Два вагона лета. Конкурс Кунсткамеры. Гордей. "Инга (мир)"
- Еще что ли налить? - перед опущенным лицом замаячила потертая эмалированная кружка. И Инга, кивая, схватила ее, стукнулась зубами о шершавый край.
Гордей заботливо проследил, как гулко хлебая, выпила, отняла от губ. Отобрал и сунул кусок хлеба, намазанный маслом. Инга послушно откусила.
- Терновка. Понравилось?
- Да. Еще хочу.
- Ты ешь давай, ешь. Кура вон жареная.
Он вытянул длинные ноги, поворачивая жилистое коричневое тело, подцепил рукой пластмассовую ручку и бухнул сковороду на дощатый стол. В лужице жира лежала согнутая нога, цветом, как сам Гордей.
Инга уныло посмотрела на мясо. Попробовала возразить, но язык заплетался и она, вздохнув, подцепила угощение, отгрызла кусок и стала жевать, вздыхая.
- Ешь, - напоминал старик, как только она останавливалась. И та слушалась, продолжая работать челюстями. Обглодав косточку, огляделась, а Гордей свистнул негромко, и на свист, стуча когтями, прискакал черно-белый косматый песик, задышал тяжело и умильно, молотя по Ингиной щиколотке лохматым хвостом.
- Бери, Кузька, лопай, - в голосе Гордея была такая же забота.
Экие мы ему собачки, усмехнулась Инга, отдавая Кузьке кость. И снова приняла подсунутую кружку.
- Теперь вот пей, - разрешил дед.
Сам он ел яблоко, сидя напротив, уперев в стол локти, насекал зеленый глянец жалом сточенного ножа, и подхватив ломтик лезвием, отправлял в рот.
Инга выпила, оперлась на руку и стала разглядывать косматые седые пряди, торчащие за крупными ушами. Сказала собеседнику:
- Она такая. Прям сирена. Или... ну эта... нифма. Нет, ним-фа. А там луна. Понимаешь? Те... понимаете? Серебро. Вода черная. Она сперва в кисее вся. Фа... эта сказала, как же... а... фаранджа. Нет, фаранж. Во! Саломея. Танец одного покрывала. Не семи. Черт. Плету я.
- Да я понял.
- Да? - удивилась Инга.
Но вспомнила, как сидела за перевернутым топчаном и смотрела на серебристую воду. И на девушку, что танцевала Петру Скале. От щиколоток бежали по серебру зигзаги, потом нога поднималась, как-то так хитро, взметывались тонкие руки, складки съезжали к плечам. И потом...
- Да, - кивнула, соглашаясь с Гордеем. Как тут не понять, все понятно же. Танец, фаранж, вода, тихая музыка. Черная фигура Петра у самой воды, сидит буддой. А поодаль, за его спиной, мужские фигуры, замотанные в черные покрывала. Только глаза блестят из-под складок, отражая луну.
- Если б я. Мужик бы, - с силой пожаловалась Гордею, - ха, я б тоже там блестела б. Еще бы. Глазами.
- Угу, - кивнул Гордей и захрустел яблоком.
- А где? - спохватилась Инга, поворачивая тяжелую голову.
- К утру придут, - успокоил старик, - Кузька! На!
Кузька умильно подскочил и огрызок исчез в освещенной лампочкой пасти.
- Жрет! - удивилась Инга, - яблок даже да?
- Та все он жрет, - согласился Гордей, - чисто саранча, - чаю что ли?
- Мне?
- Ну не Кузьке ж.
Гордей встал, поддергивая свои прозрачные трусы, и согнулся над замурзанной газовой плиткой. Инга откинулась к стене, моргая сонными глазами. Какой он. Наверное, если б Маугли, то такой был бы с него дед. Дед Маугли.
Читать весь отрывок в Камере Кунста
Гордей заботливо проследил, как гулко хлебая, выпила, отняла от губ. Отобрал и сунул кусок хлеба, намазанный маслом. Инга послушно откусила.
- Терновка. Понравилось?
- Да. Еще хочу.
- Ты ешь давай, ешь. Кура вон жареная.
Он вытянул длинные ноги, поворачивая жилистое коричневое тело, подцепил рукой пластмассовую ручку и бухнул сковороду на дощатый стол. В лужице жира лежала согнутая нога, цветом, как сам Гордей.
Инга уныло посмотрела на мясо. Попробовала возразить, но язык заплетался и она, вздохнув, подцепила угощение, отгрызла кусок и стала жевать, вздыхая.
- Ешь, - напоминал старик, как только она останавливалась. И та слушалась, продолжая работать челюстями. Обглодав косточку, огляделась, а Гордей свистнул негромко, и на свист, стуча когтями, прискакал черно-белый косматый песик, задышал тяжело и умильно, молотя по Ингиной щиколотке лохматым хвостом.
- Бери, Кузька, лопай, - в голосе Гордея была такая же забота.
Экие мы ему собачки, усмехнулась Инга, отдавая Кузьке кость. И снова приняла подсунутую кружку.
- Теперь вот пей, - разрешил дед.
Сам он ел яблоко, сидя напротив, уперев в стол локти, насекал зеленый глянец жалом сточенного ножа, и подхватив ломтик лезвием, отправлял в рот.
Инга выпила, оперлась на руку и стала разглядывать косматые седые пряди, торчащие за крупными ушами. Сказала собеседнику:
- Она такая. Прям сирена. Или... ну эта... нифма. Нет, ним-фа. А там луна. Понимаешь? Те... понимаете? Серебро. Вода черная. Она сперва в кисее вся. Фа... эта сказала, как же... а... фаранджа. Нет, фаранж. Во! Саломея. Танец одного покрывала. Не семи. Черт. Плету я.
- Да я понял.
- Да? - удивилась Инга.
Но вспомнила, как сидела за перевернутым топчаном и смотрела на серебристую воду. И на девушку, что танцевала Петру Скале. От щиколоток бежали по серебру зигзаги, потом нога поднималась, как-то так хитро, взметывались тонкие руки, складки съезжали к плечам. И потом...
- Да, - кивнула, соглашаясь с Гордеем. Как тут не понять, все понятно же. Танец, фаранж, вода, тихая музыка. Черная фигура Петра у самой воды, сидит буддой. А поодаль, за его спиной, мужские фигуры, замотанные в черные покрывала. Только глаза блестят из-под складок, отражая луну.
- Если б я. Мужик бы, - с силой пожаловалась Гордею, - ха, я б тоже там блестела б. Еще бы. Глазами.
- Угу, - кивнул Гордей и захрустел яблоком.
- А где? - спохватилась Инга, поворачивая тяжелую голову.
- К утру придут, - успокоил старик, - Кузька! На!
Кузька умильно подскочил и огрызок исчез в освещенной лампочкой пасти.
- Жрет! - удивилась Инга, - яблок даже да?
- Та все он жрет, - согласился Гордей, - чисто саранча, - чаю что ли?
- Мне?
- Ну не Кузьке ж.
Гордей встал, поддергивая свои прозрачные трусы, и согнулся над замурзанной газовой плиткой. Инга откинулась к стене, моргая сонными глазами. Какой он. Наверное, если б Маугли, то такой был бы с него дед. Дед Маугли.
Читать весь отрывок в Камере Кунста