Теперь они наши
Фотограф Дуглас Киркланд снимал икон Голливуда: Мэрилин Монро, Одри Хепбёрн, Джуди Гарленд, и европейских див - Катрин Денёв, Софи Лорен, Брижит Бардо. Актрис, которым хочешь подражать, актрис, которыми жаждешь обладать... Куда делся этот неповторимый типаж женщин с фотографий Дугласа Киркланда?
Скучные современные люди разлюбили это дело. Появилось слишком много альтернатив. Большинство нынешних любовников в постели смотрят в айфоны, там интересней. Иногда они вместе смотрят кино, но сильно устают за день и скоро засыпают. У нас с одной подругой это так и называлось - «смотреть титры». Да и кино теперь такое, что засыпается легко.
Один знаменитый сексолог мне так и сказал:
- Третий раз за последний год только что выписал виагру для мастурбации. Пациент признался, что без женщины у него встаёт неохотно, а с женщиной жить хлопотно и договариваться утомительно.
Дело не в том, что сам я постарел и, подобно генералу из анекдота, не верю, что где-то ещё этим занимаются. Мой нынешний возраст для голливудского героя - самое начало: престарелый ковбой заезжает к хозяйке салуна, чтобы вспомнить старые времена, или престарелый адвокат влюбляется в молоденькую мошенницу, или престарелый профессор находит счастье с прелестной ученицей - тогдашний экран особенно любовался представительными старыми львами. Но просто из всех ценностей, которые предлагает нам Господь, секс ушёл чуть ли не на последнее место, и молодёжь не столько занимается им, сколько постит в инстаграме фотки, на которых она как бы готова им заняться. В действительности их больше интересует монетизация этих фоток, карьера или количество фолловеров. А вы спрашиваете, куда делись женщины с фотографий Дугласа Киркланда? Они никуда не делись, просто их перестали растить, и главный их талант - быть желанными - томится в невостребованности. Куда делись виртуозные строители парусников, гениальные наездники, виртуозные бочары, кузнецы, кружевницы? «Златобит молоток свой забросил, златошвейная кончилась нить. Наблюдать умиранье ремёсел - всё равно что себя хоронить». Кто не знает автора, тому... хотел бы я написать «тому уже ничто не поможет», но - тому «Гугл» в помощь; знаток стихов - тоже умершая профессия.
Есть женщины, - точнее, были, - главная задача которых в одном: чтобы все их хотели и чтобы за этот счёт двигалась жизнь. Сегодня она движется за счёт других механизмов. С какого момента - разговор отдельный.
В славном городе Куско в славной стране Перу есть у меня много любимых мест - и магический базар, где продают магические настойки (я никогда не покупал их), и Мачу-Пикчу, божественный и страшный город жрецов, где даже в дождливый день обжигаешь лицо; и храм воды, Тамбомачай, перуанский Версаль, с его водопадами, с большими и малыми потоками, текущими с разной скоростью и поющими на разные голоса. Вряд ли я видел что прекрасней этого храма среди ядовитой зелени, под грозно-серым небом. Но больше всего я люблю там один бар недалеко от центра, совершенно американский, в духе пятидесятых или ранних шестидесятых, - я даже не скажу вам, как он называется, чтобы не лишать вас удовольствия самостоятельных поисков. Народу мало. Там висят на стенах портреты Элвиса, Мэрилин, Одри, кадры легендарных фильмов с Гейблом и Пеком, крупные планы Ланкастера и Брандо, и коктейли там не слащавые, а крепкие, серьёзные, и бармен там хмурый и такой, знаете, по-хемингуэевски понимающий. Такой, который после пятой - или десятой - сдержанно говорит вам: «Да, я понимаю. Я понимаю, мэн. У меня тоже так было. Все они такие». Неважно, что и кого он имеет в виду.
В Штатах таких баров давно нет, а если есть, на них лежит налёт имитации. А где-то в далёком мировом захолустье они ещё остались. Я думаю, такие бары есть где-нибудь на тихоокеанских островах или в дебрях Восточной Азии. Вот там остался этот дух, а больше его нигде нет.
Нельзя сказать, чтобы Киркланд снимал много обнажённой натуры. И мы любим Мэрилин вовсе не голой. Мы любим её за то, что она, если захочет, разденется, и сделает это без комплексов и с удовольствием. Вообще это не эротика, это по другой части. Голливудские женщины тридцатых-шестидесятых, да и семидесятых отчасти, были роковыми. Рита Хейворт могла прикрывать собою дыру в тюремной стене, охранять собою эту дыру, становиться символом побега оттуда, откуда ещё никто никогда не убегал. И всё получалось.
Они были очень красивыми и довольно богатыми, но всегда несчастными, в том числе в любви. Красавицам вообще трудно - к ним чаще всего не решаются подойти, а те, кто решается, как правило, плохие люди, чересчур решительные. Миллиардеры там или гангстеры. Последней красавицей, влюблённой в гангстера, была Энн Хатауэй, но она быстро одумалась. Ещё у красавиц есть та особенность, что сами они себя красавицами не считают - наоборот, ужасно комплексуют, и это делает их очаровательными вдвойне, потому что красавица с самодовольным, как бы лакированным лицом - это уже третий сорт. А первый - это как К. сказал про Настасью Кински: «Она вообще-то некрасива... или как сказать? Она гениальная ошибка природы». А на вопрос, было ли, ответил с неожиданной застенчивостью: это никого не касается... После чего хмыкнул: а что делать режиссёру, если некоторые актрисы иначе не понимают? Тогда это не называлось эксплуатацией и тем более харрасментом, да и инициатива, кажется, исходила не от него.
И вот где, по-моему, произошёл перелом. Сразу хочу сказать, что не собираюсь произносить ни одной из обычных для такого случая пошлостей о постмодернизме, или политкорректности, или коммерциализации искусства. Я собираюсь произносить другие пошлости, свои собственные. Что есть модерн, друзья мои? Исключая культ прогресса, контроль разума над чувством (и в связи с этим психоанализ), веру в великие материалистические учения и т.д. Это ещё и жизнетворчество, культ искусства, шагающего в жизнь; синтез всех искусств, наиболее наглядно явленный в кинематографии (литература плюс живопись плюс музыка) - и сплавленный с жизнью.
Модерн - это футуризм, то есть живопись, шагнувшая на улицы, превратившаяся в дизайн, в плакат, в агитацию. Модерн - это декаданс, выражающийся вовсе не в упадке, как он буквально переводится, а в абсолютном единстве жизненной и художественной практики. Модерн - это за всё платить жизнью, всё поверять личной биографией: живи быстро, умри молодым. Модерн - это рок-н-ролл. Когда-нибудь, когда будет написана сколько-нибудь объективная, без идеологий, история модернизма, - будет обнаружен исток той странной связи, которая объединяет все эти отдельные вроде бы проявления: скажем, кощунственное нежелание испытывать предписанные эмоции; власть разума над чувствами, абсолютный его приоритет; теснейшая связь искусства и жизни (науки и жизни, философии - и опять-таки жизненных практик). Человек модерна - это Чаплин, всю жизнь игравший изгоя и ставший изгоем вопреки богатству и славе; и самый модернистский, самый лучший его фильм - «Месье Верду», не понятый современниками и навлёкший на него почти такие же упрёки, как и на его маньяка. И Монро - тоже человек модерна. Такая была эпоха: кто как играл, тот так и жил.
Художник-модернист не может всю жизнь изображать пороки и не ставить отважных экспериментов на себе. Так не бывает, чтобы Модильяни или Хаим Сутин становились респектабельными: знаменитыми - да, благополучными - нет. И женщины Голливуда времён его расцвета - это череда романов, браков, разводов, автокатастроф, разорений, раскаяний, самоубийств (своих, чужих - уже даже неважно). Объяснить это очень трудно, но женщина модерна - всегда роковая; с ней не может быть ровных отношений, она не знает, чего хочет, ей всегда скучно, хотя с ней не скучно никогда. Вообще в модернистской (модерной, как сейчас модно говорить) системе ценностей она воплощает собой... Тут есть некоторая пошлость, да. Но она воплощает собой жизнь, которая никогда нам не даётся. Ведь главная драма эпохи модерна - она в чём? Всё есть, а счастья нет. Мы поставили под контроль всё - наши чувства, историю, даже природу. Нам подвластны все силы, мы научились понимать законы эволюции, прибавочной стоимости и условных рефлексов. Но есть что-то главное, чего мы не понимаем, - это жизнь. Она не даётся в руки. Женщина воплощает собой то немногое, но самое главное, что от нас ещё ускользает.
Разумеется, время модерна всегда кратко, потому что все тормоза мира включаются на полную мощность, чтобы только не допустить перехода этого мира в новое качество. И тогда начинаются войны, которые опять отбрасывают человечество в эпоху Великих Ценностей, огромных сообществ и прочей злобной архаики. Но сразу после войн модерн поднимает голову - и начинает с утроенной яростью за всю за жизнь за горькую добирать недодуманное и недолюбленное; и возникают великие эпохи роскоши и роковых баб, эпоха джаза и великого Гэтсби, двадцатые и шестидесятые. Это продолжается задушенный мировыми войнами Серебряный век. И роковые девушки берутся ниоткуда - такие, как Одри Хепбёрн, пережившая немецкую оккупацию в Нидерландах и в 15 лет нажившая анемию от голода. Только что они прятались по европейским подвалам или переживали Великую депрессию в американской глубинке, как героиня той же Хепбёрн Холли Голайтли. Но вот щёлкнуло что-то - и они сверкают на всех экранах, а отчётами об их светской жизни полнятся газеты.
Чтобы газетам было о чём писать, они живут стремительно, бурно и трагически. Грейс Келли выходит замуж за принца, но всё равно гибнет в автокатастрофе. Джин Сиберг становится иконой «новой волны» и музой Ромена Гари, но всё равно умирает при загадочных обстоятельствах (вероятней всего, самоубийство) в сорок лет. Франсуаза Дорлеак и Николь Берже гибнут в автокатастрофах. Что случилось с Мэрилин, никто не узнает никогда. Шэрон Тейт погибла от рук банды Мэнсона, беременная, вообще судьба не приведи господи. Роми Шнайдер умерла в 43 года, и тоже неясно, самоубийство это или смерть от запрещённого алкоголя; и смерть ходила за ней по пятам. Все эти женщины работали в Европе и Голливуде, на них молились, их фильмы ставили кассовые рекорды, их желали, их заваливали письмами - и каждый их шаг доказывал, что кумирам ещё хуже, чем нам.
Дальше случилось странное - примерно в конце шестидесятых, после Вудстока. Непонятно, в чём было дело. Но жизнь стала существовать отдельно от искусства.
Николь Кидман, сказал кто-то из мастодонтов Голливуда, хорошая актриса. Очень хорошая. Но не великая. Анджелина Джоли, скажет вам любой, кто видел более одной её роли, - разносторонняя и талантливая актриса, а вовсе не пустышка, какой её иногда рисуют. Но не великая. Кейт Уинслет умная женщина и настоящая актриса, но не кумир, вот что ты будешь делать. Последняя женщина этой породы - Шэрон Стоун. Она жива, слава богу, хоть ей и давали после инсульта пять шансов из ста. Но она вгрызлась в эти пять. Вот она - последняя личность, у которой нет грани между искусством и жизнью; последняя, кого хотели все. И последняя, кто всем принадлежит. Определённые потенции в этом духе были у Скарлетт Йоханссон, но она не дала себе развиваться в столь опасном направлении, осталась респектабельной актрисой без провалов и ослепительных удач.
Почему это направление опасно?
Вероятно, потому, что от художника, продолжающего играть в жизни, мы ждём соответствия экранному образу, а экранный образ, чтобы нам нравиться, должен быть трагичен, тревожен, неблагополучен. Вероятно, дело ещё в том, что актриса-звезда, актриса-кумир, вызывающая почти религиозное поклонение, - обязана принадлежать всем, и последний клерк, последний солдат, даже последний клошар обязан верить, что она захочет и снизойдёт. Мало ли, бывает же. Надоест ей её фальшивая звёздная жизнь, и она решит проехаться в метро, а там я. Или: я служу в Индокитае, а она приедет перед нами выступить, бывает такое? Или на премьере она увидит среди тысячи гламурных лиц моё, простое и настоящее, и помашет, и я в ответ ей так помашу, что она поймёт: вот он, тот, о котором она грезила ещё в голодном детстве. И она поедет ко мне, и я покажу ей свою коллекцию спичечных этикеток, самую большую в штате Теннесси. То есть в этих женщинах была - и не фальшивая, а подлинная - готовность сойти иногда со своего звёздного трапа и прыгнуть в постель к простому человеку; или сломать кинокарьеру и стать принцессой; или сделаться домохозяйкой в штате Теннесси, женой лесоруба или фермера. То есть хотя бы гипотетически они принадлежали нам всем, и актёрская их игра была формой служения нам, потому что мы создавали их культ. Мэрилин - тип Женщины-Для-Мужчины (а не для себя и не для карьеры). Вот и они все были - Актрисы - Для-Зрителей и себе не принадлежали. Всё для нас, пока не отдано нам самое главное - жизнь. Так выглядит искусство эпохи модерна: Комиссаржевская, Вяльцева, Плевицкая. Все обязаны умереть молодыми или погибнуть трагически. И вот американское кино времён расцвета и европейское времён «новой волны», при всех прочих различиях (прежде всего финансовых), оно этой же породы и с теми же последствиями. Сейчас такого нет и быть не может.
Очень возможно, что одной из причин становится вообще, так сказать, скукожившаяся роль искусства, уменьшение его пространства. Оно играло великую роль в десятые и двадцатые, в сороковые и шестидесятые, оно предоставляло рецепты и критерии, и жизнь ему зачастую подражала. Люди стриглись под Бардо, одевались под Денёв, курили под Мастроянни. Но в XX веке выяснилось: что хорошо для искусства - плохо для жизни, и наоборот. Рецепты великих художников не годятся для зрителей, подражание кинематографическим сюжетам ведёт к кинематографическим драмам. А сделать жизнь комфортнее могут не искусства, а науки, предоставляющие нам мобильную связь и таблетки для омоложения. Модерн тоже любит науку, кто бы спорил, - но любит фаустиански, для познания, а не ради комфорта. Человеку XXI века интересно не познавать, а пользоваться. И искусство служит ему не для ответов на вопросы и тем более не для поиска идеала. Он уже знает: «Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у неё» (Гумилёв, фигура не самая модернистская, хоть и жизнью заплатил в полном соответствии с каноном). Мы думали, они богини, воплощения истин и ценностей - а они старлетки, произносящие чужой текст. Они служат нам не для чего-то там возвышенного, а для развлечения; такова вообще цель искусства, и подлинный создатель фильма - не режиссёр, а продюсер. Я вам больше скажу. Раньше создание фильма было мистерией, а во время мистерии можно и перетрахаться всем со всеми, в порядке оргии. Теперь создание фильма - производственный процесс, и секс во время производства является опасным нарушением трудовой дисциплины. Раньше считалось, что во время секса из человека получается либо Бог, либо животное; что это единственный наш шанс выйти за пределы себя и слиться с другим. Теперь выясняется, что это эмоционально и финансово затратный, сопряжённый с ненужными коммуникациями вид онанизма и можно этим заниматься совершенно без участия другого, с помощью нехитрых электронных устройств, в которых и так всё нарисовано.
Мы не должны обижаться на такую смену парадигмы, потому что, слушайте, ваш XX век примерно показал, чем кончается модернизм. Так они нам говорят, начисто забывая (ну, или притворяясь), что ведь это не модернизм так кончается, а ваши попытки его остановить. Крушение поезда случается из-за безумной попытки его затормозить на полном ходу, бревно там, я не знаю, бросить на рельсы... Но те, кому не хочется настоящего искусства, серьёзной науки, полётов в космос и великих социальных экспериментов, - ссылаются на любые громкие исторические имена, которые якобы всё и тормозили; чтобы теперь, оперируя этими ссылками, ещё на сто-двести лет всё заморозить. И смотреть только сериалы, которые могут быть сколь угодно хороши, но главной целью имеют усыпить, а не поднять зрителя с кресла ради великой переделки мира.
Поэтому искусства, шагающего в жизнь, не будет ещё долго. И актёров, которым хочешь подражать, и актрис, какими жаждешь обладать, и настоящих страстей вокруг настоящего кино - тоже не будет примерно до тех времён, пока не зарубцуются шрамы XX века. Века, по словам Сергея Аверинцева, скомпрометировавшего ответы, но не снявшего вопросы. А пока это время не настанет, мы так и будем сидеть в провинциальных барах, увешанных портретами звёзд эпохи расцвета. Мы теперь наконец уравнялись с ними, как и мечтали с детства. Теперь они наконец принадлежат нам, потому что никому больше не нужны.
Скучные современные люди разлюбили это дело. Появилось слишком много альтернатив. Большинство нынешних любовников в постели смотрят в айфоны, там интересней. Иногда они вместе смотрят кино, но сильно устают за день и скоро засыпают. У нас с одной подругой это так и называлось - «смотреть титры». Да и кино теперь такое, что засыпается легко.
Один знаменитый сексолог мне так и сказал:
- Третий раз за последний год только что выписал виагру для мастурбации. Пациент признался, что без женщины у него встаёт неохотно, а с женщиной жить хлопотно и договариваться утомительно.
Дело не в том, что сам я постарел и, подобно генералу из анекдота, не верю, что где-то ещё этим занимаются. Мой нынешний возраст для голливудского героя - самое начало: престарелый ковбой заезжает к хозяйке салуна, чтобы вспомнить старые времена, или престарелый адвокат влюбляется в молоденькую мошенницу, или престарелый профессор находит счастье с прелестной ученицей - тогдашний экран особенно любовался представительными старыми львами. Но просто из всех ценностей, которые предлагает нам Господь, секс ушёл чуть ли не на последнее место, и молодёжь не столько занимается им, сколько постит в инстаграме фотки, на которых она как бы готова им заняться. В действительности их больше интересует монетизация этих фоток, карьера или количество фолловеров. А вы спрашиваете, куда делись женщины с фотографий Дугласа Киркланда? Они никуда не делись, просто их перестали растить, и главный их талант - быть желанными - томится в невостребованности. Куда делись виртуозные строители парусников, гениальные наездники, виртуозные бочары, кузнецы, кружевницы? «Златобит молоток свой забросил, златошвейная кончилась нить. Наблюдать умиранье ремёсел - всё равно что себя хоронить». Кто не знает автора, тому... хотел бы я написать «тому уже ничто не поможет», но - тому «Гугл» в помощь; знаток стихов - тоже умершая профессия.
Есть женщины, - точнее, были, - главная задача которых в одном: чтобы все их хотели и чтобы за этот счёт двигалась жизнь. Сегодня она движется за счёт других механизмов. С какого момента - разговор отдельный.
В славном городе Куско в славной стране Перу есть у меня много любимых мест - и магический базар, где продают магические настойки (я никогда не покупал их), и Мачу-Пикчу, божественный и страшный город жрецов, где даже в дождливый день обжигаешь лицо; и храм воды, Тамбомачай, перуанский Версаль, с его водопадами, с большими и малыми потоками, текущими с разной скоростью и поющими на разные голоса. Вряд ли я видел что прекрасней этого храма среди ядовитой зелени, под грозно-серым небом. Но больше всего я люблю там один бар недалеко от центра, совершенно американский, в духе пятидесятых или ранних шестидесятых, - я даже не скажу вам, как он называется, чтобы не лишать вас удовольствия самостоятельных поисков. Народу мало. Там висят на стенах портреты Элвиса, Мэрилин, Одри, кадры легендарных фильмов с Гейблом и Пеком, крупные планы Ланкастера и Брандо, и коктейли там не слащавые, а крепкие, серьёзные, и бармен там хмурый и такой, знаете, по-хемингуэевски понимающий. Такой, который после пятой - или десятой - сдержанно говорит вам: «Да, я понимаю. Я понимаю, мэн. У меня тоже так было. Все они такие». Неважно, что и кого он имеет в виду.
В Штатах таких баров давно нет, а если есть, на них лежит налёт имитации. А где-то в далёком мировом захолустье они ещё остались. Я думаю, такие бары есть где-нибудь на тихоокеанских островах или в дебрях Восточной Азии. Вот там остался этот дух, а больше его нигде нет.
Нельзя сказать, чтобы Киркланд снимал много обнажённой натуры. И мы любим Мэрилин вовсе не голой. Мы любим её за то, что она, если захочет, разденется, и сделает это без комплексов и с удовольствием. Вообще это не эротика, это по другой части. Голливудские женщины тридцатых-шестидесятых, да и семидесятых отчасти, были роковыми. Рита Хейворт могла прикрывать собою дыру в тюремной стене, охранять собою эту дыру, становиться символом побега оттуда, откуда ещё никто никогда не убегал. И всё получалось.
Они были очень красивыми и довольно богатыми, но всегда несчастными, в том числе в любви. Красавицам вообще трудно - к ним чаще всего не решаются подойти, а те, кто решается, как правило, плохие люди, чересчур решительные. Миллиардеры там или гангстеры. Последней красавицей, влюблённой в гангстера, была Энн Хатауэй, но она быстро одумалась. Ещё у красавиц есть та особенность, что сами они себя красавицами не считают - наоборот, ужасно комплексуют, и это делает их очаровательными вдвойне, потому что красавица с самодовольным, как бы лакированным лицом - это уже третий сорт. А первый - это как К. сказал про Настасью Кински: «Она вообще-то некрасива... или как сказать? Она гениальная ошибка природы». А на вопрос, было ли, ответил с неожиданной застенчивостью: это никого не касается... После чего хмыкнул: а что делать режиссёру, если некоторые актрисы иначе не понимают? Тогда это не называлось эксплуатацией и тем более харрасментом, да и инициатива, кажется, исходила не от него.
И вот где, по-моему, произошёл перелом. Сразу хочу сказать, что не собираюсь произносить ни одной из обычных для такого случая пошлостей о постмодернизме, или политкорректности, или коммерциализации искусства. Я собираюсь произносить другие пошлости, свои собственные. Что есть модерн, друзья мои? Исключая культ прогресса, контроль разума над чувством (и в связи с этим психоанализ), веру в великие материалистические учения и т.д. Это ещё и жизнетворчество, культ искусства, шагающего в жизнь; синтез всех искусств, наиболее наглядно явленный в кинематографии (литература плюс живопись плюс музыка) - и сплавленный с жизнью.
Модерн - это футуризм, то есть живопись, шагнувшая на улицы, превратившаяся в дизайн, в плакат, в агитацию. Модерн - это декаданс, выражающийся вовсе не в упадке, как он буквально переводится, а в абсолютном единстве жизненной и художественной практики. Модерн - это за всё платить жизнью, всё поверять личной биографией: живи быстро, умри молодым. Модерн - это рок-н-ролл. Когда-нибудь, когда будет написана сколько-нибудь объективная, без идеологий, история модернизма, - будет обнаружен исток той странной связи, которая объединяет все эти отдельные вроде бы проявления: скажем, кощунственное нежелание испытывать предписанные эмоции; власть разума над чувствами, абсолютный его приоритет; теснейшая связь искусства и жизни (науки и жизни, философии - и опять-таки жизненных практик). Человек модерна - это Чаплин, всю жизнь игравший изгоя и ставший изгоем вопреки богатству и славе; и самый модернистский, самый лучший его фильм - «Месье Верду», не понятый современниками и навлёкший на него почти такие же упрёки, как и на его маньяка. И Монро - тоже человек модерна. Такая была эпоха: кто как играл, тот так и жил.
Художник-модернист не может всю жизнь изображать пороки и не ставить отважных экспериментов на себе. Так не бывает, чтобы Модильяни или Хаим Сутин становились респектабельными: знаменитыми - да, благополучными - нет. И женщины Голливуда времён его расцвета - это череда романов, браков, разводов, автокатастроф, разорений, раскаяний, самоубийств (своих, чужих - уже даже неважно). Объяснить это очень трудно, но женщина модерна - всегда роковая; с ней не может быть ровных отношений, она не знает, чего хочет, ей всегда скучно, хотя с ней не скучно никогда. Вообще в модернистской (модерной, как сейчас модно говорить) системе ценностей она воплощает собой... Тут есть некоторая пошлость, да. Но она воплощает собой жизнь, которая никогда нам не даётся. Ведь главная драма эпохи модерна - она в чём? Всё есть, а счастья нет. Мы поставили под контроль всё - наши чувства, историю, даже природу. Нам подвластны все силы, мы научились понимать законы эволюции, прибавочной стоимости и условных рефлексов. Но есть что-то главное, чего мы не понимаем, - это жизнь. Она не даётся в руки. Женщина воплощает собой то немногое, но самое главное, что от нас ещё ускользает.
Разумеется, время модерна всегда кратко, потому что все тормоза мира включаются на полную мощность, чтобы только не допустить перехода этого мира в новое качество. И тогда начинаются войны, которые опять отбрасывают человечество в эпоху Великих Ценностей, огромных сообществ и прочей злобной архаики. Но сразу после войн модерн поднимает голову - и начинает с утроенной яростью за всю за жизнь за горькую добирать недодуманное и недолюбленное; и возникают великие эпохи роскоши и роковых баб, эпоха джаза и великого Гэтсби, двадцатые и шестидесятые. Это продолжается задушенный мировыми войнами Серебряный век. И роковые девушки берутся ниоткуда - такие, как Одри Хепбёрн, пережившая немецкую оккупацию в Нидерландах и в 15 лет нажившая анемию от голода. Только что они прятались по европейским подвалам или переживали Великую депрессию в американской глубинке, как героиня той же Хепбёрн Холли Голайтли. Но вот щёлкнуло что-то - и они сверкают на всех экранах, а отчётами об их светской жизни полнятся газеты.
Чтобы газетам было о чём писать, они живут стремительно, бурно и трагически. Грейс Келли выходит замуж за принца, но всё равно гибнет в автокатастрофе. Джин Сиберг становится иконой «новой волны» и музой Ромена Гари, но всё равно умирает при загадочных обстоятельствах (вероятней всего, самоубийство) в сорок лет. Франсуаза Дорлеак и Николь Берже гибнут в автокатастрофах. Что случилось с Мэрилин, никто не узнает никогда. Шэрон Тейт погибла от рук банды Мэнсона, беременная, вообще судьба не приведи господи. Роми Шнайдер умерла в 43 года, и тоже неясно, самоубийство это или смерть от запрещённого алкоголя; и смерть ходила за ней по пятам. Все эти женщины работали в Европе и Голливуде, на них молились, их фильмы ставили кассовые рекорды, их желали, их заваливали письмами - и каждый их шаг доказывал, что кумирам ещё хуже, чем нам.
Дальше случилось странное - примерно в конце шестидесятых, после Вудстока. Непонятно, в чём было дело. Но жизнь стала существовать отдельно от искусства.
Николь Кидман, сказал кто-то из мастодонтов Голливуда, хорошая актриса. Очень хорошая. Но не великая. Анджелина Джоли, скажет вам любой, кто видел более одной её роли, - разносторонняя и талантливая актриса, а вовсе не пустышка, какой её иногда рисуют. Но не великая. Кейт Уинслет умная женщина и настоящая актриса, но не кумир, вот что ты будешь делать. Последняя женщина этой породы - Шэрон Стоун. Она жива, слава богу, хоть ей и давали после инсульта пять шансов из ста. Но она вгрызлась в эти пять. Вот она - последняя личность, у которой нет грани между искусством и жизнью; последняя, кого хотели все. И последняя, кто всем принадлежит. Определённые потенции в этом духе были у Скарлетт Йоханссон, но она не дала себе развиваться в столь опасном направлении, осталась респектабельной актрисой без провалов и ослепительных удач.
Почему это направление опасно?
Вероятно, потому, что от художника, продолжающего играть в жизни, мы ждём соответствия экранному образу, а экранный образ, чтобы нам нравиться, должен быть трагичен, тревожен, неблагополучен. Вероятно, дело ещё в том, что актриса-звезда, актриса-кумир, вызывающая почти религиозное поклонение, - обязана принадлежать всем, и последний клерк, последний солдат, даже последний клошар обязан верить, что она захочет и снизойдёт. Мало ли, бывает же. Надоест ей её фальшивая звёздная жизнь, и она решит проехаться в метро, а там я. Или: я служу в Индокитае, а она приедет перед нами выступить, бывает такое? Или на премьере она увидит среди тысячи гламурных лиц моё, простое и настоящее, и помашет, и я в ответ ей так помашу, что она поймёт: вот он, тот, о котором она грезила ещё в голодном детстве. И она поедет ко мне, и я покажу ей свою коллекцию спичечных этикеток, самую большую в штате Теннесси. То есть в этих женщинах была - и не фальшивая, а подлинная - готовность сойти иногда со своего звёздного трапа и прыгнуть в постель к простому человеку; или сломать кинокарьеру и стать принцессой; или сделаться домохозяйкой в штате Теннесси, женой лесоруба или фермера. То есть хотя бы гипотетически они принадлежали нам всем, и актёрская их игра была формой служения нам, потому что мы создавали их культ. Мэрилин - тип Женщины-Для-Мужчины (а не для себя и не для карьеры). Вот и они все были - Актрисы - Для-Зрителей и себе не принадлежали. Всё для нас, пока не отдано нам самое главное - жизнь. Так выглядит искусство эпохи модерна: Комиссаржевская, Вяльцева, Плевицкая. Все обязаны умереть молодыми или погибнуть трагически. И вот американское кино времён расцвета и европейское времён «новой волны», при всех прочих различиях (прежде всего финансовых), оно этой же породы и с теми же последствиями. Сейчас такого нет и быть не может.
Очень возможно, что одной из причин становится вообще, так сказать, скукожившаяся роль искусства, уменьшение его пространства. Оно играло великую роль в десятые и двадцатые, в сороковые и шестидесятые, оно предоставляло рецепты и критерии, и жизнь ему зачастую подражала. Люди стриглись под Бардо, одевались под Денёв, курили под Мастроянни. Но в XX веке выяснилось: что хорошо для искусства - плохо для жизни, и наоборот. Рецепты великих художников не годятся для зрителей, подражание кинематографическим сюжетам ведёт к кинематографическим драмам. А сделать жизнь комфортнее могут не искусства, а науки, предоставляющие нам мобильную связь и таблетки для омоложения. Модерн тоже любит науку, кто бы спорил, - но любит фаустиански, для познания, а не ради комфорта. Человеку XXI века интересно не познавать, а пользоваться. И искусство служит ему не для ответов на вопросы и тем более не для поиска идеала. Он уже знает: «Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у неё» (Гумилёв, фигура не самая модернистская, хоть и жизнью заплатил в полном соответствии с каноном). Мы думали, они богини, воплощения истин и ценностей - а они старлетки, произносящие чужой текст. Они служат нам не для чего-то там возвышенного, а для развлечения; такова вообще цель искусства, и подлинный создатель фильма - не режиссёр, а продюсер. Я вам больше скажу. Раньше создание фильма было мистерией, а во время мистерии можно и перетрахаться всем со всеми, в порядке оргии. Теперь создание фильма - производственный процесс, и секс во время производства является опасным нарушением трудовой дисциплины. Раньше считалось, что во время секса из человека получается либо Бог, либо животное; что это единственный наш шанс выйти за пределы себя и слиться с другим. Теперь выясняется, что это эмоционально и финансово затратный, сопряжённый с ненужными коммуникациями вид онанизма и можно этим заниматься совершенно без участия другого, с помощью нехитрых электронных устройств, в которых и так всё нарисовано.
Мы не должны обижаться на такую смену парадигмы, потому что, слушайте, ваш XX век примерно показал, чем кончается модернизм. Так они нам говорят, начисто забывая (ну, или притворяясь), что ведь это не модернизм так кончается, а ваши попытки его остановить. Крушение поезда случается из-за безумной попытки его затормозить на полном ходу, бревно там, я не знаю, бросить на рельсы... Но те, кому не хочется настоящего искусства, серьёзной науки, полётов в космос и великих социальных экспериментов, - ссылаются на любые громкие исторические имена, которые якобы всё и тормозили; чтобы теперь, оперируя этими ссылками, ещё на сто-двести лет всё заморозить. И смотреть только сериалы, которые могут быть сколь угодно хороши, но главной целью имеют усыпить, а не поднять зрителя с кресла ради великой переделки мира.
Поэтому искусства, шагающего в жизнь, не будет ещё долго. И актёров, которым хочешь подражать, и актрис, какими жаждешь обладать, и настоящих страстей вокруг настоящего кино - тоже не будет примерно до тех времён, пока не зарубцуются шрамы XX века. Века, по словам Сергея Аверинцева, скомпрометировавшего ответы, но не снявшего вопросы. А пока это время не настанет, мы так и будем сидеть в провинциальных барах, увешанных портретами звёзд эпохи расцвета. Мы теперь наконец уравнялись с ними, как и мечтали с детства. Теперь они наконец принадлежат нам, потому что никому больше не нужны.