Рейд. Часть I
Измотанные ночной бесполезной погоней и продрогшим утром в холодной машине, радости от того, что из-за холма показался деревянный сруб зимовья, скрывать не стали. На улице было свежо, прозрачно и солнечно, и в щедрой небесной сини таяли звуки небольшого хозяйства при кордоне: скрип дверей, половиц под ногами, собачий лай, стук ведра. Стеклянный хруст ломающегося под сапогами тонкого льда на вспененной колёсами и мгновенно замёрзшей коричневыми комьями дороге.
В доме тепло. Незамысловатый быт. Вдоль стены напротив входа сколочено подобие топчана. Доски не тёсаные, но залакированы в черноту сотнями тел и задниц. К стене прикатаны грязные ватные матрасы, какие-то подушки. В углу, судя по наличию постельного белья, спит хозяин - невысокий, прокопчённый забайкальским солнцем до киноварной красноты мужичок. Чёрные усы опущены до шеи, голос с медью, ладони - с мозолями. Он быстро суетится насчёт чая.
В углу - не больше коробки из-под пылесоса - гудит жаром железная печурка. Сдвинув с буржуйки железный блин, он накрывает пламя почерневшим чайником. Достаёт из старого буфета напротив пакет с печеньем, банку из-под майонеза с сахаром, затаскивает с улицы лавку. К другой майонезной банке прикручена проволока, начерпывая из большого бидона этим «ковшом» студёной воды в умывальник, сразу вспоминаешь беклемишевские утра.
Они теперь утеряны безвозвратно, ибо нет и бабушки, на могиле которой ни разу не было меня. Груз последней встречи с ней в больнице со стёртым линолеумом, грязными окнами и уже не человеком, а сморщенным временем кожаным мешочком, полным золотых и звонких воспоминаний детского счастья, так и нести теперь до самой первой встречи, но уже не здесь.
Я притулила маленькую турку с ароматным кофе на печку и, отыскав в недрах рюкзака с помятой шоколадкой, коньячной фляжкой и чистыми носками, кружку уселась на лавку. Мужики разливали водку по рюмкам - не одинаковым, со сколами и вышарканными картинками - балагурили про привезённых «смотрителю» невест. Разговоры убаюкивали, и даже крепкий кофе, поднявшийся кудрявым чубом из узкого горлышка, не спас. Кинув в угол топчана спальник, забылась полубредом-полусном.
В доме тепло. Незамысловатый быт. Вдоль стены напротив входа сколочено подобие топчана. Доски не тёсаные, но залакированы в черноту сотнями тел и задниц. К стене прикатаны грязные ватные матрасы, какие-то подушки. В углу, судя по наличию постельного белья, спит хозяин - невысокий, прокопчённый забайкальским солнцем до киноварной красноты мужичок. Чёрные усы опущены до шеи, голос с медью, ладони - с мозолями. Он быстро суетится насчёт чая.
В углу - не больше коробки из-под пылесоса - гудит жаром железная печурка. Сдвинув с буржуйки железный блин, он накрывает пламя почерневшим чайником. Достаёт из старого буфета напротив пакет с печеньем, банку из-под майонеза с сахаром, затаскивает с улицы лавку. К другой майонезной банке прикручена проволока, начерпывая из большого бидона этим «ковшом» студёной воды в умывальник, сразу вспоминаешь беклемишевские утра.
Они теперь утеряны безвозвратно, ибо нет и бабушки, на могиле которой ни разу не было меня. Груз последней встречи с ней в больнице со стёртым линолеумом, грязными окнами и уже не человеком, а сморщенным временем кожаным мешочком, полным золотых и звонких воспоминаний детского счастья, так и нести теперь до самой первой встречи, но уже не здесь.
Я притулила маленькую турку с ароматным кофе на печку и, отыскав в недрах рюкзака с помятой шоколадкой, коньячной фляжкой и чистыми носками, кружку уселась на лавку. Мужики разливали водку по рюмкам - не одинаковым, со сколами и вышарканными картинками - балагурили про привезённых «смотрителю» невест. Разговоры убаюкивали, и даже крепкий кофе, поднявшийся кудрявым чубом из узкого горлышка, не спас. Кинув в угол топчана спальник, забылась полубредом-полусном.