Художник Александр Тышлер
Оригинал взят у 1_9_6_3 в Художник Александр Тышлер
Балаганчик. Из серии «Балаганчик». 1977
Из очерка Григория Анисимова «Великий художник. Об Александре Тышлере»:
«…Надежда Яковлевна Мандельштам училась вместе с Тышлером в художественном училище в Киеве. Было это в 1917 году. Она часто рассказывала о Тышлере Осипу Мандельштаму, а в 1963 году прислала Александру Григорьевичу письмо такого содержания: «Осип Эмильевич после осмотра Первой выставки художников-станковистов (ОСТ) сказал мне: «Так и бывает - живет рядом с нами веселый добрый человек, покупает дыню, покупает краски, моет кисти, а потом оказывается, он-то и есть великий художник, гордость своих современников»… Мандельштам никогда не усомнился в своей оценке», - заканчивает свое письмо Надежда Яковлевна.
Парад. Из серии «Парад». 1929
Зато вокруг Тышлера не было никогда недостатка в сомневающихся по особым соображениям. Конечно, они знали настоящую цену Тышлеру как исключительному мастеру, выдающемуся театральному художнику, живописцу и графику. Но у него было не все в порядке с пятым пунктом; и хотя его постоянно приглашали с персональной выставкой то в Англию на шекспировские торжества, то во Францию, где его готовы были принять лучшие залы Парижа, то в Германию с выставкой-продажей, властям очень не хотелось, чтобы Тышлер представлял за рубежом советское искусство. Его творческие достижения как-то мало вязались с социалистическим реализмом, главным требованием которого были победная улыбчивость и радостный оптимизм в революционном развитии. С показным, поистине идиотским оптимизмом у Тышлера было и впрямь плоховато, не было оснований: один за другим исчезали близкие ему люди - Мандельштам, Мейерхольд, Бабель, Кольцов, Михоэлс...
Всю жизнь Тышлера хотели подчинить, приспособить к обслуживанию власти, сделать его послушным и удобным. Ему не присваивали званий, не выпускали за границу, держали в черном теле с заработками, не давали постановок в театре, но сломить железную волю этого невысокого, хрупкого, нежного человека все как-то не удавалось. Тышлер был неуступчив, принципиален, твердо стоял на своем.
В 1974 году на улице Вавилова открылась большая персональная выставка Александра Григорьевича. У него было несколько работ, объединенных в серию. Тышлер назвал серию «Благовест». Партийные чиновники хотели тут же снять работы с выставки, утверждая, что Тышлер занимается религиозной пропагандой. Но вовремя нашлась жена: «А если назвать серию “Миру - мир”? - спросила она. - Тогда можете оставить ее на стенах!» Тышлер только усмехнулся.
На выставке я подошел к Тышлеру, он был весел, возбужден: «Ну, вот, - сказал Тышлер, - теперь у вас полное право написать обо мне, есть хороший повод!»
Я быстро подготовил рецензионную заметку. Стал обходить редакции. Нигде заметку не брали. Я позвонил в отдел культуры ЦК, где работал бывший журналист, мой хороший знакомый, рассказал ему, он коротко ответил: - «Зря стараешься. Тышлер в черных списках!»
В пересказе это звучит безобидно, даже с оттенком юмора. А каково было художнику, которого постоянно дергали, чувствительно унижали пренебрежением, равнодушием, стараясь кольнуть побольней. - «Три недели висит моя выставка - и ни одного слова в прессе! - посетовал Александр Григорьевич. - Пусть обругают, но только не молчат...»
Невеста. Из серии «Невеста». 1938
Мастеру хотелось услышать что-нибудь о своих работах. Ведь он работал постоянно. Работал с вдохновением и завидным упорством. Он был не только великий художник, но и великий труженик. Корни такого трудолюбия в его биографии. Вот как сам Тышлер рассказывая об этом: «Я родился в небольшом городке Мелитополе 26 июля 1898 года. Отец мой был столяром. Отец брал заказы на мебель - столы, кушетки, комодики. Заказчиками его были немцы-колонисты и украинцы. Я любил смотреть, как работал отец. Детство мое прошло среди стружек. Мебель отец обычно делал из ольхи. Это очень красивое дерево, после полировки она очень напоминает красное дерево. Дед мой и прадеды тоже были столярами. Отсюда и наша фамилия. Тышлер означает столяр. Моя мать - кавказская еврейка, в девичестве Джин-Джих-Швиль. В семье было восемь душ детей: три дочери и пять сыновей. Два брата стали столярами, два - типографскими наборщиками. Две сестры с большим трудом получили среднее образование. Я вырос в окружении русских, еврейских и украинских ремесленников - дружно живших благородных рабочих людей. А семья была частью мира. Жизнь моих братьев и сестер была недлинная. Брат Илья - наборщик-большевик, был повешен врангелевским генералом Слащевым в Симферополе. Другой брат был убит махновцами. Третий был расстрелян фашистами в Мариуполе в 1942 году. Сестры тоже не дожили до старости. От многочисленной семьи я остался один».
...Александр Григорьевич надолго замолкает. Картины детства и воспоминания, видимо, рисуют его воображению яркие образы: то он видит сестру Соню, которая отлично рисовала. То себя самого в окружении маляров, раскрашивающих брички и расписывающих железные кровати. Когда они уходят в пивную, Саше поручают расписывать колеса и стенки повозок. Мазать кистью для маленького Тышлера - несказанное наслаждение. Он рисует пирамидальные тополя, узоры, украинские пейзажи с белыми хатками.
Старшая сестра Тамара везет четырнадцатилетнего Сашу в Киев. Он отлично сдает вступительные экзамены в художественное училище и остается один в большом шумном городе. Его определяют в семью слесаря на полный пансион. Его учителя - А.Франковская, Н.Струнников, В.Кричевский, К.Монастырский. Из Франции приехала А.Экстер. Тышлер ходит в ее мастерскую. В 1917 году Тышлер окончил училище. Началась гражданская война. Он уходит добровольцем в Красную Армию. В 1920-м демобилизуется, уезжает в Мелитополь. В том же году впервые принимает участие в художественной выставке.
И последующие шестьдесят лет своей жизни отдает искусству. Его работы экспонируются во Франции, Италии, Голландии, Англии, Бельгии, Америке, Канаде, Японии. Пятьдесят выставок в СССР и тридцать две - за рубежом.
Сплав бесконечного, необъятного мира фантазии и детских воспоминаний, отточенное и блестящее мастерство живописца, графика, скульптора, сценографа, работавшего с Мейерхольдом, Радловым, Зускиным, Михоэлсом, Завадским и другими великими режиссерами вывели Александра Тышлера в первый ряд самых выдающихся художников XX века. «Я до сих пор живу детскими и юношескими воспоминаниями», - говорил восьмидесятилетний Мастер.
Когда Тышлеру сказали, что в Москву приедет Марк Шагал и попросили его принять у себя выдающегося маэстро, Александр Григорьевич наотрез отказался. На мой вопрос, почему он не хочет встретиться с Шагалом, Тышлер ответил коротко: «О чем мы будем с ним говорить? Выслушивать его сожаления, снисходительные оценки? Зачем они мне? Я сам лучший и самый строгий критик своих собственных работ.
Мне довелось поработать в еврейском, русском, украинском и узбекском театрах, в театре “Ромэн”. Спектакль “Овечий источник” я как художник-постановщик представил в Минске, в Белорусском государственном еврейском театре. Мне всегда хотелось поразить, удивить зрителя. Нередко мне это удавалось...
И, знаете, что самое важное в нашем деле? Художник должен быть свободным. Тогда он сможет творить. Ему необходимо быть честным, искренним, владеть культурой своего ремесла. Мне многое в жизни открылось при изучении древнерусского искусства, творчества мастеров Возрождения и Испании».
Девушка и город (№4). Из серии «Девушка и город». 1972
Целые серии работ Тышлера посвящены воспоминаниям о детстве: «Еврейские невесты», «Продавцы часов», «Карусели», «Балаганчики», «Женихи», «Бондари», «Продавцы палок», «Продавцы птиц и мелких животных». Мир Тышлера добрый, человечный, радостный.
Он жил в самое тяжелое, страшное, неудобное и неподобающее ему время, что мало повредило его гению.
«Вы знали Юрия Олешу? - тихо спросил Тышлер. Стоя у мольберта, он повернулся ко мне, маленький, ладный, изящный и вопросительно поднял брови. - Не знали? А я его знал хорошо, мы дружили и любили друг друга. Мне вот сейчас заказали для книги написать несколько страничек воспоминаний об Олеше. Я, как мог, отговаривался - нет времени, да и не писатель я, но упросили. Согласился я и намучился с этим вот так, - Тышлер провел рукой по горлу. - Оказалось, что писать о человеке очень трудно. Это требует невероятной усидчивости, напряжения. И этому нужно отдаваться целиком.
Так что мне чуть ли не на месяц пришлось отложить живопись.
Тышлер тщательно вытер кисти, сел на маленький диванчик, улыбнулся и хитровато подмигнул:
- Двигать пером намного трудней, чем мазнуть кистью. Я писал каждый день, правил, переписывал. И от каждодневного писания у меня оставалось несколько настоящих правдивых строчек.
Тышлер уселся поудобнее, чтобы и руки и ноги отдыхали, и продолжал рассказ свой с видимым удовольствием:
- Встречались мы с Юрием Олешей всегда в одном и том же месте - в кафе «Националь». Он приходил туда в течение многих лет, занимал столик у окна, из которого открывалась широкая панорама Кремля, Красной площади с Василием Блаженным и с бесконечной очередью в мавзолей Ленина. Олеша читал газеты, писал, беседовал с артистами, поэтами, художниками. Его столик никогда не пустовал, все время обрастая друзьями и знакомыми. Я приходил в кафе обычно во второй половине дня, подсаживался к Олеше, мы обменивались новостями или вовлекались в общий разговор, спорили. Я уверен, что без споров, без диспутов и ругани, без творческого общения трудно работать. И вот, когда я писал воспоминания, то старался вызвать в себе зрительные и слуховые впечатления. Получалось складнее. А вообще-то писать на самом деле очень трудно. Если бы не жена Олеши Ольга Густавовна Суок, я бы ни за что не согласился. Но это очаровательная женщина, и я не мог ей отказать. Я же знал многих - и Маяковского, и Есенина, и Мейерхольда, и Ахматову, и Михоэлса, дружил с ними и о каждом, вероятно, мог бы написать, но на это нужно потратить уйму времени. А мне некогда, ведь я в мастерской весь день. Если пропущу хоть один день - чувствую себя уже не в своей тарелке.
- А зачем вы это делаете? - спросил я. - В вашем возрасте можно было бы и поменьше работать. У вас столько шедевров, что их и девать некуда...
- Бросьте, бросьте! - с живостью отрезал Тышлер и помахал рукой. - У каждого художника есть работы плохие и хорошие. Наша жизнь из одних шедевров не состоит. Я помню, меня однажды позвали на выставку. Там, говорят, два Рембрандта есть, которые впервые экспонируются в Москве. Я люблю этого художника и поехал. Смотрю - и что же? Вижу - один Рембрандт хороший, великолепный портрет, а второй - неудачная работа. И я подумал: «А что же в этом удивительного? И у Рембрандта могла получиться неудача». С каждым художником это может быть, никто не застрахован ни от чего. А вот на ваш вопрос, зачем я работаю каждый день, я отвечу: если художнику есть что сказать и если он не ленив, нужно работать каждый день.
- Вы считаете, Александр Григорьевич, что в этом смысл жизни художника?
- Да, и смысл жизни тоже! - твердо сказал Тышлер, и глаза его вспыхнули тем таинственным и добрым светом, к которому я привык за долгие годы знакомства и не уставал удивляться этому молодому напористому сиянию, ощущая себя мальчиком возле мудреца.
Немного отдохнув, Тышлер легко встал, взял с полки несколько листков и прочел мне их вслух. Это и были его воспоминания о Юрии Олеше. Написаны они легко, просто, с очаровательной тышлеровской изобразительностью, создающей эффект присутствия. Словно это не он, а ты сам сидишь с Олешей за столиком «Националя», слушаешь его острые фразы, ловишь оброненные метафоры и схватываешь на лету прекрасные мысли. Особенно поразили меня два места из этих воспоминаний: первое, где говорится, что люди, которые подходили и уходили, были карандашами, а Олеша - перочинным ножичком, одни карандаши так и оставались туповатыми, а другие становились заостренней. И второе, где Тышлер пишет, что видел в Олеше Черта, который отрубил себе хвост, чтобы облегчить путь в пространство, и уже ничего не могло помешать ему ходить по земле, взлетая и отрываясь от нее, чтобы лучше увидеть тонкое и сложное в жизни и человеке.
Балаганчик (№1). Из серии «Балаганчик». 1965
Для меня сам Тышлер был во многом таким добрым Чертом, который изображал борьбу добра со злом, опускал человека в преисподнюю, в ад, потом возвышал его, увлекал в космические просторы, показывал рай, где много вина и прекрасных женщин, втягивал в сомнительный кабачок, где за столом с бокалами в руках чинно сидели рогатые персонажи, но и там было не страшно, а весело, потому что Тышлер всю жизнь оставался художником счастья, он изумлялся вечной, нестареющей красоте мира, радовался неисчерпаемости жизни.
Его влекли дерзкие полеты над сказочными городами, он рисовал отчаянных любовников, которые мечтали сложить голову у ног возлюбленной, и неприступных красавиц, печально и томно взирающих на мир с высот уже обретенного счастья. У Тышлера было особое спокойствие средневекового мастера, уверенного в своих силах, само ремесло которого доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение.
Тышлер по-детски шалил с чертовщиной, он забавлялся сам и заставлял играть своих зрителей, и не только зрителей: пылали и перемигивались зажженные свечи, возвещая близкий праздник, носились птицы, девушки, цветы, вращались искрометные карусели, что-то недоброе замышляли семь пар нечистых, взбегали в небо шелковые лестницы. И все это был светлый день рождения Мира - счастливого и первозданного для всех живых людей…
Наклонная башня. Из серии «Архитектура». 1976
А в 1973 году у себя в мастерской на Верхней Масловке Александр Григорьевич говорил:
- Живопись - искусство созерцательное, оно рассчитано на тишину. Обратите внимание на то, как тихо в музеях. Однажды я наблюдал за тем, как молодые люди - парень и девушка - смотрели иконы Рублева в Третьяковке. Они замерли. Они были поглощены искусством... Эта поглощенность хороша, она животворна. В детстве я часто видел скифскую скульптуру. Скифские бабы со сложенными маленькими ручками стояли у нас в Мелитополе во дворах. Я тогда не понимал их художественной ценности, но они мне очень нравились и, вероятно, воспитывали по-своему неопытный детский глаз. Потом в годы моего ученичества в Киеве я видел скифских баб в саду университета... Помню, в молодости я с увлечением копировал Леонардо. Он мне тоже очень нравился. Как-то я скопировал его «Автопортрет», но без бороды. И получилась Джоконда. Потом я нарисовал Джоконду, но с бородой. И получился сам Леонардо.
Слушая Александра Григорьевича, нельзя было не поражаться удивительной цельности и прямодушности этого художника и человека, который своим искусством делает для всех людей важное и большое дело. Он не отрешается ни от чего, не боится пробовать, не боится отказываться от привычных путей, смело идет на риск, на эксперимент. Он и к классике подходит творчески.
Дриады. Из серии «Дриады». 1969-73
Тышлеру всегда была свойственна активность отношения к миру. Его искусство вырастало из глубин жизни. «Во время работы я сам и художник, и ответственный критик, - говорил Тышлер, - но одновременно со мною в мастерской как бы присутствует мой воображаемый зритель, который иногда меня поправляет. Кстати, потом на своих выставках я часто встречаю именно такого зрителя. Я хочу доставить людям радость. То, что я вижу и вынашиваю в процессе создания вещи, должно быть для зрителя новым, вызвать ощущение нового видения. Это не значит, что мои работы ни с чем не связаны. Наоборот, я признаю связь времен. Живопись должна иметь нити, соединяющие столетия. Связь времен - это традиция. Я думаю, что традиция есть и в народном творчестве, и в станковой живописи. Не может быть новорожденного искусства без генов. Новое же мы находим там, где художник пластически мыслит и, не повторяя старого искусства, связан с ним. Я многое постиг благодаря древнерусскому искусству, живописи великих мастеров итальянского Возрождения и Испании. Новаторство - это то, чего другие не делали. Я как бы даю не увиденное еще никем». Однажды Виктор Попков спросил, обращаясь к Тышлеру:
- Александр Григорьевич, почему вы никогда не выступаете на обсуждении выставок, в печати, не поделитесь своими мыслями об искусстве, ведь нам, молодым художникам, очень хотелось бы знать, о чем вы думаете, о ваших взглядах, симпатиях и антипатиях?
Тышлер выслушал его с большим интересом, глаза его засветились ласковой добротой.
- Виктор, я выступаю все время своими картинами, зачем же мне болтать, - смеясь ответил Александр Григорьевич, - смотрите мои картины, там мои взгляды, симпатии, антипатии и все остальное!
Попков развел руками, на такой ответ мастера и возразить-то было нечего.
Всю свою жизнь Тышлер работал сериями-циклами. Каждая тема в его холстах получала свое развитие. Она могла повторяться несколько раз на протяжении многих лет. Временами художник возвращался к своим сериям и циклам, затевал новые, бесконечно их варьировал.
- Для моей работы характерна цикличность, - говорил Александр Григорьевич, - но эти повторения не самоцель. Они возникают в результате развития темы, хотя между отдельными работами цикла есть композиционная разница, и дыхание каждой вещи различное. Таким образом я могу прочувствовать тему до конца, и цикл дает мне возможность не только завершить тему, но и найти в последующей вещи то, что мне не удалось осуществить в предыдущих. В то же время каждая работа цикла может жить самостоятельно, независимо от других.
День рождения. Из серии «День рождения». 1973
Тышлера упрекали в однообразии, когда он был молодым художником, подобные обвинения слышались и тогда, когда за плечами мастера был уже полувековой путь в искусстве и он был участником пятидесяти крупнейших выставок в СССР и тридцати двух - за рубежом.
Когда была развернута выставка произведений Тышлера в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, где были представлены серии «Соседи моего детства», «Гражданская война», «Цыганы», «Махновщина», «Похищение Европы», «Фестиваль», «Самодеятельный театр», «День рождения», «Маскарад», «Расстрел голубя», «Балаганчик», «Цветочные полки», «Сказочный город», «Океаниды», «Клоуны», живопись, графика, скульптура, театральные эскизы, мы ходили с Александром Григорьевичем от одной работы к другой, и он говорил:
- В каждой из моих серий нет двух работ с одинаковым композиционным построением и одинаковой цветовой гаммой. Каждый раз я решаю поставленную перед собой задачу по-новому. Тот, кто говорит, что Тышлер одинаков, ошибается. Тышлер - разный. Они или плохо смотрят, или мало видят. Найдите мне две одинаковые композиции на выставке - их нет, как нет и двух картин, одинаковых по цвету. Зачем же мне копировать самого себя? Это скучно. Ведь каждая композиция - это такой органический круг, такое замкнутое кольцо, где нельзя ничего ни прибавить, ни убавить!
Легенда о девушке-кентавре (№1). Из серии «Легенда о девушке-кентавре». 1970
Жена Р.Р.Фалька Ангелина Васильевна Щекин-Кротова позвонила как-то Александру Григорьевичу и сказала, что в одном письме Фалька из Парижа нашла высказывание о нем.
- И что же он пишет? - нетерпеливо спросил Тышлер.
- Пишет, что вы - милый сказочник и что ваша графика, которую он видел, доведена до совершенства японской каллиграфии, а еще просит прислать несколько фотографий вещей Лабаса и Тышлера и говорит - как это ни странно, но это единственные художники, которые его по-настоящему интересуют, и никто из так называемых живописцев, ни Лентулов, ни Куприн, ни Рождественский и т.д., пожалуй, еще немного интересуют Древин и Удальцова...
- Когда это написано? - спросил Тышлер.
- Письмо датировано 1933 годом, - ответила Ангелина Васильевна и добавила: - Не слушайте тех, кто вас ругает. Это враки. Вот я хожу по березовой роще - и все березы похожи друг на друга, у всех белые стволы с поперечными черными крапинами, а все вместе они создают ощущение счастья! Так и ваша живопись!
Тышлер был очень тронут этими идущими от сердца словами…
Девушка под лесенкой. 1974
Для меня сама личность Тышлера представляется совершеннейшим произведением искусства. Зная его много лет, испытывая счастье общения с ним - я всегда поражался чистоте и свежести его восприятия жизни, людей, явлений искусства. Мне понятны и близки слова художника Дмитрия Жилинского, который как-то сказал:
- Вот увидишь этого человека небольшого росточка, поговоришь с ним, и душа твоя словно обвеется чем-то хорошим, светлым, здоровым, мудрым, такой это очаровательный художник, что одна мысль о том, что ты живешь с ним в одно время и в одном городе, приносит радость.
- Я испытываю, - говорил другой художник, Виктор Попков, - я испытываю счастье, что выставляюсь рядом с таким художником, как Тышлер.
«Жизнь для меня была трудная, но интересная, - вспоминал Александр Григорьевич, - учился я хорошо и в 1917 году окончил училище. А в 1919-м уже ушел добровольцем в Красную Армию. Отвоевал, демобилизовался и отправился на товарном поезде в Москву, понимая, что только там смогу стать полноценным художником».
Тышлер поступил во Вхутемас, в мастерскую В. А. Фаворского. Так складывалась его судьба. Может быть, это было простое везение, а может, упорство и талант помогли Тышлеру стать тем, чем он стал.
Портрет Анны Андреевны Ахматовой. 1943
На географических картах - там, где обозначена гладь морей и океанов, попадается вдруг место, гуще закрашенное синевой. Это глубины. Они есть - и все. И такую глубинность я всегда чувствовал в Тышлере-человеке, в его работах. Художник начинал в Москве в бурное время. Он знакомится и близко сходится с Маяковским и его окружением - молодыми поэтами и художниками. Встречается с Хлебниковым, Асеевым, Багрицким, Сельвинским, дружит с художниками Общества станковистов, участвует во всех их выставках. Все они горят желанием «делать новое искусство».
В главе автобиографии «Так называемая дилемма» Владимир Маяковский пишет: «Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии - Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю, что он недооценил мои кишки». Видимо, так обстояло дело и с Александром Тышлером.
Уже в 1923 году А. В. Луначарский отмечает в одной из своих статей работы Александра Тышлера: «Нет никакого сомнения, что Тышлер обладает значительным внешним художественным умением и каким-то большим зарядом совершенно самобытной поэзии». Вот этого-то заряда поэзии, прозорливо угаданного Анатолием Васильевичем Луначарским, Тышлеру хватило с избытком на всю его жизнь.
Лунный свет. Из серии «Лунный свет». 1972
Александр Григорьевич пишет картины талантливо, если он берется за перо - выходит тоже талантливо, и говорит он талантливо, и даже стол накрывает талантливо. Что же это за чудо такое - талант? «Талант есть способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно». Эти слова принадлежат Достоевскому.
Ладится все у Тышлера в руках. А его работы расширяют горизонт наших привычных представлений.
- Я люблю писать и рисовать людей, особенно женщин, - признается Тышлер. - Но изображаю их, как правило, в необычных и необыденных связях и ситуациях. Соединение с вещью происходит вне законов перспективы и реальных масштабов. Казалось бы, человек меньше, чем дом. А в моих работах женщина иногда может нести на голове целый город…
Об Александре Григорьевиче никогда нельзя было сказать «старик». Это как-то совершенно не вязалось с его обликом. Он просто был восьмидесятилетним художником с молодой душой. И молодость его была незаемная. Она - итог труда, опыта, сохранности чувств. Прекрасные женщины доверчиво и открыто глядят с его картин, они счастливы тем, что видят солнце и свет неба, они радуются настоянному на зеленых травах воздуху, они ждут любви.
Каждое лето Александр Григорьевич проводил в старинном городке Верее. Он там работал, гулял, наблюдал, любовался речкой, резал скульптуры из дерева, а воображение влекло его, как в молодости, в неведомые миры.
Тышлер в мастерской. 1964
Редколлегия пятитомного издания «Искусство Парижской коммуны», которое издавалось в Париже, обратилась к Тышлеру с просьбой - сделать заставку к первому тому. Такие же предложения получили Пабло Пикассо и Ренато Гуттузо. В очередной мой приход в мастерскую Александр Григорьевич показал солидный том со своей заставкой. Она была изящна и романтична. Изображена была чудесная молодая женщина. Взволнованно и темпераментно рисовал ее художник.
- По-моему, я сделал свой рисунок не хуже Пикассо, - сказал Тышлер.
Я ничего не отвечал, разглядывал, сравнивал. А Тышлер добавил:
- Смешно хвастаться, но мне кажется, что у меня вышло на этот раз лучше, чем у них...
Почти без всякого перехода Тышлер вдруг спрашивает:
- Вы когда-нибудь смотрели на небо в телескоп?
- Смотрел.
- А я нет. Всю жизнь мечтал об этом.
Александр Григорьевич на минуту задумывается.
- Когда я вернулся из армии в Мелитополь, мы очень голодали. Приезд мой домой был неожиданным для родных. Они думали, что я уже давно сложил где-то свои кости. Мы с молодым писателем Максом Поляновским организовали «Окна РОСТА». Макс писал стихи, я рисовал. На больших фанерах мы писали портреты В. И. Ленина. Я очень здорово научился писать такие портреты. Писали масляными красками. За это нам ничего не платили.
В молодости мы много работали, много спорили. Бывало, и выпивали, но после работы. Пили, конечно, не так, как Есенин. Я его хорошо знал. Мы очень поддерживали Маяковского. Нам приходилось за него драться. Он воевал с мещанством, и его ненавидела старая интеллигенция, особенно почему-то зубные врачи и юристы.
...Живая память Александра Григорьевича что-то выискивает в пространстве и времени, выбирает изощренно, то возносясь куда-то вверх, то приникая к земле.
- Я помню, - говорит Тышлер, - в 1908 или 1910 году все ждали комету Галлея. Все вокруг было пропитано этой кометой. На ней предприимчивые люди хорошо спекулировали. На духах, на конфетах была нарисована комета. Печать тогда была неплохая, хорошо печатали. Даже на шляпках, которые носили женщины, впереди была звездочка, от нее шел назад хвост оранжевого цвета. Это комета Галлея...
- Недавно, - продолжает Александр Григорьевич, - я был в Третьяковке и внимательно смотрел картину А. Иванова «Явление Христа народу». Это очень хорошая картина. Я долго смотрел, и она мне нравилась все больше... А вот в Ленинграде мне бросилась в глаза «Фрина» Семирадского. Это очень одаренный человек. Видно, что он затрачивает огромный труд, все знает, все умеет, а искусства нет. В другом окружении, не в академическом, в иной ситуации он был бы иным художником...
1974
Память ведет Тышлера в самые неожиданные лабиринты.
- Люблю Шекспира. В кино его можно здорово поставить. Но нужно, чтобы это был настоящий Шекспир. У Козинцева это не получилось. Шекспир у него вышел бытовой, заземленный. А Шекспир - это чувства, страсти, надо передать его внутреннюю суть. Я смотрел старые фильмы - они очень устарели, их неинтересно смотреть. Живопись - искусство более долговечное, чем кино. Она только темнеет от времени. У Семирадского время может все потемнить - все равно будет плохая живопись. У Рембрандта все потемнеет, останется один блик на носу - все равно это будет хорошая живопись...
Чтобы понять художника, - говорит Александр Григорьевич убежденно, - нужно жить искусством. Вот у меня недавно были два писателя, фамилий вам называть не буду, хорошие писатели, но они ни черта не понимают в искусстве, потому что они этим не живут. Маяковский сам был художник, он понимал. Илья Эренбург понимал, он много видел, много думал, много писал о художниках, знал тонкости их работы, дружил со многими. Он жил этим. В этом все дело! Олеша хорошо разбирался - что к чему. Говорят, что Катаев понимает...
У Александра Григорьевича Тышлера были идеальные пропорции во всем, что он делал. Были они и в его жизни. Потому что верной была его основная пропорция - соотношение его личности к Жизни - к прошлому, настоящему и будущему.
В последний раз я был у Тышлера с 14-летним сыном, и Александр Григорьевич, посмотрев его акварели, сказал ему очень сердечно:
- Рисуй больше, работай, рисуй все подряд, мир того стоит!
Художник истинный приходит, появляется на свет, чтобы под управлением Б-га при помощи своего искусства совершенствовать этот мир, живущих в нем людей.
Он утверждает: вот что есть высшая красота, настоящая вера и этика. Художник ничего не уносит с собой. Все оставляет людям.
Оставленное Александром Тышлером - вечно»
Александр Григорьевич Тышлер (1898-1980)
Балаганчик. Из серии «Балаганчик». 1977
Из очерка Григория Анисимова «Великий художник. Об Александре Тышлере»:
«…Надежда Яковлевна Мандельштам училась вместе с Тышлером в художественном училище в Киеве. Было это в 1917 году. Она часто рассказывала о Тышлере Осипу Мандельштаму, а в 1963 году прислала Александру Григорьевичу письмо такого содержания: «Осип Эмильевич после осмотра Первой выставки художников-станковистов (ОСТ) сказал мне: «Так и бывает - живет рядом с нами веселый добрый человек, покупает дыню, покупает краски, моет кисти, а потом оказывается, он-то и есть великий художник, гордость своих современников»… Мандельштам никогда не усомнился в своей оценке», - заканчивает свое письмо Надежда Яковлевна.
Парад. Из серии «Парад». 1929
Зато вокруг Тышлера не было никогда недостатка в сомневающихся по особым соображениям. Конечно, они знали настоящую цену Тышлеру как исключительному мастеру, выдающемуся театральному художнику, живописцу и графику. Но у него было не все в порядке с пятым пунктом; и хотя его постоянно приглашали с персональной выставкой то в Англию на шекспировские торжества, то во Францию, где его готовы были принять лучшие залы Парижа, то в Германию с выставкой-продажей, властям очень не хотелось, чтобы Тышлер представлял за рубежом советское искусство. Его творческие достижения как-то мало вязались с социалистическим реализмом, главным требованием которого были победная улыбчивость и радостный оптимизм в революционном развитии. С показным, поистине идиотским оптимизмом у Тышлера было и впрямь плоховато, не было оснований: один за другим исчезали близкие ему люди - Мандельштам, Мейерхольд, Бабель, Кольцов, Михоэлс...
Всю жизнь Тышлера хотели подчинить, приспособить к обслуживанию власти, сделать его послушным и удобным. Ему не присваивали званий, не выпускали за границу, держали в черном теле с заработками, не давали постановок в театре, но сломить железную волю этого невысокого, хрупкого, нежного человека все как-то не удавалось. Тышлер был неуступчив, принципиален, твердо стоял на своем.
В 1974 году на улице Вавилова открылась большая персональная выставка Александра Григорьевича. У него было несколько работ, объединенных в серию. Тышлер назвал серию «Благовест». Партийные чиновники хотели тут же снять работы с выставки, утверждая, что Тышлер занимается религиозной пропагандой. Но вовремя нашлась жена: «А если назвать серию “Миру - мир”? - спросила она. - Тогда можете оставить ее на стенах!» Тышлер только усмехнулся.
На выставке я подошел к Тышлеру, он был весел, возбужден: «Ну, вот, - сказал Тышлер, - теперь у вас полное право написать обо мне, есть хороший повод!»
Я быстро подготовил рецензионную заметку. Стал обходить редакции. Нигде заметку не брали. Я позвонил в отдел культуры ЦК, где работал бывший журналист, мой хороший знакомый, рассказал ему, он коротко ответил: - «Зря стараешься. Тышлер в черных списках!»
В пересказе это звучит безобидно, даже с оттенком юмора. А каково было художнику, которого постоянно дергали, чувствительно унижали пренебрежением, равнодушием, стараясь кольнуть побольней. - «Три недели висит моя выставка - и ни одного слова в прессе! - посетовал Александр Григорьевич. - Пусть обругают, но только не молчат...»
Невеста. Из серии «Невеста». 1938
Мастеру хотелось услышать что-нибудь о своих работах. Ведь он работал постоянно. Работал с вдохновением и завидным упорством. Он был не только великий художник, но и великий труженик. Корни такого трудолюбия в его биографии. Вот как сам Тышлер рассказывая об этом: «Я родился в небольшом городке Мелитополе 26 июля 1898 года. Отец мой был столяром. Отец брал заказы на мебель - столы, кушетки, комодики. Заказчиками его были немцы-колонисты и украинцы. Я любил смотреть, как работал отец. Детство мое прошло среди стружек. Мебель отец обычно делал из ольхи. Это очень красивое дерево, после полировки она очень напоминает красное дерево. Дед мой и прадеды тоже были столярами. Отсюда и наша фамилия. Тышлер означает столяр. Моя мать - кавказская еврейка, в девичестве Джин-Джих-Швиль. В семье было восемь душ детей: три дочери и пять сыновей. Два брата стали столярами, два - типографскими наборщиками. Две сестры с большим трудом получили среднее образование. Я вырос в окружении русских, еврейских и украинских ремесленников - дружно живших благородных рабочих людей. А семья была частью мира. Жизнь моих братьев и сестер была недлинная. Брат Илья - наборщик-большевик, был повешен врангелевским генералом Слащевым в Симферополе. Другой брат был убит махновцами. Третий был расстрелян фашистами в Мариуполе в 1942 году. Сестры тоже не дожили до старости. От многочисленной семьи я остался один».
...Александр Григорьевич надолго замолкает. Картины детства и воспоминания, видимо, рисуют его воображению яркие образы: то он видит сестру Соню, которая отлично рисовала. То себя самого в окружении маляров, раскрашивающих брички и расписывающих железные кровати. Когда они уходят в пивную, Саше поручают расписывать колеса и стенки повозок. Мазать кистью для маленького Тышлера - несказанное наслаждение. Он рисует пирамидальные тополя, узоры, украинские пейзажи с белыми хатками.
Старшая сестра Тамара везет четырнадцатилетнего Сашу в Киев. Он отлично сдает вступительные экзамены в художественное училище и остается один в большом шумном городе. Его определяют в семью слесаря на полный пансион. Его учителя - А.Франковская, Н.Струнников, В.Кричевский, К.Монастырский. Из Франции приехала А.Экстер. Тышлер ходит в ее мастерскую. В 1917 году Тышлер окончил училище. Началась гражданская война. Он уходит добровольцем в Красную Армию. В 1920-м демобилизуется, уезжает в Мелитополь. В том же году впервые принимает участие в художественной выставке.
И последующие шестьдесят лет своей жизни отдает искусству. Его работы экспонируются во Франции, Италии, Голландии, Англии, Бельгии, Америке, Канаде, Японии. Пятьдесят выставок в СССР и тридцать две - за рубежом.
Сплав бесконечного, необъятного мира фантазии и детских воспоминаний, отточенное и блестящее мастерство живописца, графика, скульптора, сценографа, работавшего с Мейерхольдом, Радловым, Зускиным, Михоэлсом, Завадским и другими великими режиссерами вывели Александра Тышлера в первый ряд самых выдающихся художников XX века. «Я до сих пор живу детскими и юношескими воспоминаниями», - говорил восьмидесятилетний Мастер.
Когда Тышлеру сказали, что в Москву приедет Марк Шагал и попросили его принять у себя выдающегося маэстро, Александр Григорьевич наотрез отказался. На мой вопрос, почему он не хочет встретиться с Шагалом, Тышлер ответил коротко: «О чем мы будем с ним говорить? Выслушивать его сожаления, снисходительные оценки? Зачем они мне? Я сам лучший и самый строгий критик своих собственных работ.
Мне довелось поработать в еврейском, русском, украинском и узбекском театрах, в театре “Ромэн”. Спектакль “Овечий источник” я как художник-постановщик представил в Минске, в Белорусском государственном еврейском театре. Мне всегда хотелось поразить, удивить зрителя. Нередко мне это удавалось...
И, знаете, что самое важное в нашем деле? Художник должен быть свободным. Тогда он сможет творить. Ему необходимо быть честным, искренним, владеть культурой своего ремесла. Мне многое в жизни открылось при изучении древнерусского искусства, творчества мастеров Возрождения и Испании».
Девушка и город (№4). Из серии «Девушка и город». 1972
Целые серии работ Тышлера посвящены воспоминаниям о детстве: «Еврейские невесты», «Продавцы часов», «Карусели», «Балаганчики», «Женихи», «Бондари», «Продавцы палок», «Продавцы птиц и мелких животных». Мир Тышлера добрый, человечный, радостный.
Он жил в самое тяжелое, страшное, неудобное и неподобающее ему время, что мало повредило его гению.
«Вы знали Юрия Олешу? - тихо спросил Тышлер. Стоя у мольберта, он повернулся ко мне, маленький, ладный, изящный и вопросительно поднял брови. - Не знали? А я его знал хорошо, мы дружили и любили друг друга. Мне вот сейчас заказали для книги написать несколько страничек воспоминаний об Олеше. Я, как мог, отговаривался - нет времени, да и не писатель я, но упросили. Согласился я и намучился с этим вот так, - Тышлер провел рукой по горлу. - Оказалось, что писать о человеке очень трудно. Это требует невероятной усидчивости, напряжения. И этому нужно отдаваться целиком.
Так что мне чуть ли не на месяц пришлось отложить живопись.
Тышлер тщательно вытер кисти, сел на маленький диванчик, улыбнулся и хитровато подмигнул:
- Двигать пером намного трудней, чем мазнуть кистью. Я писал каждый день, правил, переписывал. И от каждодневного писания у меня оставалось несколько настоящих правдивых строчек.
Тышлер уселся поудобнее, чтобы и руки и ноги отдыхали, и продолжал рассказ свой с видимым удовольствием:
- Встречались мы с Юрием Олешей всегда в одном и том же месте - в кафе «Националь». Он приходил туда в течение многих лет, занимал столик у окна, из которого открывалась широкая панорама Кремля, Красной площади с Василием Блаженным и с бесконечной очередью в мавзолей Ленина. Олеша читал газеты, писал, беседовал с артистами, поэтами, художниками. Его столик никогда не пустовал, все время обрастая друзьями и знакомыми. Я приходил в кафе обычно во второй половине дня, подсаживался к Олеше, мы обменивались новостями или вовлекались в общий разговор, спорили. Я уверен, что без споров, без диспутов и ругани, без творческого общения трудно работать. И вот, когда я писал воспоминания, то старался вызвать в себе зрительные и слуховые впечатления. Получалось складнее. А вообще-то писать на самом деле очень трудно. Если бы не жена Олеши Ольга Густавовна Суок, я бы ни за что не согласился. Но это очаровательная женщина, и я не мог ей отказать. Я же знал многих - и Маяковского, и Есенина, и Мейерхольда, и Ахматову, и Михоэлса, дружил с ними и о каждом, вероятно, мог бы написать, но на это нужно потратить уйму времени. А мне некогда, ведь я в мастерской весь день. Если пропущу хоть один день - чувствую себя уже не в своей тарелке.
- А зачем вы это делаете? - спросил я. - В вашем возрасте можно было бы и поменьше работать. У вас столько шедевров, что их и девать некуда...
- Бросьте, бросьте! - с живостью отрезал Тышлер и помахал рукой. - У каждого художника есть работы плохие и хорошие. Наша жизнь из одних шедевров не состоит. Я помню, меня однажды позвали на выставку. Там, говорят, два Рембрандта есть, которые впервые экспонируются в Москве. Я люблю этого художника и поехал. Смотрю - и что же? Вижу - один Рембрандт хороший, великолепный портрет, а второй - неудачная работа. И я подумал: «А что же в этом удивительного? И у Рембрандта могла получиться неудача». С каждым художником это может быть, никто не застрахован ни от чего. А вот на ваш вопрос, зачем я работаю каждый день, я отвечу: если художнику есть что сказать и если он не ленив, нужно работать каждый день.
- Вы считаете, Александр Григорьевич, что в этом смысл жизни художника?
- Да, и смысл жизни тоже! - твердо сказал Тышлер, и глаза его вспыхнули тем таинственным и добрым светом, к которому я привык за долгие годы знакомства и не уставал удивляться этому молодому напористому сиянию, ощущая себя мальчиком возле мудреца.
Немного отдохнув, Тышлер легко встал, взял с полки несколько листков и прочел мне их вслух. Это и были его воспоминания о Юрии Олеше. Написаны они легко, просто, с очаровательной тышлеровской изобразительностью, создающей эффект присутствия. Словно это не он, а ты сам сидишь с Олешей за столиком «Националя», слушаешь его острые фразы, ловишь оброненные метафоры и схватываешь на лету прекрасные мысли. Особенно поразили меня два места из этих воспоминаний: первое, где говорится, что люди, которые подходили и уходили, были карандашами, а Олеша - перочинным ножичком, одни карандаши так и оставались туповатыми, а другие становились заостренней. И второе, где Тышлер пишет, что видел в Олеше Черта, который отрубил себе хвост, чтобы облегчить путь в пространство, и уже ничего не могло помешать ему ходить по земле, взлетая и отрываясь от нее, чтобы лучше увидеть тонкое и сложное в жизни и человеке.
Балаганчик (№1). Из серии «Балаганчик». 1965
Для меня сам Тышлер был во многом таким добрым Чертом, который изображал борьбу добра со злом, опускал человека в преисподнюю, в ад, потом возвышал его, увлекал в космические просторы, показывал рай, где много вина и прекрасных женщин, втягивал в сомнительный кабачок, где за столом с бокалами в руках чинно сидели рогатые персонажи, но и там было не страшно, а весело, потому что Тышлер всю жизнь оставался художником счастья, он изумлялся вечной, нестареющей красоте мира, радовался неисчерпаемости жизни.
Его влекли дерзкие полеты над сказочными городами, он рисовал отчаянных любовников, которые мечтали сложить голову у ног возлюбленной, и неприступных красавиц, печально и томно взирающих на мир с высот уже обретенного счастья. У Тышлера было особое спокойствие средневекового мастера, уверенного в своих силах, само ремесло которого доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение.
Тышлер по-детски шалил с чертовщиной, он забавлялся сам и заставлял играть своих зрителей, и не только зрителей: пылали и перемигивались зажженные свечи, возвещая близкий праздник, носились птицы, девушки, цветы, вращались искрометные карусели, что-то недоброе замышляли семь пар нечистых, взбегали в небо шелковые лестницы. И все это был светлый день рождения Мира - счастливого и первозданного для всех живых людей…
Наклонная башня. Из серии «Архитектура». 1976
А в 1973 году у себя в мастерской на Верхней Масловке Александр Григорьевич говорил:
- Живопись - искусство созерцательное, оно рассчитано на тишину. Обратите внимание на то, как тихо в музеях. Однажды я наблюдал за тем, как молодые люди - парень и девушка - смотрели иконы Рублева в Третьяковке. Они замерли. Они были поглощены искусством... Эта поглощенность хороша, она животворна. В детстве я часто видел скифскую скульптуру. Скифские бабы со сложенными маленькими ручками стояли у нас в Мелитополе во дворах. Я тогда не понимал их художественной ценности, но они мне очень нравились и, вероятно, воспитывали по-своему неопытный детский глаз. Потом в годы моего ученичества в Киеве я видел скифских баб в саду университета... Помню, в молодости я с увлечением копировал Леонардо. Он мне тоже очень нравился. Как-то я скопировал его «Автопортрет», но без бороды. И получилась Джоконда. Потом я нарисовал Джоконду, но с бородой. И получился сам Леонардо.
Слушая Александра Григорьевича, нельзя было не поражаться удивительной цельности и прямодушности этого художника и человека, который своим искусством делает для всех людей важное и большое дело. Он не отрешается ни от чего, не боится пробовать, не боится отказываться от привычных путей, смело идет на риск, на эксперимент. Он и к классике подходит творчески.
Дриады. Из серии «Дриады». 1969-73
Тышлеру всегда была свойственна активность отношения к миру. Его искусство вырастало из глубин жизни. «Во время работы я сам и художник, и ответственный критик, - говорил Тышлер, - но одновременно со мною в мастерской как бы присутствует мой воображаемый зритель, который иногда меня поправляет. Кстати, потом на своих выставках я часто встречаю именно такого зрителя. Я хочу доставить людям радость. То, что я вижу и вынашиваю в процессе создания вещи, должно быть для зрителя новым, вызвать ощущение нового видения. Это не значит, что мои работы ни с чем не связаны. Наоборот, я признаю связь времен. Живопись должна иметь нити, соединяющие столетия. Связь времен - это традиция. Я думаю, что традиция есть и в народном творчестве, и в станковой живописи. Не может быть новорожденного искусства без генов. Новое же мы находим там, где художник пластически мыслит и, не повторяя старого искусства, связан с ним. Я многое постиг благодаря древнерусскому искусству, живописи великих мастеров итальянского Возрождения и Испании. Новаторство - это то, чего другие не делали. Я как бы даю не увиденное еще никем». Однажды Виктор Попков спросил, обращаясь к Тышлеру:
- Александр Григорьевич, почему вы никогда не выступаете на обсуждении выставок, в печати, не поделитесь своими мыслями об искусстве, ведь нам, молодым художникам, очень хотелось бы знать, о чем вы думаете, о ваших взглядах, симпатиях и антипатиях?
Тышлер выслушал его с большим интересом, глаза его засветились ласковой добротой.
- Виктор, я выступаю все время своими картинами, зачем же мне болтать, - смеясь ответил Александр Григорьевич, - смотрите мои картины, там мои взгляды, симпатии, антипатии и все остальное!
Попков развел руками, на такой ответ мастера и возразить-то было нечего.
Всю свою жизнь Тышлер работал сериями-циклами. Каждая тема в его холстах получала свое развитие. Она могла повторяться несколько раз на протяжении многих лет. Временами художник возвращался к своим сериям и циклам, затевал новые, бесконечно их варьировал.
- Для моей работы характерна цикличность, - говорил Александр Григорьевич, - но эти повторения не самоцель. Они возникают в результате развития темы, хотя между отдельными работами цикла есть композиционная разница, и дыхание каждой вещи различное. Таким образом я могу прочувствовать тему до конца, и цикл дает мне возможность не только завершить тему, но и найти в последующей вещи то, что мне не удалось осуществить в предыдущих. В то же время каждая работа цикла может жить самостоятельно, независимо от других.
День рождения. Из серии «День рождения». 1973
Тышлера упрекали в однообразии, когда он был молодым художником, подобные обвинения слышались и тогда, когда за плечами мастера был уже полувековой путь в искусстве и он был участником пятидесяти крупнейших выставок в СССР и тридцати двух - за рубежом.
Когда была развернута выставка произведений Тышлера в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, где были представлены серии «Соседи моего детства», «Гражданская война», «Цыганы», «Махновщина», «Похищение Европы», «Фестиваль», «Самодеятельный театр», «День рождения», «Маскарад», «Расстрел голубя», «Балаганчик», «Цветочные полки», «Сказочный город», «Океаниды», «Клоуны», живопись, графика, скульптура, театральные эскизы, мы ходили с Александром Григорьевичем от одной работы к другой, и он говорил:
- В каждой из моих серий нет двух работ с одинаковым композиционным построением и одинаковой цветовой гаммой. Каждый раз я решаю поставленную перед собой задачу по-новому. Тот, кто говорит, что Тышлер одинаков, ошибается. Тышлер - разный. Они или плохо смотрят, или мало видят. Найдите мне две одинаковые композиции на выставке - их нет, как нет и двух картин, одинаковых по цвету. Зачем же мне копировать самого себя? Это скучно. Ведь каждая композиция - это такой органический круг, такое замкнутое кольцо, где нельзя ничего ни прибавить, ни убавить!
Легенда о девушке-кентавре (№1). Из серии «Легенда о девушке-кентавре». 1970
Жена Р.Р.Фалька Ангелина Васильевна Щекин-Кротова позвонила как-то Александру Григорьевичу и сказала, что в одном письме Фалька из Парижа нашла высказывание о нем.
- И что же он пишет? - нетерпеливо спросил Тышлер.
- Пишет, что вы - милый сказочник и что ваша графика, которую он видел, доведена до совершенства японской каллиграфии, а еще просит прислать несколько фотографий вещей Лабаса и Тышлера и говорит - как это ни странно, но это единственные художники, которые его по-настоящему интересуют, и никто из так называемых живописцев, ни Лентулов, ни Куприн, ни Рождественский и т.д., пожалуй, еще немного интересуют Древин и Удальцова...
- Когда это написано? - спросил Тышлер.
- Письмо датировано 1933 годом, - ответила Ангелина Васильевна и добавила: - Не слушайте тех, кто вас ругает. Это враки. Вот я хожу по березовой роще - и все березы похожи друг на друга, у всех белые стволы с поперечными черными крапинами, а все вместе они создают ощущение счастья! Так и ваша живопись!
Тышлер был очень тронут этими идущими от сердца словами…
Девушка под лесенкой. 1974
Для меня сама личность Тышлера представляется совершеннейшим произведением искусства. Зная его много лет, испытывая счастье общения с ним - я всегда поражался чистоте и свежести его восприятия жизни, людей, явлений искусства. Мне понятны и близки слова художника Дмитрия Жилинского, который как-то сказал:
- Вот увидишь этого человека небольшого росточка, поговоришь с ним, и душа твоя словно обвеется чем-то хорошим, светлым, здоровым, мудрым, такой это очаровательный художник, что одна мысль о том, что ты живешь с ним в одно время и в одном городе, приносит радость.
- Я испытываю, - говорил другой художник, Виктор Попков, - я испытываю счастье, что выставляюсь рядом с таким художником, как Тышлер.
«Жизнь для меня была трудная, но интересная, - вспоминал Александр Григорьевич, - учился я хорошо и в 1917 году окончил училище. А в 1919-м уже ушел добровольцем в Красную Армию. Отвоевал, демобилизовался и отправился на товарном поезде в Москву, понимая, что только там смогу стать полноценным художником».
Тышлер поступил во Вхутемас, в мастерскую В. А. Фаворского. Так складывалась его судьба. Может быть, это было простое везение, а может, упорство и талант помогли Тышлеру стать тем, чем он стал.
Портрет Анны Андреевны Ахматовой. 1943
На географических картах - там, где обозначена гладь морей и океанов, попадается вдруг место, гуще закрашенное синевой. Это глубины. Они есть - и все. И такую глубинность я всегда чувствовал в Тышлере-человеке, в его работах. Художник начинал в Москве в бурное время. Он знакомится и близко сходится с Маяковским и его окружением - молодыми поэтами и художниками. Встречается с Хлебниковым, Асеевым, Багрицким, Сельвинским, дружит с художниками Общества станковистов, участвует во всех их выставках. Все они горят желанием «делать новое искусство».
В главе автобиографии «Так называемая дилемма» Владимир Маяковский пишет: «Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии - Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю, что он недооценил мои кишки». Видимо, так обстояло дело и с Александром Тышлером.
Уже в 1923 году А. В. Луначарский отмечает в одной из своих статей работы Александра Тышлера: «Нет никакого сомнения, что Тышлер обладает значительным внешним художественным умением и каким-то большим зарядом совершенно самобытной поэзии». Вот этого-то заряда поэзии, прозорливо угаданного Анатолием Васильевичем Луначарским, Тышлеру хватило с избытком на всю его жизнь.
Лунный свет. Из серии «Лунный свет». 1972
Александр Григорьевич пишет картины талантливо, если он берется за перо - выходит тоже талантливо, и говорит он талантливо, и даже стол накрывает талантливо. Что же это за чудо такое - талант? «Талант есть способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно». Эти слова принадлежат Достоевскому.
Ладится все у Тышлера в руках. А его работы расширяют горизонт наших привычных представлений.
- Я люблю писать и рисовать людей, особенно женщин, - признается Тышлер. - Но изображаю их, как правило, в необычных и необыденных связях и ситуациях. Соединение с вещью происходит вне законов перспективы и реальных масштабов. Казалось бы, человек меньше, чем дом. А в моих работах женщина иногда может нести на голове целый город…
Об Александре Григорьевиче никогда нельзя было сказать «старик». Это как-то совершенно не вязалось с его обликом. Он просто был восьмидесятилетним художником с молодой душой. И молодость его была незаемная. Она - итог труда, опыта, сохранности чувств. Прекрасные женщины доверчиво и открыто глядят с его картин, они счастливы тем, что видят солнце и свет неба, они радуются настоянному на зеленых травах воздуху, они ждут любви.
Каждое лето Александр Григорьевич проводил в старинном городке Верее. Он там работал, гулял, наблюдал, любовался речкой, резал скульптуры из дерева, а воображение влекло его, как в молодости, в неведомые миры.
Тышлер в мастерской. 1964
Редколлегия пятитомного издания «Искусство Парижской коммуны», которое издавалось в Париже, обратилась к Тышлеру с просьбой - сделать заставку к первому тому. Такие же предложения получили Пабло Пикассо и Ренато Гуттузо. В очередной мой приход в мастерскую Александр Григорьевич показал солидный том со своей заставкой. Она была изящна и романтична. Изображена была чудесная молодая женщина. Взволнованно и темпераментно рисовал ее художник.
- По-моему, я сделал свой рисунок не хуже Пикассо, - сказал Тышлер.
Я ничего не отвечал, разглядывал, сравнивал. А Тышлер добавил:
- Смешно хвастаться, но мне кажется, что у меня вышло на этот раз лучше, чем у них...
Почти без всякого перехода Тышлер вдруг спрашивает:
- Вы когда-нибудь смотрели на небо в телескоп?
- Смотрел.
- А я нет. Всю жизнь мечтал об этом.
Александр Григорьевич на минуту задумывается.
- Когда я вернулся из армии в Мелитополь, мы очень голодали. Приезд мой домой был неожиданным для родных. Они думали, что я уже давно сложил где-то свои кости. Мы с молодым писателем Максом Поляновским организовали «Окна РОСТА». Макс писал стихи, я рисовал. На больших фанерах мы писали портреты В. И. Ленина. Я очень здорово научился писать такие портреты. Писали масляными красками. За это нам ничего не платили.
В молодости мы много работали, много спорили. Бывало, и выпивали, но после работы. Пили, конечно, не так, как Есенин. Я его хорошо знал. Мы очень поддерживали Маяковского. Нам приходилось за него драться. Он воевал с мещанством, и его ненавидела старая интеллигенция, особенно почему-то зубные врачи и юристы.
...Живая память Александра Григорьевича что-то выискивает в пространстве и времени, выбирает изощренно, то возносясь куда-то вверх, то приникая к земле.
- Я помню, - говорит Тышлер, - в 1908 или 1910 году все ждали комету Галлея. Все вокруг было пропитано этой кометой. На ней предприимчивые люди хорошо спекулировали. На духах, на конфетах была нарисована комета. Печать тогда была неплохая, хорошо печатали. Даже на шляпках, которые носили женщины, впереди была звездочка, от нее шел назад хвост оранжевого цвета. Это комета Галлея...
- Недавно, - продолжает Александр Григорьевич, - я был в Третьяковке и внимательно смотрел картину А. Иванова «Явление Христа народу». Это очень хорошая картина. Я долго смотрел, и она мне нравилась все больше... А вот в Ленинграде мне бросилась в глаза «Фрина» Семирадского. Это очень одаренный человек. Видно, что он затрачивает огромный труд, все знает, все умеет, а искусства нет. В другом окружении, не в академическом, в иной ситуации он был бы иным художником...
1974
Память ведет Тышлера в самые неожиданные лабиринты.
- Люблю Шекспира. В кино его можно здорово поставить. Но нужно, чтобы это был настоящий Шекспир. У Козинцева это не получилось. Шекспир у него вышел бытовой, заземленный. А Шекспир - это чувства, страсти, надо передать его внутреннюю суть. Я смотрел старые фильмы - они очень устарели, их неинтересно смотреть. Живопись - искусство более долговечное, чем кино. Она только темнеет от времени. У Семирадского время может все потемнить - все равно будет плохая живопись. У Рембрандта все потемнеет, останется один блик на носу - все равно это будет хорошая живопись...
Чтобы понять художника, - говорит Александр Григорьевич убежденно, - нужно жить искусством. Вот у меня недавно были два писателя, фамилий вам называть не буду, хорошие писатели, но они ни черта не понимают в искусстве, потому что они этим не живут. Маяковский сам был художник, он понимал. Илья Эренбург понимал, он много видел, много думал, много писал о художниках, знал тонкости их работы, дружил со многими. Он жил этим. В этом все дело! Олеша хорошо разбирался - что к чему. Говорят, что Катаев понимает...
У Александра Григорьевича Тышлера были идеальные пропорции во всем, что он делал. Были они и в его жизни. Потому что верной была его основная пропорция - соотношение его личности к Жизни - к прошлому, настоящему и будущему.
В последний раз я был у Тышлера с 14-летним сыном, и Александр Григорьевич, посмотрев его акварели, сказал ему очень сердечно:
- Рисуй больше, работай, рисуй все подряд, мир того стоит!
Художник истинный приходит, появляется на свет, чтобы под управлением Б-га при помощи своего искусства совершенствовать этот мир, живущих в нем людей.
Он утверждает: вот что есть высшая красота, настоящая вера и этика. Художник ничего не уносит с собой. Все оставляет людям.
Оставленное Александром Тышлером - вечно»
Александр Григорьевич Тышлер (1898-1980)