больше «живые». А там всё как-то чрезмерно, нагло, громко, издевательски, как будто цель детей в группе - вывалить всё своё «бе» на взрослого, чтобы друг перед другом выпендриться. Помню, был один мальчик в американской семье, куда меня пригласили побейбиситтерствовать, который бумажками использованными из туалета в меня пытался кидать). И это не имеет ничего общего с обычным «довести училку». Фантазии - ноль, одна животная радость от унижения.
Были и любимые дети среди них. Были. Ребята моей учительницы (её дочери Ракефет уже 29 лет, и недавно она захотела со мной встретиться; противная была девчонка: «ты не решаешь за меня!», «ты мне не указ!» - видимо, это её и других свободных ребятишек мне надо благодарить за свою педагогическую закалку, терпимость и вообще - сознательность, ибо без неё вариантов взаимодействия с маленькими дикарятами не существовало), дочка американца и югославки Талия - мы до сих пор дружим… Конечно, искусствоведы (мама Талии - специалист по Шагалу, отец преподаёт в университете) и музыканты (пианистка и крупнейший израильский композитор) - не рядовая «прослойка» общества, и детки у них соответствующие. А в госшколе с эфиопскими детьми было во много раз труднее. Как-то раз я случайно толкнула эфиопского мальчика, временами вскакивавшего и со смехом выключавшего свет в классе, где мы работали (дело было почему-то в подвале, мы оказывались в абсолютной темноте, ребятня в очередной раз заорала, я резко рванула дверь, и парень¸ придерживавший её, полетел, разбив губу до крови), так после этого случая и разбирательств у директора класс стал самым тихим и покладистым, что приводило меня в депрессивное состояние: этим детям нужна была сила, доказательство физического превосходства, а музыка, любовь к ней, радость музицирования - в другом месте, не в школе. Учитель - это тот человек, который должен доказать ученикам свою состоятельность, причём ученики выступают судьями, настроены на негативную оценку. «Я сейчас пойду к директору и скажу, что мне скучно, тебя уволят, вонючая русская!» (традиционное обзывательство, типа как здесь - «жид пархатый») - и такое я слышала не раз от третьеклассников.
В религиозных школах приходилось «переодеваться», носить длинные юбки и рукава, что в тамошней жаре было иной раз непереносимо. Сейчас без ужаса, с улыбкой (прочитала Макс Фрай - про Изамонцев) смотрю на высокие меховые шапки богатых религиозных иудеев, которые те величаво несут на своей пейсатой голове - иногда и по сорокаградусной жаре - к синагоге. Арабские женщины в чёрных покрывалах тоже вызывают любопытство: как им там, внутри? Про солнце тоже интересно в песнях: воспевается чаще всего не оно, не «жаркий свет», а тень и прохлада спасающих от него деревьев. Хотя в «песне мира» - той самой, Ицхак-рабинской - всё про солнце, как эквивалент мира. И моей маме темно у нас, не любит она здешних хлябей и «серости». Кому - что, все мы разные, и даже близкие родственники.
Мне как было жарко - а эмигрировала я в августе, месяц пролежав на кровати, чувствуя себя тряским студнем, - так и сейчас непонятно, как от этого спасаться, как в этом жить и работать.
«…Еле теплится в жаре тоска -
Равнодушная, тупая власть…
Электрический жестокий скат…
Мне хотелось бы подумать всласть.
Время расстоянье победит,
Ты меня прости и - разбуди».
Работая, я посещала какие-то альтернативные педагогические тусовки, изучала программы, не принимаемые тамошним министерством образования - прямо как здесь сейчас, в этом плане, по большому счёту - как будто по спирали. Тогда мне тоже нужно было «своё», больше откликалось «не такое», другое, рвать шаблон было интереснее, чем течь в русле. Самое прекрасное в израильской педагогике, по-моему - музыка. Пение непрекращающееся. В религиозных садах и школах - молитвы, в светских - детские и традиционные песни. В обычных школах - классика, оркестры, индивидуальные занятия на инструментах. Этот акцент я домой, в свою педагогику забрала, перекроила, можно сказать, перевела. В Израиле простой народ уважает классическую музыку, меня это удивляет и каждый раз сюрпризирует: у таксистов играет радиоканал, транслирующий музыку разных эпох и земель, бывает, и в магазинах, и в детских телепередачах много адаптации классики: мультфильмы, рассказики, фоны. Наряду с «мизрахизмами», которыми мозг мой наполняется так, что из ушей вокальные мелизмы льются - песнями в восточном стиле. Какое-то межгалактическое пространство: Вивальди рядом с дарбуками, чёрные пейсы вьются около роскошных женских кудрей (Израиль - ещё и страна локонов, эти прекрасные длинные гривы повсюду, с запахом шампуней и средств для лёгкого расчёсывания...), темпераментный щебет на идиш, английском, иврите, французском, русском, арабском… Аудионаполнение, звуковое поле слишком насыщено для меня. Экзотика, опять же. К примеру, сидишь с детьми на детской площадке, и вдруг слышишь пение муэдзина. А потом - перед рассветом, часов в пять утра. Красиво! Экзотично. Люди, которые чувствуют себя в этом, как дома, возможно, легко абстрагируются или принимают в себя такой акустический фон. Как и обонятельный. Мне милее здешняя аура свежести, сырости - ах-эти-липы, травы, жасмины, сирени, вишни - все ахи важны, в ахах - жить! А кипарисная экзотика хороша для знакомства и
фотографического запечатления.
Интересная страна! Нет другой такой.
Глаза мои не любят яркого света, уши - многоголосицы, всякие внутренние аппараты - скоростного движения с ландшафтными перепадами.
А ещё я люблю жить вдали от социальной мифологии.
Поэтому от родителей и сбежала. Уехала от любимых родителей, которые в больших дозах для меня, к сожалению, оказываются малость токсичными. Но это и нормально для взрослости - сепарироваться. Так что не только для меня. Просто в идише-семействах (как и, например, итальянских) это ярче проявляется: гиперопека, гиперконтроль и всякое разное драматическое, с мимикой и богатством интонационной выразительности вследствие темперамента. У моей дорогой девяностолетней бабушки, к примеру, основное в реакциях - возмущенное «как это?!», а начинает она речь словом «так!»
В общем, замечательно, получается, выходит: эмиграция дала мне возможность выбирать, прояснив границы моих потребностей. Чего там и сколько в середине этого прояснения было перекорёжено, уже не важно, если удаётся проработать и уложить. После возвращения я несколько лет проработала в еврейских учреждениях: школе при посольстве, техникуме ОРТ, религиозных садах и интернатах. Деньги я зарабатывала. За три часа в школе при посольстве имела больше, чем за месяц в «музыкалке», где преподавала гитару. Тяжело работала дважды в неделю с «трудными клиентами», а затем отдыхала с отзывчивыми детьми в музыкальной школе. Знание традиций и наличие фонограмм позволяло мне участвовать в еврейской «культурной жизни» от Джойнта, Сохнута, ИКЦ и т.д. Постепенно, начав своё дело, я отошла от этого «этнического компонента».
Теперь летаем раз в год или два - с ребёнком, двумя, тремя - к родителям и на-море.
Ещё у меня осталось имя. Вообще-то большинство Лен обзываются на второй день «алии» Иланами. Илана - прямолинейное, деревянное имя с аналогичным значением. Не нравилось мне никогда. Придумала трансформироваться в Элиану, что может переводиться как «Бог ответил», а может вообще никак не переводиться, просто звучать особенно. Это я сообщаю тем, кто встречает моё пафосное название где-нибудь в социальных сетях и задаётся вопросом, к чему и почему.
Да и весь этот текст я придумала для того, чтобы отсылать к нему при очередном вопросе о моём возвращении.
Возвращение - это для меня. Израильтяне таких, как я, называют «опущенными» - да-да, мы же «поднялись», теперь вот - спустилась, если вдруг решу окститься, буду называться «вернувшейся» и получу массу интересных льгот.
Потому что «народ Израиля», как сказал мне в очередной раз очередной ортодоксальный таксист с укором, «должен быть в Израиле», так как «нет другой страны, где можно быть еврею».
Ну, скажем так:
Амен.
Была. Моя большая еврейская половина - была и есть какой-то частью. А живу я, понимаете ли, дома. Жарко мне в экзотике, тревожно и громко. И, хотя я не пью молоко, а на мёд у меня вообще аллергия, продолжаю мурлыкать песенки, текущие и тем, и другим.
Меня - много, меня - разно: с утра поорала с Макаревичем и Кинчевым, а сейчас пойду, заслушаю Мати Каспи и Ахиноам Нини. Порой это утомительно, иногда - грустно. Но всё чаще, приходя в себя, я сшиваю такие разные ткани своего бытия в единую насыщенную селф-картину и даже аккуратно радуюсь её неоднородности.