В этот день 16 лет назад - История неслучившегося
Позавчера я сообщила о диссертации, посвящённой Бабетте - а сегодня ЖЖ напомнил вот это!
Этот пост был опубликован 16 лет назад!
- и пока материалы моей Библиотеки недоступны - размещу-ка я эту историю здесь
Максимилиана
история неслучившегося
Прохладный аромат ландышей заставил его обернуться и вспомнить еще одно поручение Симона. Девушка с корзинкой и сама была, как майский цветок, и в другое время он бы непременно задержался возле нее, - но не теперь… Выбрав букетик, он не оборачиваясь двинулся дальше… Ландыши… - Ну конечно же, сегодня, по старинной традиции - День Ландышей.
На мгновенье он даже смутился: ландыши в этот день дарят любимым, - а он всего лишь выполняет поручение…
Спустившись на улицу Оноре, свернул направо.
За полгода после освобождения он так ни разу и не побывал в этом некогда хорошо знакомом доме…
Завернув во двор, не сразу понял, что показалось ему не так. Сам двор почти не изменился. Тишину - вместо привычного шума столярных работ - он ожидал, зная, что хозяину дома пришлось закрыть мастерскую, да и сам он сейчас совсем в другом месте.
Стройная женщина в дальнем конце двора развешивала на веревках белье, совсем как когда-то, - разве что одета теперь в черное, - но и это можно было предвидеть…
Маленький ребенок, едва научившийся ходить, крутился у ее ног, цепляясь за юбку…
Вот! Он точно знал, что Бабет с сыном давно уехала к родителям мужа, да и Филипп (тезка, улыбнулся он про себя), которому сейчас почти два года, должен быть покрупнее…
Заслышав шаги, женщина обернулась, привычным движением подхватив девочку на руки, и двинулась навстречу, кажется, узнавая. Элеонора. Корнелия. Он уже протянул руку, чтобы поздороваться, когда девочка повернула головку и с любопытством уставилась на него светлыми широко распахнутыми глазами. Он остолбенел. Эти зеленые глаза, и маленький заостренный носик, и общий контур лица, пускай еще не оформившийся, - все это было удивительно знакомо…
С присущей ей чуткостью Элеонора поняла его смущение и, протягивая в ответ свободную руку, просто сказала:
- Это моя дочь, гражданин Буонарроти. Максимилиана.
И ласково улыбнулась, крепче прижимая к груди свое бесценное сокровище, единственное, что у нее осталось.
- Простите, я не знал! Ваши отец и братья ни о чем не говорили…
- Не хочу, чтоб мы привлекали внимание. Хоть и не скрываюсь. - И чуть помедлив, спросила:
- Вы не знаете, где они сейчас? Их не было ночью, и мы с Викторией тревожимся.
- Да, разумеется: я шел сообщить вам, что они в безопасности… То есть - сейчас - в безопасности, у наших друзей на Монмартре. Но вы ведь знаете…
Она действительно знала - чем занимаются ее отец, брат и кузен, пропадая где-то целыми днями, а теперь еще и ночами…
- Кстати, вот, Симон просил купить для вас, - протянул он Элеоноре букетик.
- Ландыши! - зарылась она лицом в благоухающие цветы. - Симон знает… Тогда - тоже был День Ландышей. Два года назад. Мы тогда поехали к дяде Вожуа в Шуази. В мэрию. Гуляли по парку, беседовали: Максимилиан готовил речь о Верховном Существе, и его возвышенное настроение обволакивало нас, поднимало…
Спохватившись, она предложила гостю выпить кофе и повела в дом. Малышка Максимилиана доверчиво потянулась к темноволосому незнакомцу с тонкими пальцами артиста, и Элеонора, чуть помедлив, отпустила девочку, оставив их вдвоем в гостиной. Филиппу Буонарроти она могла доверять, также как доверял Он.
Пока закипал чайник на кухне, пока готовился ароматный напиток (Качество неважное, но уж чем богаты, - предупредила она), события двухлетней давности ожили в ее памяти во всей своей яркости…
Ровно два года назад все и произошло, и сердце вновь трепетало от пережитого тогда - такого недолгого - счастья. Довольно скоро она почувствовала, что беременна. Не веря себе, боясь ошибиться, принять желаемое за действительное, она прислушивалась к собственным ощущениям, стараясь вести себя как обычно, ничем не выдать происходящих с нею перемен, не дать заметить их - даже матери, - и в то же время украдкой, и все более внимательно, наблюдала за младшей сестрой, которая была на последнем месяце. Скрываться было тем проще, что она почти не испытывала приступов тошноты, какие изводили в начале беременности Бабетту. А вскоре родился Филипп, и все внимание семьи было обращено на него.
Так прошло больше двух месяцев. Наступил термидор…
Элеонора поставила на поднос рядом с кофейником и приборами чашку теплого молока для дочки и, подумав, прибавила букетик ландышей в простом стеклянном стакане. Едва приоткрыв дверь гостиной, услышала клавесин. Простые гаммы.
Буонарроти сидел за раскрытым инструментом, держа на коленях Максимилиану, которая увлеченно тыкала пальчиком клавиши, повторяя за ним простые последовательности звуков.
- У девочки хороший слух, и ей это нравится! Вам надо будет, когда подрастет, поучить ее музыке.
- Мы не открывали клавесин… с тех самых пор… - задумчиво произнесла она.
- Простите… - он аккуратно опустил крышку.
- Ничего! Вы ведь музыкант - а инструмента в доме наверно сейчас нет…
- Да, руки соскучились…
За кофе они почти не говорили. Элеонора все пыталась удержать за столом неугомонную дочку, пока та не выпила предназначенное для нее молоко.
Буонарроти внимательно наблюдал за молодой матерью, отмечая про себя, что в ее лице, в ее голосе и движениях появилось как будто больше мягкости, чем было прежде; всматриваясь в лицо Максимилианы, улавливал в ее чертах все больше сходства с тем, кто был ее отцом.
Поймав взгляд Элеоноры, тихо спросил:
- А он - знал?
Элеонора вздрогнула - не столько от неожиданности, сколько от прямоты вопроса. Немного помедлила, собираясь с мыслями.
- Успел узнать. Но поздно. Я рассказала в последний вечер, когда он вернулся из Клуба… не могла не рассказать… А матушке - не успела…
Она замокла, погрузившись в свои думы. А потом, взглянув в глаза гостю, попросила:
- Вы мне не сыграете? Что-нибудь. Я так давно не слышала музыку.
Буонарроти снова сел за клавесин и начал, импровизируя, перебирать клавиши… Просьба Элеоноры как нельзя лучше отвечала его собственным желаниям - не только потому, что руки музыканта стосковались по инструменту: то, что ему открылось, было столь ошеломляюще неожиданным, и в то же время казалось как-то… очень правильным… - Ему самому стало удивительно, что на ум пришли именно такие слова…
Он играл, вспоминая, каким был этот дом прежде, два с половиной года назад, когда он, едва приехав в Париж, стал завсегдатаем «четвергов», что устраивала матушка Дюпле; оглядывая зачехленные кресла, вновь видел сидящих в них людей, слышал их голоса - давно уже умолкшие. Максимилиана пристроилась возле него, но на колени уже не лезла, сидела очень тихо, завороженно внимая звукам, текущим из-под его пальцев. Ее мать облокотилась о спинку одного из кресел у камина - того самого, где обыкновенно сидел Он, и, казалось, тоже перенеслась мыслями в те далекие, счастливые для нее дни…
Наступил термидор. Но еще раньше, с конца прериаля, сразу после Праздника Верховного Существа, стало ощущаться приближение грозы; и это тревожное предчувствие все более властно вторгалось в уютный мир домашних радостей. С начала мессидора Максимилиан перестал ходить в Комитет и в Конвент, целыми днями сидел, запершись, у себя - или уходил куда-то, тоже на целый день, не желая себе иных спутников, кроме верного Брунта. Иногда, зная, что он собирается выступать, она приходила в Клуб: послушать - и успеть вернуться домой, чтоб как обычно встретить его, посветить на лестнице. Если они оказывались вдвоем - что в последнее время случалось редко - она по большей части молчала, не осмеливаясь к его тревогам добавить еще и свои; ничего не сказала и тогда, 8 термидора, когда он, придя из Конвента, предложил до начала заседания у Якобинцев прогуляться по Елисейским полям. Но поздним вечером все же решилась.
Проводив его наверх, она засветила лампу, усадила его в кресло, а сама устроилась на скамеечке у его ног, положив голову ему на колени.
- Что, милая, что с тобой случилось?
Какое же это блаженство - чувствовать тепло его пальцев, легко прикасающихся к ее волосам… Так бы сидеть и сидеть…
Но она поднимает голову и, глядя прямо в глаза, сжимает его руки в своих.
- Максимилиан! Я… мы… - от волнения перехватило горло, и она решительно выдыхает. - У нас будет ребенок, Максимилиан! - и снова прячет лицо в его колени, чувствуя, как рука его сперва напряглась, а затем, высвободившись, вновь ласково прикоснулась к ее волосам. И голос над самым ухом, полный невыразимой нежности и тревоги:
- Ребенок? Правда? Корнели, девочка моя, ты уверена? - он уже стоит перед ней на коленях.
- Да! Я так боялась ошибиться - но теперь знаю точно. И знаю, что должна была тебе сказать.
…Наутро Максимилиан убедил ее остаться дома, не ходить в Конвент.
- Сегодня будет много народу - а тебе следует беречь себя, моя девочка. Особенно - теперь… Тебе и так будет нелегко - когда я не смогу тебя оберегать… когда мое имя - станет проклятием…
- Нет! нет! - всхлипывая, она уткнулась ему в плечо.
- Не для тебя, милая, знаю… От этого тебе будет еще труднее… И в этом моя вина перед тобой… Твои - всё поймут и помогут…
- Нет! - прижала руку к его губам, - не говори так! Не говори…
И внезапно обмякла, так что он едва успел подхватить ее, усадить в кресло…
…То, что происходило в тот день, и в течение нескольких следующих - память услужливо обволакивает туманом. Она знает, что стоит чуть задержаться - и все оживет, наполняя душу той болью, и страхом, и ужасом… и позволяет памяти миновать опасное место…
Маленькая душная камера в тюрьме Таларю, чуланчик без окна под самой крышей, куда их с сестрой перевели из Пти-Форс через несколько дней после ареста. Полуторамесячный Филипп, малыш, так нуждающийся в заботе матери, вернул к жизни Бабетту, сраженную гибелью любимого мужа, и теперь они вместе спускались по ночам к тюремному фонтану, чтобы постирать пеленки. Темнота, в какой они провели там два месяца, позволила ей по-прежнему скрывать свою беременность - даже от сестры. Но в середине вандемьера их перевели в Сен-Лазар, и Бабет, разумеется, заметила. То есть, день или два она пыталась делать вид, что ничего не произошло, но по тому, как теперь уже она взялась опекать старшую…
Когда в очередной раз Бабет поспешила нагнуться за укатившимся клубком, стремясь ее опередить, она обняла сестру и прижала к себе - подтверждая ее невысказанную догадку.
Каким же это оказалось облегчением - открыться, рассказать все родному человеку, родной душе. Здесь, в тюрьме, они стали ближе, чем когда-либо.
Первое, что Бабет спросила, тоже было: «А он - знал?»
И она заплакала.
Впервые - с того самого дня…
Теперь, прежде чем выйти, когда того требовалось, во двор тюрьмы или в общий зал, сестра придирчиво оглядывала ее, поправляя платье и помогая повязать косынку-фишю так, чтобы скрывать, покуда возможно, уже заметно округлившийся живот. А вечерами, когда Филипп засыпал, когда можно было хоть ненадолго отгородиться от внешнего мира, вместе с нею прислушивалась к биению новой жизни.
Но всему приходит конец, рано или поздно тайное становится явным, и когда три недели спустя их снова перевели в другую тюрьму, на сей раз в Люксембург, она почти сразу стала ловить на себе любопытные оценивающие взгляды. Жизнь в Люксембургской тюрьме оставляла мало возможностей для уединения, даже двери камер были почти все время распахнуты, - и она решилась - разом покончить с этими взглядами исподтишка, с этими шепотками за спиной. Надев с утра самое лучшее из того, что было у них с Бабеттой, намеренно подчеркнув то, что прежде так старательно скрывала, она вошла в общий зал с высоко поднятой головой, задерживаясь там, где прежде старалась пройти незаметно, всем своим видом словно бы говоря: вот, смотрите, то, о чем вы здесь шептались - правда! вот, смотрите, у меня действительно будет ребенок! - и вы знаете, чей он. И я горжусь этим!
И на нее обрушился шквал голосов - громких и злобных:
- А-а-а! шлюха! - Вот она, их хваленая добродетель! - Подстилка тирана! - Ишь, пузо выкатила! Еще и выхваляется своим ублюдком! - Убоище! - А-а-а!..
Она остолбенела. Еще вчера ей казалось, что она готова встретиться лицом к лицу с той ненавистью, которую чувствовала у себя за спиной - но не ожидала, что эта ненависть окажется столь сильной…
- Позвольте, я провожу вас! - услышала она за спиной негромкий мужской голос. - Вы ведь не хотели бы причинить вред своему малышу, мадемуазель Дюпле!
Она обернулась. Лицо молодого человека казалось смутно знакомым, хоть он определенно не принадлежал к завсегдатаям их дома.
- Или, - продолжил он тише, слегка усмехнувшись, - к вам правильней обращаться - мадам-м…
Чувствуя, как кровь приливает к лицу, она поняла, что выдает себя с головой, и цепляясь за последнюю надежду отвлечь его внимание, довольно резко спросила.
- Кто вы? И что вам от меня надо?
- Успокойтесь, мадемуазель! Я всего лишь ваш собрат по несчастью. Разрешите представиться - Жоашен Вилат, бывший присяжный бывшего Революционного трибунала, - как и ваш отец. Я хорошо его знаю. А теперь - идемте! И не следует так больше делать! Вам и без того приходится слишком много волноваться, а это может повредить…
Она вздрогнула от прикосновения его руки. Забота чужого человека была скорее неприятна, но не признать разумность его доводов она не могла.
Тем не менее на следующий день, и еще на следующий, и еще - раз за разом она проделывала то же самое, проходя мерным спокойным шагом через это море ненависти и не позволяя себе ни малейшего ответного движения. Через несколько дней им надоело. В их с Бабеттой камеру - тоже перестали заглядывать. Только тот молодой человек, Вилат - с его необъяснимой, непонятной, и оттого все более раздражающей заботливостью, с его расспросами… - Ну что за дело чужому постороннему мужчине, когда оно должно произойти!… - Чем больше она злилась на эти столь неуместные слезы, тем вернее вновь обнаруживала свои глаза на мокром месте…
Он заходил снова. Не слишком часто. Иногда подходил к ним во время прогулок, перебрасывался парой фраз с Бабеттой. В особенно холодный день середины фримера притащил им в камеру охапку дров:
- Вы ведь не хотите, чтобы Филипп простудился, - предупредил он возражения двух молодых женщин, не терпящих благотворительности. И объяснил, где и у кого можно приобретать дрова - по вполне сходной цене…
После этого случая она стала немного ему доверять. Как ни странно, у них нашлись общие воспоминания. И однажды - это было в начале нивоза, точнее - в самое Рождество, - он снова спросил, наблюдая, как она задумчиво гладит раздувшийся живот:
- Так когда вы ожидаете, мадам? Полагаю - уже скоро? - и добавил, отвечая на ее гневный взгляд: «Опять!» - Вам ведь может потребоваться помощь врача…
- Да вы никак себя в виду имеете? - за легкой насмешкой, как и при первой встрече, прячется тревога: случайно ли он вновь назвал ее «мадам»? неужели таки догадывается? - Не так уж и скоро, в начале плювиоза. Еще целый месяц…
Сестра вошла почти незаметно, как всегда.
Буонарроти остановился. Закрыл клавесин.
- Мадемуазель Виктория, ваш отец поручил мне вас успокоить, они с Симоном и Жаком сейчас у друзей. В безопасности.
Он немного помедлил, переведя взгляд с Виктории на Элеонору, которая вновь взяла девочку на руки. Похоже, поручение подразумевало кое-что еще.
- Я думаю, вам с Максимилианой следует уехать из Парижа. Навестите сестру, поживите немного у нее: полагаю, Бабет вас примет. Никто не может сказать, что будет с нами со всеми через неделю - либо мы победим, либо… Вы должны беречь этого ребенка. О вашем отце я позабочусь… Постараюсь. И верьте мне, еще настанут лучшие времена. Прощайте!
Этот пост был опубликован 16 лет назад!
- и пока материалы моей Библиотеки недоступны - размещу-ка я эту историю здесь
Максимилиана
история неслучившегося
Прохладный аромат ландышей заставил его обернуться и вспомнить еще одно поручение Симона. Девушка с корзинкой и сама была, как майский цветок, и в другое время он бы непременно задержался возле нее, - но не теперь… Выбрав букетик, он не оборачиваясь двинулся дальше… Ландыши… - Ну конечно же, сегодня, по старинной традиции - День Ландышей.
На мгновенье он даже смутился: ландыши в этот день дарят любимым, - а он всего лишь выполняет поручение…
Спустившись на улицу Оноре, свернул направо.
За полгода после освобождения он так ни разу и не побывал в этом некогда хорошо знакомом доме…
Завернув во двор, не сразу понял, что показалось ему не так. Сам двор почти не изменился. Тишину - вместо привычного шума столярных работ - он ожидал, зная, что хозяину дома пришлось закрыть мастерскую, да и сам он сейчас совсем в другом месте.
Стройная женщина в дальнем конце двора развешивала на веревках белье, совсем как когда-то, - разве что одета теперь в черное, - но и это можно было предвидеть…
Маленький ребенок, едва научившийся ходить, крутился у ее ног, цепляясь за юбку…
Вот! Он точно знал, что Бабет с сыном давно уехала к родителям мужа, да и Филипп (тезка, улыбнулся он про себя), которому сейчас почти два года, должен быть покрупнее…
Заслышав шаги, женщина обернулась, привычным движением подхватив девочку на руки, и двинулась навстречу, кажется, узнавая. Элеонора. Корнелия. Он уже протянул руку, чтобы поздороваться, когда девочка повернула головку и с любопытством уставилась на него светлыми широко распахнутыми глазами. Он остолбенел. Эти зеленые глаза, и маленький заостренный носик, и общий контур лица, пускай еще не оформившийся, - все это было удивительно знакомо…
С присущей ей чуткостью Элеонора поняла его смущение и, протягивая в ответ свободную руку, просто сказала:
- Это моя дочь, гражданин Буонарроти. Максимилиана.
И ласково улыбнулась, крепче прижимая к груди свое бесценное сокровище, единственное, что у нее осталось.
- Простите, я не знал! Ваши отец и братья ни о чем не говорили…
- Не хочу, чтоб мы привлекали внимание. Хоть и не скрываюсь. - И чуть помедлив, спросила:
- Вы не знаете, где они сейчас? Их не было ночью, и мы с Викторией тревожимся.
- Да, разумеется: я шел сообщить вам, что они в безопасности… То есть - сейчас - в безопасности, у наших друзей на Монмартре. Но вы ведь знаете…
Она действительно знала - чем занимаются ее отец, брат и кузен, пропадая где-то целыми днями, а теперь еще и ночами…
- Кстати, вот, Симон просил купить для вас, - протянул он Элеоноре букетик.
- Ландыши! - зарылась она лицом в благоухающие цветы. - Симон знает… Тогда - тоже был День Ландышей. Два года назад. Мы тогда поехали к дяде Вожуа в Шуази. В мэрию. Гуляли по парку, беседовали: Максимилиан готовил речь о Верховном Существе, и его возвышенное настроение обволакивало нас, поднимало…
Спохватившись, она предложила гостю выпить кофе и повела в дом. Малышка Максимилиана доверчиво потянулась к темноволосому незнакомцу с тонкими пальцами артиста, и Элеонора, чуть помедлив, отпустила девочку, оставив их вдвоем в гостиной. Филиппу Буонарроти она могла доверять, также как доверял Он.
Пока закипал чайник на кухне, пока готовился ароматный напиток (Качество неважное, но уж чем богаты, - предупредила она), события двухлетней давности ожили в ее памяти во всей своей яркости…
Ровно два года назад все и произошло, и сердце вновь трепетало от пережитого тогда - такого недолгого - счастья. Довольно скоро она почувствовала, что беременна. Не веря себе, боясь ошибиться, принять желаемое за действительное, она прислушивалась к собственным ощущениям, стараясь вести себя как обычно, ничем не выдать происходящих с нею перемен, не дать заметить их - даже матери, - и в то же время украдкой, и все более внимательно, наблюдала за младшей сестрой, которая была на последнем месяце. Скрываться было тем проще, что она почти не испытывала приступов тошноты, какие изводили в начале беременности Бабетту. А вскоре родился Филипп, и все внимание семьи было обращено на него.
Так прошло больше двух месяцев. Наступил термидор…
Элеонора поставила на поднос рядом с кофейником и приборами чашку теплого молока для дочки и, подумав, прибавила букетик ландышей в простом стеклянном стакане. Едва приоткрыв дверь гостиной, услышала клавесин. Простые гаммы.
Буонарроти сидел за раскрытым инструментом, держа на коленях Максимилиану, которая увлеченно тыкала пальчиком клавиши, повторяя за ним простые последовательности звуков.
- У девочки хороший слух, и ей это нравится! Вам надо будет, когда подрастет, поучить ее музыке.
- Мы не открывали клавесин… с тех самых пор… - задумчиво произнесла она.
- Простите… - он аккуратно опустил крышку.
- Ничего! Вы ведь музыкант - а инструмента в доме наверно сейчас нет…
- Да, руки соскучились…
За кофе они почти не говорили. Элеонора все пыталась удержать за столом неугомонную дочку, пока та не выпила предназначенное для нее молоко.
Буонарроти внимательно наблюдал за молодой матерью, отмечая про себя, что в ее лице, в ее голосе и движениях появилось как будто больше мягкости, чем было прежде; всматриваясь в лицо Максимилианы, улавливал в ее чертах все больше сходства с тем, кто был ее отцом.
Поймав взгляд Элеоноры, тихо спросил:
- А он - знал?
Элеонора вздрогнула - не столько от неожиданности, сколько от прямоты вопроса. Немного помедлила, собираясь с мыслями.
- Успел узнать. Но поздно. Я рассказала в последний вечер, когда он вернулся из Клуба… не могла не рассказать… А матушке - не успела…
Она замокла, погрузившись в свои думы. А потом, взглянув в глаза гостю, попросила:
- Вы мне не сыграете? Что-нибудь. Я так давно не слышала музыку.
Буонарроти снова сел за клавесин и начал, импровизируя, перебирать клавиши… Просьба Элеоноры как нельзя лучше отвечала его собственным желаниям - не только потому, что руки музыканта стосковались по инструменту: то, что ему открылось, было столь ошеломляюще неожиданным, и в то же время казалось как-то… очень правильным… - Ему самому стало удивительно, что на ум пришли именно такие слова…
Он играл, вспоминая, каким был этот дом прежде, два с половиной года назад, когда он, едва приехав в Париж, стал завсегдатаем «четвергов», что устраивала матушка Дюпле; оглядывая зачехленные кресла, вновь видел сидящих в них людей, слышал их голоса - давно уже умолкшие. Максимилиана пристроилась возле него, но на колени уже не лезла, сидела очень тихо, завороженно внимая звукам, текущим из-под его пальцев. Ее мать облокотилась о спинку одного из кресел у камина - того самого, где обыкновенно сидел Он, и, казалось, тоже перенеслась мыслями в те далекие, счастливые для нее дни…
Наступил термидор. Но еще раньше, с конца прериаля, сразу после Праздника Верховного Существа, стало ощущаться приближение грозы; и это тревожное предчувствие все более властно вторгалось в уютный мир домашних радостей. С начала мессидора Максимилиан перестал ходить в Комитет и в Конвент, целыми днями сидел, запершись, у себя - или уходил куда-то, тоже на целый день, не желая себе иных спутников, кроме верного Брунта. Иногда, зная, что он собирается выступать, она приходила в Клуб: послушать - и успеть вернуться домой, чтоб как обычно встретить его, посветить на лестнице. Если они оказывались вдвоем - что в последнее время случалось редко - она по большей части молчала, не осмеливаясь к его тревогам добавить еще и свои; ничего не сказала и тогда, 8 термидора, когда он, придя из Конвента, предложил до начала заседания у Якобинцев прогуляться по Елисейским полям. Но поздним вечером все же решилась.
Проводив его наверх, она засветила лампу, усадила его в кресло, а сама устроилась на скамеечке у его ног, положив голову ему на колени.
- Что, милая, что с тобой случилось?
Какое же это блаженство - чувствовать тепло его пальцев, легко прикасающихся к ее волосам… Так бы сидеть и сидеть…
Но она поднимает голову и, глядя прямо в глаза, сжимает его руки в своих.
- Максимилиан! Я… мы… - от волнения перехватило горло, и она решительно выдыхает. - У нас будет ребенок, Максимилиан! - и снова прячет лицо в его колени, чувствуя, как рука его сперва напряглась, а затем, высвободившись, вновь ласково прикоснулась к ее волосам. И голос над самым ухом, полный невыразимой нежности и тревоги:
- Ребенок? Правда? Корнели, девочка моя, ты уверена? - он уже стоит перед ней на коленях.
- Да! Я так боялась ошибиться - но теперь знаю точно. И знаю, что должна была тебе сказать.
…Наутро Максимилиан убедил ее остаться дома, не ходить в Конвент.
- Сегодня будет много народу - а тебе следует беречь себя, моя девочка. Особенно - теперь… Тебе и так будет нелегко - когда я не смогу тебя оберегать… когда мое имя - станет проклятием…
- Нет! нет! - всхлипывая, она уткнулась ему в плечо.
- Не для тебя, милая, знаю… От этого тебе будет еще труднее… И в этом моя вина перед тобой… Твои - всё поймут и помогут…
- Нет! - прижала руку к его губам, - не говори так! Не говори…
И внезапно обмякла, так что он едва успел подхватить ее, усадить в кресло…
…То, что происходило в тот день, и в течение нескольких следующих - память услужливо обволакивает туманом. Она знает, что стоит чуть задержаться - и все оживет, наполняя душу той болью, и страхом, и ужасом… и позволяет памяти миновать опасное место…
Маленькая душная камера в тюрьме Таларю, чуланчик без окна под самой крышей, куда их с сестрой перевели из Пти-Форс через несколько дней после ареста. Полуторамесячный Филипп, малыш, так нуждающийся в заботе матери, вернул к жизни Бабетту, сраженную гибелью любимого мужа, и теперь они вместе спускались по ночам к тюремному фонтану, чтобы постирать пеленки. Темнота, в какой они провели там два месяца, позволила ей по-прежнему скрывать свою беременность - даже от сестры. Но в середине вандемьера их перевели в Сен-Лазар, и Бабет, разумеется, заметила. То есть, день или два она пыталась делать вид, что ничего не произошло, но по тому, как теперь уже она взялась опекать старшую…
Когда в очередной раз Бабет поспешила нагнуться за укатившимся клубком, стремясь ее опередить, она обняла сестру и прижала к себе - подтверждая ее невысказанную догадку.
Каким же это оказалось облегчением - открыться, рассказать все родному человеку, родной душе. Здесь, в тюрьме, они стали ближе, чем когда-либо.
Первое, что Бабет спросила, тоже было: «А он - знал?»
И она заплакала.
Впервые - с того самого дня…
Теперь, прежде чем выйти, когда того требовалось, во двор тюрьмы или в общий зал, сестра придирчиво оглядывала ее, поправляя платье и помогая повязать косынку-фишю так, чтобы скрывать, покуда возможно, уже заметно округлившийся живот. А вечерами, когда Филипп засыпал, когда можно было хоть ненадолго отгородиться от внешнего мира, вместе с нею прислушивалась к биению новой жизни.
Но всему приходит конец, рано или поздно тайное становится явным, и когда три недели спустя их снова перевели в другую тюрьму, на сей раз в Люксембург, она почти сразу стала ловить на себе любопытные оценивающие взгляды. Жизнь в Люксембургской тюрьме оставляла мало возможностей для уединения, даже двери камер были почти все время распахнуты, - и она решилась - разом покончить с этими взглядами исподтишка, с этими шепотками за спиной. Надев с утра самое лучшее из того, что было у них с Бабеттой, намеренно подчеркнув то, что прежде так старательно скрывала, она вошла в общий зал с высоко поднятой головой, задерживаясь там, где прежде старалась пройти незаметно, всем своим видом словно бы говоря: вот, смотрите, то, о чем вы здесь шептались - правда! вот, смотрите, у меня действительно будет ребенок! - и вы знаете, чей он. И я горжусь этим!
И на нее обрушился шквал голосов - громких и злобных:
- А-а-а! шлюха! - Вот она, их хваленая добродетель! - Подстилка тирана! - Ишь, пузо выкатила! Еще и выхваляется своим ублюдком! - Убоище! - А-а-а!..
Она остолбенела. Еще вчера ей казалось, что она готова встретиться лицом к лицу с той ненавистью, которую чувствовала у себя за спиной - но не ожидала, что эта ненависть окажется столь сильной…
- Позвольте, я провожу вас! - услышала она за спиной негромкий мужской голос. - Вы ведь не хотели бы причинить вред своему малышу, мадемуазель Дюпле!
Она обернулась. Лицо молодого человека казалось смутно знакомым, хоть он определенно не принадлежал к завсегдатаям их дома.
- Или, - продолжил он тише, слегка усмехнувшись, - к вам правильней обращаться - мадам-м…
Чувствуя, как кровь приливает к лицу, она поняла, что выдает себя с головой, и цепляясь за последнюю надежду отвлечь его внимание, довольно резко спросила.
- Кто вы? И что вам от меня надо?
- Успокойтесь, мадемуазель! Я всего лишь ваш собрат по несчастью. Разрешите представиться - Жоашен Вилат, бывший присяжный бывшего Революционного трибунала, - как и ваш отец. Я хорошо его знаю. А теперь - идемте! И не следует так больше делать! Вам и без того приходится слишком много волноваться, а это может повредить…
Она вздрогнула от прикосновения его руки. Забота чужого человека была скорее неприятна, но не признать разумность его доводов она не могла.
Тем не менее на следующий день, и еще на следующий, и еще - раз за разом она проделывала то же самое, проходя мерным спокойным шагом через это море ненависти и не позволяя себе ни малейшего ответного движения. Через несколько дней им надоело. В их с Бабеттой камеру - тоже перестали заглядывать. Только тот молодой человек, Вилат - с его необъяснимой, непонятной, и оттого все более раздражающей заботливостью, с его расспросами… - Ну что за дело чужому постороннему мужчине, когда оно должно произойти!… - Чем больше она злилась на эти столь неуместные слезы, тем вернее вновь обнаруживала свои глаза на мокром месте…
Он заходил снова. Не слишком часто. Иногда подходил к ним во время прогулок, перебрасывался парой фраз с Бабеттой. В особенно холодный день середины фримера притащил им в камеру охапку дров:
- Вы ведь не хотите, чтобы Филипп простудился, - предупредил он возражения двух молодых женщин, не терпящих благотворительности. И объяснил, где и у кого можно приобретать дрова - по вполне сходной цене…
После этого случая она стала немного ему доверять. Как ни странно, у них нашлись общие воспоминания. И однажды - это было в начале нивоза, точнее - в самое Рождество, - он снова спросил, наблюдая, как она задумчиво гладит раздувшийся живот:
- Так когда вы ожидаете, мадам? Полагаю - уже скоро? - и добавил, отвечая на ее гневный взгляд: «Опять!» - Вам ведь может потребоваться помощь врача…
- Да вы никак себя в виду имеете? - за легкой насмешкой, как и при первой встрече, прячется тревога: случайно ли он вновь назвал ее «мадам»? неужели таки догадывается? - Не так уж и скоро, в начале плювиоза. Еще целый месяц…
Сестра вошла почти незаметно, как всегда.
Буонарроти остановился. Закрыл клавесин.
- Мадемуазель Виктория, ваш отец поручил мне вас успокоить, они с Симоном и Жаком сейчас у друзей. В безопасности.
Он немного помедлил, переведя взгляд с Виктории на Элеонору, которая вновь взяла девочку на руки. Похоже, поручение подразумевало кое-что еще.
- Я думаю, вам с Максимилианой следует уехать из Парижа. Навестите сестру, поживите немного у нее: полагаю, Бабет вас примет. Никто не может сказать, что будет с нами со всеми через неделю - либо мы победим, либо… Вы должны беречь этого ребенка. О вашем отце я позабочусь… Постараюсь. И верьте мне, еще настанут лучшие времена. Прощайте!