Черновики. Степь над морем...
Купец, еле касаясь, провел по строчкам и столбцам ухоженным ногтем.
- Ты думал, я просто торгаш. Но я знаю, что умирая, человек оставляет что-то. Кто-то лишь память о добрых делах.
Он тихо засмеялся, качая головой, плотно охваченной маленькой шапкой.
- Добрые люди. Я знаешь ли, не самый добрый человек. Торговля - у нее свои законы. Но и я хочу остаться в этой вечности, которая остается тут. Я уйду. Но пусть мое имя, мое, а не моих сыновей, что сыновья, они могут пропить славу или прокутить ее, расшвыряв то, что я копил для них... пусть мое имя останется, чтоб люди повторяли и повторяли его. Я надумал написать перипл. Пусть в нем будут острова, мели и скалы, пусть на картах точками и крестами указаны будут места, где чудовища сжирают корабли. И стрелками пусть там дуют ветры, которые гонят суда или топят их. Перипл Даориция, а? Сотня писцов сядет и будет писать его снова и снова. Это когда я умру. А пока я сам буду пользовать свою лоцию. И продавать сведения. Они продаются лучше и дороже, чем даже золото и слоновая кость, лучше, чем драгоценные ткани и масла. А места занимают всего ничего, - он постучал себя по выпуклому лбу, - главное тут, и оно же на десяти свитках, что помещаются в сумку.
Нуба кивнул, прикладывая руку к шраму, там, где торчали нитки, сильно чесалось.
- Не тронь, - озаботился купец, - если зудит, то заживает, хорошие травы у местных колдунов.
- Я вижу буквы и слова. Но ведь это, тут, не о море и не про ветры?
- Да. Да! - купец подполз вплотную и, поглядывая на черные фигуры спящих у бортов матросов, зашептал в ухо:
- Я писал и писал. И вдруг что-то еще стало водить моей рукой, парень. Вот я иду по базару и мухи садятся на раздетые туши. Там были газели с черной полосой на боках, и жирные четырехрогие быки. И еще коровы с длинными шеями и мягкими рожками. А такого нет нигде, только на черной земле. Мой голос устанет это рассказывать, а знаки на свитке не устают. Уйду, а они останутся. И люди будут читать и скажут - это Даориций рассказал нам! Слава Даорицию, который не упустил ничего! Теперь и мы видим, что черные плясуньи мажут лица белой краской и рассекают нижнюю губу, чтоб воткнуть в нее кольцо из белого дерева с бусинами. Видим, как бьются ярмарочные силачи, и в дни полулуния тяжелый Крат, который топает так, что трясется земля, победил быстрого Сакаринсу, оторвал его ухо и съел. И было это в год Змея в сезон длинных дождей. Вот, слушай, тут вот у меня...
Он приблизил свиток к огню и шепотом нараспев стал читать:
- На трети пути от побережья Кин находится остров змееголовых людей. Они роют норы и живут в них, а передвигаются, поедая землю и извергая ее из себя сзади. Земля та лучшая, чтоб вырастить семена катамы, а в другой они не взойдут. Я Даориций пишу это со слов матроса, который один выжил после бури и спасся, когда змееголовые хотели удушить его и наполнить ядом, чтоб повесить на ветви дерева, как делают со всяким мясом. Сам же не видел сего, но остров ищу.
- Ты думал, я просто торгаш. Но я знаю, что умирая, человек оставляет что-то. Кто-то лишь память о добрых делах.
Он тихо засмеялся, качая головой, плотно охваченной маленькой шапкой.
- Добрые люди. Я знаешь ли, не самый добрый человек. Торговля - у нее свои законы. Но и я хочу остаться в этой вечности, которая остается тут. Я уйду. Но пусть мое имя, мое, а не моих сыновей, что сыновья, они могут пропить славу или прокутить ее, расшвыряв то, что я копил для них... пусть мое имя останется, чтоб люди повторяли и повторяли его. Я надумал написать перипл. Пусть в нем будут острова, мели и скалы, пусть на картах точками и крестами указаны будут места, где чудовища сжирают корабли. И стрелками пусть там дуют ветры, которые гонят суда или топят их. Перипл Даориция, а? Сотня писцов сядет и будет писать его снова и снова. Это когда я умру. А пока я сам буду пользовать свою лоцию. И продавать сведения. Они продаются лучше и дороже, чем даже золото и слоновая кость, лучше, чем драгоценные ткани и масла. А места занимают всего ничего, - он постучал себя по выпуклому лбу, - главное тут, и оно же на десяти свитках, что помещаются в сумку.
Нуба кивнул, прикладывая руку к шраму, там, где торчали нитки, сильно чесалось.
- Не тронь, - озаботился купец, - если зудит, то заживает, хорошие травы у местных колдунов.
- Я вижу буквы и слова. Но ведь это, тут, не о море и не про ветры?
- Да. Да! - купец подполз вплотную и, поглядывая на черные фигуры спящих у бортов матросов, зашептал в ухо:
- Я писал и писал. И вдруг что-то еще стало водить моей рукой, парень. Вот я иду по базару и мухи садятся на раздетые туши. Там были газели с черной полосой на боках, и жирные четырехрогие быки. И еще коровы с длинными шеями и мягкими рожками. А такого нет нигде, только на черной земле. Мой голос устанет это рассказывать, а знаки на свитке не устают. Уйду, а они останутся. И люди будут читать и скажут - это Даориций рассказал нам! Слава Даорицию, который не упустил ничего! Теперь и мы видим, что черные плясуньи мажут лица белой краской и рассекают нижнюю губу, чтоб воткнуть в нее кольцо из белого дерева с бусинами. Видим, как бьются ярмарочные силачи, и в дни полулуния тяжелый Крат, который топает так, что трясется земля, победил быстрого Сакаринсу, оторвал его ухо и съел. И было это в год Змея в сезон длинных дождей. Вот, слушай, тут вот у меня...
Он приблизил свиток к огню и шепотом нараспев стал читать:
- На трети пути от побережья Кин находится остров змееголовых людей. Они роют норы и живут в них, а передвигаются, поедая землю и извергая ее из себя сзади. Земля та лучшая, чтоб вырастить семена катамы, а в другой они не взойдут. Я Даориций пишу это со слов матроса, который один выжил после бури и спасся, когда змееголовые хотели удушить его и наполнить ядом, чтоб повесить на ветви дерева, как делают со всяким мясом. Сам же не видел сего, но остров ищу.