Елена Долгопят "Дети" [начало рассказа]
1
В 1932 году радиоинженер Рябушкин Иван Гаврилович соорудил для своей парализованной дочери Ирины кресло; о нем была статья в «Красной Нови» за июнь-месяц, там же разместили фотографию.
Кресло было похоже на машину с ручным управлением. Даже одной рукой девочка могла ее завести, направить вперед или назад, повернуть, остановить, предупредить о своем приближении сигналом, поднять или опустить крышу. Сиденье обогревалось, могло подниматься и опускаться, при необходимости в нем открывалось что-то вроде слива, и девочка могла сходить в туалет прямо в машине, самостоятельно; кроме того, работал мощный радиоприемник и передатчик. Так что отец более или менее спокойно отпускал ребенка на прогулки, они переговаривались по радио.
Ира по большей части молчала, она связывалась с отцом в случае крайней нужды, если, к примеру, кресло застревало в колее или заезжало в болото или трактор вдруг преграждал дорогу, и тогда отец спешил на выручку. Ира откликалась на его вопросы (односложно), но вопросы должны были быть конкретными (где ты? когда будешь дома? будешь на обед омлет? поедешь к морю, через неделю у меня отпуск?). К морю они тогда съездили, отец на американской машине «Форд», а девочка на своем кресле, - отец его усовершенствовал для длительного путешествия. Кресло раскладывалось и давало возможность девочке спать лежа. Можно было вымыться, не выходя наружу. И тут же обсохнуть в подогретом, насыщенном кислородом воздухе.
Здоровье девочки, как и предсказывали врачи, ухудшалось, и отец изобретал все новые и новые приспособления, позволявшие терявшей зрение и слух Ирочке видеть, слышать, понимать, не чувствовать боль, передвигаться. Уметь даже больше, чем дано обыкновенному здоровому человеку. Можно сказать, кресло-машина стало ее серебряным панцирем (машина была гладкой, обтекаемой, как пуля, серебристого цвета), и даже не панцирем, а плотью, из которой ей и выбираться не стало нужды, настолько все оказалось в конце концов предусмотрено. Машина сама производила пищу и воду, подавала очищенный воздух, освобождалась от отходов, сама себя ремонтировала (что-то вроде регенерации).
Настал момент, когда отец уже и не знал, а есть ли там, внутри машины, живая плоть; дочь ли отвечает ему тихим, ровным голосом по радио. О чем она думает и думает ли, он не знал никогда. Он помнил ее живое тело, но увидеть его вновь, раскрыть металлический панцирь и посмотреть уже не представлялось возможным. Такое вмешательство означало бы верную гибель девочки.
Отец был счастлив, насколько возможно. Он мог умирать спокойно, - Ира уже не пропадет без него. (Она была поздним ребенком, нежданным. Мать бросила ее трех месяцев от роду, сбежала в родительский дом в Москву; о ее дальнейшей судьбе инженеру ничего не было известно.)
Иван Гаврилович жил со своей дочерью на Урале, в доме при заводе; возле дома стоял сарай, в котором инженер организовал свою мастерскую; ничем он в ней не был занят, кроме как усовершенствованием кресла-машины, оно стало походить в конце концов на инопланетный корабль, и, надо сказать, оно и вправду могло улететь в космос, и улетало, и возвращалось, только никто уже не печатал об этом в газетах.
Инженер более всего любил вспоминать из их с Ирочкой жизни поездку к морю в 1935 году. Ирочка на своей машине ходила по дну, всплывала, подлетала к отцу, приземлялась рядом. Он гладил серебряный округлый бок и смотрел на заходящее солнце. Море шумело.
Это существо (кем бы оно ни было, девочкой Ирой или кем-то уже другим) не умирает, возможно, оно бессмертно, - пока существует наша планета. Или наша Вселенная. Или дольше. Время покажет. А можно сказать, вечность покажет.
Мы не доживем.
2
В 1990 году Ливанов Андрей Яковлевич искал работу. Вакансии были, но собеседование он пройти не мог.
- У тебя голос тихий, - объясняла ему жена Люба, - взгляд испуганный, глаза ты отводишь в разговоре, пальцами пуговицу на пиджаке вертишь, сколько раз уже пришивала, до Парижа можно нитку протянуть. Конечно, серьезные люди не настроены дело с тобой иметь.
- Но вот ты, - робко возражал Андрей Яковлевич.
- Я к тебе привыкла, - сердито обрывала жена. Она была на четвертом месяце, сидела дома с пятилетним сыном Сережей и не представляла, как жить дальше.
- Пойду в дворники, - говорил Андрей Яковлевич.
- Если возьмут, - отвечала Люба.
Пришивала ему пуговицу, кормила картошкой (мать привозила из деревни) и уговаривала быть посмелее.
- Времена переменились, - говорила Люба, - пора соответствовать.
Во вторник 25 сентября Андрей Яковлевич провалил собеседование. Домой спешить не хотелось, он брел нога за ногу. Девочка у метро сунула афишку:
АМЕРИКАНСКИЙ ТРЕНИНГ
УВЕРЕННОСТЬ
СИЛА
УСПЕХ
- Десять рублей сеанс. Прямо сейчас, - сказала девочка, - здесь рядом.
Андрей Яковлевич прошел темными заросшими дворами к угловому дому. На двери подъезда висела та же афишка. Андрей Яковлевич потоптался, посмотрел на летящие сухие листья и вошел в подъезд. У дверей в красный уголок сидела на табурете бабка в старом пальто с лисьим воротником. Она забрала у Андрея Яковлевича десятку.
Занятие уже началось. Перед сидящими на стульях людьми прохаживался высокий белозубый мужчина. Говорил он по-русски гладко, но с акцентом.
- Страх улавливается мгновенно. В животном мире…
Ведущий заметил Андрея Яковлевича и широко улыбнулся. Андрей Яковлевич пробормотал:
- Здрасьте.
- Джон, - ведущий шагнул навстречу и протянул ладонь.
Андрей Яковлевич пожал ее и тихо произнес:
- Андрей.
- Прекрасно, - радостно сказал ведущий. - Не будем тратить более слов. К делу.
На стене висел кодекс строителя коммунизма. На подоконнике глядящего в сумрачный двор окна цвела герань.
Ведущий положил Андрею Яковлевичу руку на плечо.
- Представьте себе, что вы в баре. Знаете, что такое бар?
- Видел. - Бар Андрей Яковлевич видел в кино.
- Этот стол - барная стойка. Этот стул - стул у барной стойки. Вы сидите у барной стойки. Андрей?
- Да?
- Садитесь.
Андрей Яковлевич растерянно посмотрел на стул и сел.
- Вы пьяны. У вас кончилось спиртное. Вы требуете у бармена спиртное. Вам очень хочется еще выпить. Бармен вас игнорирует. Николай.
Долговязый мужчина поднял руку.
- Идите сюда. Становитесь по другую сторону стола. Вы - бармен. Не обращайте на него внимания. Андрей, требуйте у него выпивку.
Андрей Яковлевич смотрел на полированную столешницу, в ней отражался электрический свет.
- Андрей, - окликнул его ведущий. - Требуйте.
- Кхм, - едва слышно сказал Андрей.
- В баре музыка. Грохот. Кричите. Вам нужно выпить.
Андрей молчал. Дотронулся до пуговицы и опустил руку.
- Вы пьяны. Вы не знаете границ. Вам…
Ведущий замолчал. Андрей сидел сгорбившись. Николай топтался с другой стороны стола.
- Крикните, - попросил ведущий.
Андрей Яковлевич растерянно улыбнулся.
- Ударьте по столу.
Андрей Яковлевич и руки не приподнял.
- Джон! - крикнул кто-то. - Давайте я.
- Этот бармен, - ведущий зашептал в ухо Андрею Яковлевичу, - ваш враг, он виноват во всех ваших бедах. Залайте.
Андрей Яковлевич посмотрел удивленно.
- Вот так. - И ведущий пролаял: - Ргав! Ргав! - Хлопнул в ладоши и крикнул: - Все! Все лают!
Кто-то затявкал, как маленькая скандальная собачонка. Кто-то хихикнул. Бармен Николай зарычал. Андрей Яковлевич поднялся и тихо, ни на кого не глядя, пробрался к выходу. За дверь. Бабка в пальто с лисьим воротником дремала на табурете в полутьме.
Подавленный, вернулся Андрей Яковлевич домой. Люба не стала его расспрашивать. Есть он отказался, сел в угол дивана и смотрел невидящими глазами в телевизор. Сережа подошел с книжкой.
- Папа.
Андрей Яковлевич закрыл глаза.
Сережа взобрался на диван и устроился рядом. Андрей Яковлевич слышал, как он перелистывает страницы. Сережа вдруг рассмеялся. Толкнул ему под руку книгу.
- Папа, смотри.
Андрей Яковлевич открыл глаза, отшвырнул книгу на пол и заорал на сына высоким визгливым голосом:
- Вон отсюда! Марш! - и забил кулаком по деревянному подлокотнику.
Ребенок сполз на пол с дивана, бросился бежать, поскользнулся, упал, зарыдал, Люба его подхватила и убежала с ним на руках. Андрей Яковлевич опомнился, замолк. Посидел, вскочил, побежал из комнаты.
Дверь в кухню была заперта, доносился Сережин плач. Андрей Яковлевич хотел постучать, но не решился и опустился перед дверью на колени.
К ночи они помирились. Андрей Яковлевич просил прощения у сына и у жены, они просили прощения у него, обнимались, Люба накапала валерьянки себе и Андрею Яковлевичу, Сережа тоже просил валерьянки, но ему вместо валерьянки дали сгущенки. Умыли и уложили спать.
Андрей Яковлевич смотрел на спящего ребенка и думал, что жизнь тяжелая штука. Рука, которой бил он о деревянный подлокотник, болела.
3
В 1983 году актер Иван Николаевич Воробьев встретил своего сына. Мальчик поджидал его у служебного входа. Бледный долговязый подросток.
Иван Николаевич знал, что он будет, и не спешил, тянул время. Долго сидел в гримерке, курил, кипятил чайник, пил сладкий черный чай, смотрел на часы и надеялся, что мальчику надоест ждать и он уйдет. Письмо от его матери Ольги пришло неделю назад. В конверте АВИА.
«Здравствуй, Ваня, долго не решалась тебе писать, но вот надумала. Ты, наверно, и не помнишь обо мне, но я напомню, как я к тебе пришла в номер в Ярославле и осталась, хотя ты и говорил, что лучше бы мне уйти. Гастроли закончились, вы уехали, я много плакала по тебе, узнала, что беременна, испугалась, хотела прервать, но мать отговорила, сказала, что поможет, все-таки мне было под тридцать. Мальчик появился на свет 17 апреля 1970 года, я назвала его Сергеем, мы живем дружно. Сергей спрашивал об отце, я ему врала, что был очень хороший человек, из Ленинграда, я там с ним познакомилась на курсах повышения квалификации, хотели жениться, но он умер, а родных нет, так как был сирота.
На тебя, Ваня, наш сын похож глазами. В Москве он остановится у тетки, от тебя мне ничего не надо, но мне кажется сейчас ошибкой, что ты не знаешь о сыне, во всех интервью говоришь, что детей нет по болезни жены, а у тебя есть ребенок, это надо знать, а там как хочешь. Он будет тебя ждать у служебного входа двадцать седьмого с девяти вечера до десяти, я его попрошу передать тебе баночку грибов от Ляли, Ляля моя подруга, а ты вроде как ее дальний родственник, так мы придумали с Лялей. Но если тебе это все не нужно, ты иди в другую дверь, он подождет до десяти и уйдет».
И вот Иван Николаевич сидел в гримерке, смотрел на часы, глотал черный чай. «Возможно, это и не мой сын, - так он думал. Не мог так не думать. - А если и мой? Не я его растил, не я воспитывал. Чужой какой-то мальчишка, в любом случае. Зачем мне эта неловкость? И я ему зачем? Прописка московская нужна?»
Нет, нет и нет, - так заключил Иван Николаевич.
И десять уже показали часы, и одиннадцать показали. Тогда только решил он покинуть гримерку. Прошел долгим подвальным коридором, там горели дежурные лампы в металлических сетках. Поднялся по узкой каменной лестнице в безлюдное фойе. С улицы в большое окно светил фонарь, из полумрака смотрели лица актеров с фотографических карточек на стене, и собственное лицо Ивана Николаевича смотрело, молодое, таинственное.
Он прошел к центральной двери, постучал охраннику в каморку.
Выбрался на волю и закурил. Ему нужно было на ту сторону, к метро, но он прошел мимо афиш и завернул за угол, к служебному входу. И увидел долговязую фигуру. Приблизился и спросил:
- Сережа? - И почти тут же пожалел.
Отбросил зачем-то сигарету. Взял у мальчика банку с грибами (в газетном свертке в авоське), сказал:
- Спасибо, не думал, что дождешься.
- Я решил, вас задержали.
- Угадал.
Он смотрел на Сергея, а Сергей смотрел на него.
Иван Николаевич подумал, что парень, наверно, знает правду (если это - правда) или догадывается, иначе бы не ждал так долго, иначе бы не смотрел так внимательно. Иван Николаевич спросил, далеко ли ему ехать.
- Вишняки.
- Голодный?
Ему вдруг захотелось, чрезвычайно, страстно, мальчишке понравиться.
Иван Николаевич повел Сергея в ресторан, где знакомы ему были все: и швейцар, и уборщицы, и официантки, и повара, и директор. Прошли, разумеется, без очереди. Сергей смотрел во все глаза на оркестр, на женщин за столиками. Стеснялся есть. Иван Николаевич его рассмешил, расположил. Он был умелый актер, обаятельный, знал, как надо смотреть, каким разговаривать тоном, историй занимательных помнил несметное количество. Сергей открывался в ответ, рассказывал, как тонул в Волге, как влюбился в учительницу, как тяжело дается учеба, как хочется уже вырасти и зарабатывать побольше. После ресторана Иван Николаевич поймал такси, отправил Сергея в Вишняки, а затем уже поехал к себе на Пресню.
Он был пуст, выпотрошен, как после тяжелейшего трагического спектакля, в котором сыграл главную роль. С трудом отворил тяжелую дверь подъезда, так слабы были руки. Дома рухнул на диван и уснул.
Через две недели пришло письмо от Ольги, но он даже вскрывать его не стал, порвал, кинул в мусорку. Более писем не приходило.
4
В 1980 году майор в отставке Арсений Викторович Малышев скончался. Через месяц после похорон его взрослая дочь Вера достала альбом с фотографиями. Она разглядывала не спеша снимки под «тик и так» часов. Ветер за окном уносил тучу.
Вера сидела на кухне, позабыв о вскипевшем чайнике, разглядывала снимки и поражалась, что отец нигде на себя не похож. Во всяком случае она помнила его другим. Как бы то ни было, Вера выбрала одну из фотографий, заправила в рамку под стекло и повесила на стену в большой комнате. Здесь она вязала по вечерам и время от времени посматривала на фото. Бубнил телевизор, светил из угла, Вера откладывала вязание, уходила из комнаты, плакала, успокаивалась.
Со временем она стала забывать, как выглядел отец, и тогда обращалась к фотографии и смотрела на нее. И ей казалось, что благодаря фотографии она вспоминает отца.
Фотографический снимок был оставшейся от него тенью.
5
8 октября 2015 года космонавт Игорь Сергеевич Краснов совершил посадку на летательном аппарате «Витязь». Связь работала нормально. Из управления полетом приказали не покидать аппарат самостоятельно. Игорь Сергеевич оставался в кресле и смотрел на широкий полукруг экрана, в нем отражалась окружающая аппарат местность.
Сумерки, снежные проплешины в поле, движущиеся вдали огоньки.
Игорь Сергеевич смотрел на сухую траву, слезы текли по его лицу.
«Витязь» отправился в полет 2 марта 1963 года, Игорь Сергеевич побывал за пределами Солнечной системы; его корабль двигался на скорости, близкой к скорости света, полет длился полтора года, на Земле прошло пятьдесят два. Анне, дочери Игоря Сергеевича, исполнилось пятьдесят пять, и теперь она была старше него на двадцать семь лет.
Он не думал о дочери, когда смотрел на земные сумерки, не о ней он плакал и не о себе, а бог знает о чем, - о том, что вновь видит снег, о том, что скоро выйдет наружу, вдохнет холодный воздух и спросит, что за огоньки там вдали. О дочери он не помнил в эти минуты. Вскоре он увидел на экране вертолет. Прибыли встречающие.
Широкая публика ничего о его полете не знала. Не сообщалось о старте, не сообщили о возвращении. Полет был тайной в 1963-м и остался тайной в 2015-м.
Игорь Сергеевич доложил о выполненном задании, предоставил пробы грунта, химический анализ атмосферы, фотоснимки планеты, для изучения которой и был направлен. Планета, вопреки ожиданиям, оказалась непригодной для жизни.
После тщательного наблюдения в закрытом госпитале Игоря Сергеевича отпустили в длительный отпуск. Ему, разумеется, объяснили как можно более полно текущую жизнь. Технические новшества молодой космонавт освоил мгновенно, новому же политическому и экономическому мироустройству он оказался чужд. Он искренне ждал застать на родине коммунизм.
Дочь Игоря Сергеевича по-прежнему жила в городке во Владимирской области. Он купил в подарок конфет и сладкого вина. Ехал на поезде. Билет взял в плацкартный вагон. Ему хотелось поглазеть на людей, послушать разговоры. Иногда ему казалось, что ничего не изменилось за полвека, все те же люди и те же виды из окна, что время то ли остановилось, то ли пошло вспять. Через пять часов он вышел на станции, она показалась ему маленькой, обветшалой. Такси брать не стал, отправился пешком. Не торопился. Останавливался и смотрел, как дым идет из печной трубы. Как дети бегут через ржавые рельсы. Вдыхал забытый воздух.
В доме, где жила дочь и где он жил когда-то, тоже топилась печь, горел свет в окне. Он задержался у калитки, глядя на разросшуюся яблоню. Повернул щеколду. Пошел к крыльцу. Выскочила собачонка, облаяла. Он сказал «свои, свои» и потрепал ей загривок. Дочь была дома. Он соврал, что его отец был другом ее отца.
- Он погиб при испытаниях. Я его не помню, - сказала она.
- Совсем?
- Как на руках у него сижу. Смутно. Он меня несет. Куда? Откуда?
Пили вино, пили чай с московскими конфетами. Он расспрашивал о родственниках, о знакомых. Многие умерли.
После чая он слазил на крышу, поправил телевизионную антенну. Заменил прогнившую доску на деревянной ступеньке крыльца. Он обращался к Анне как человек, проживший гораздо больше нее. И это никому из них не казалось странным. Она жаловалась на здоровье, он сказал, что немедленно надо бросать пить кофе, тем более растворимый и на голодный желудок. Сказал, что хочет поселиться здесь, в этом городе, снять квартиру.
- Работы я не боюсь, - говорил он. - Никакой.
Он и в самом деле поселился в этом городе. Устроился в компьютерной мастерской, женился, родил сына. Дочь навещал каждую неделю. Лет через тридцать она сдала и он взял ее к себе, в свой дом. Кормил с ложечки, водил гулять. Жена называла его: мой блаженный.
В 1932 году радиоинженер Рябушкин Иван Гаврилович соорудил для своей парализованной дочери Ирины кресло; о нем была статья в «Красной Нови» за июнь-месяц, там же разместили фотографию.
Кресло было похоже на машину с ручным управлением. Даже одной рукой девочка могла ее завести, направить вперед или назад, повернуть, остановить, предупредить о своем приближении сигналом, поднять или опустить крышу. Сиденье обогревалось, могло подниматься и опускаться, при необходимости в нем открывалось что-то вроде слива, и девочка могла сходить в туалет прямо в машине, самостоятельно; кроме того, работал мощный радиоприемник и передатчик. Так что отец более или менее спокойно отпускал ребенка на прогулки, они переговаривались по радио.
Ира по большей части молчала, она связывалась с отцом в случае крайней нужды, если, к примеру, кресло застревало в колее или заезжало в болото или трактор вдруг преграждал дорогу, и тогда отец спешил на выручку. Ира откликалась на его вопросы (односложно), но вопросы должны были быть конкретными (где ты? когда будешь дома? будешь на обед омлет? поедешь к морю, через неделю у меня отпуск?). К морю они тогда съездили, отец на американской машине «Форд», а девочка на своем кресле, - отец его усовершенствовал для длительного путешествия. Кресло раскладывалось и давало возможность девочке спать лежа. Можно было вымыться, не выходя наружу. И тут же обсохнуть в подогретом, насыщенном кислородом воздухе.
Здоровье девочки, как и предсказывали врачи, ухудшалось, и отец изобретал все новые и новые приспособления, позволявшие терявшей зрение и слух Ирочке видеть, слышать, понимать, не чувствовать боль, передвигаться. Уметь даже больше, чем дано обыкновенному здоровому человеку. Можно сказать, кресло-машина стало ее серебряным панцирем (машина была гладкой, обтекаемой, как пуля, серебристого цвета), и даже не панцирем, а плотью, из которой ей и выбираться не стало нужды, настолько все оказалось в конце концов предусмотрено. Машина сама производила пищу и воду, подавала очищенный воздух, освобождалась от отходов, сама себя ремонтировала (что-то вроде регенерации).
Настал момент, когда отец уже и не знал, а есть ли там, внутри машины, живая плоть; дочь ли отвечает ему тихим, ровным голосом по радио. О чем она думает и думает ли, он не знал никогда. Он помнил ее живое тело, но увидеть его вновь, раскрыть металлический панцирь и посмотреть уже не представлялось возможным. Такое вмешательство означало бы верную гибель девочки.
Отец был счастлив, насколько возможно. Он мог умирать спокойно, - Ира уже не пропадет без него. (Она была поздним ребенком, нежданным. Мать бросила ее трех месяцев от роду, сбежала в родительский дом в Москву; о ее дальнейшей судьбе инженеру ничего не было известно.)
Иван Гаврилович жил со своей дочерью на Урале, в доме при заводе; возле дома стоял сарай, в котором инженер организовал свою мастерскую; ничем он в ней не был занят, кроме как усовершенствованием кресла-машины, оно стало походить в конце концов на инопланетный корабль, и, надо сказать, оно и вправду могло улететь в космос, и улетало, и возвращалось, только никто уже не печатал об этом в газетах.
Инженер более всего любил вспоминать из их с Ирочкой жизни поездку к морю в 1935 году. Ирочка на своей машине ходила по дну, всплывала, подлетала к отцу, приземлялась рядом. Он гладил серебряный округлый бок и смотрел на заходящее солнце. Море шумело.
Это существо (кем бы оно ни было, девочкой Ирой или кем-то уже другим) не умирает, возможно, оно бессмертно, - пока существует наша планета. Или наша Вселенная. Или дольше. Время покажет. А можно сказать, вечность покажет.
Мы не доживем.
2
В 1990 году Ливанов Андрей Яковлевич искал работу. Вакансии были, но собеседование он пройти не мог.
- У тебя голос тихий, - объясняла ему жена Люба, - взгляд испуганный, глаза ты отводишь в разговоре, пальцами пуговицу на пиджаке вертишь, сколько раз уже пришивала, до Парижа можно нитку протянуть. Конечно, серьезные люди не настроены дело с тобой иметь.
- Но вот ты, - робко возражал Андрей Яковлевич.
- Я к тебе привыкла, - сердито обрывала жена. Она была на четвертом месяце, сидела дома с пятилетним сыном Сережей и не представляла, как жить дальше.
- Пойду в дворники, - говорил Андрей Яковлевич.
- Если возьмут, - отвечала Люба.
Пришивала ему пуговицу, кормила картошкой (мать привозила из деревни) и уговаривала быть посмелее.
- Времена переменились, - говорила Люба, - пора соответствовать.
Во вторник 25 сентября Андрей Яковлевич провалил собеседование. Домой спешить не хотелось, он брел нога за ногу. Девочка у метро сунула афишку:
АМЕРИКАНСКИЙ ТРЕНИНГ
УВЕРЕННОСТЬ
СИЛА
УСПЕХ
- Десять рублей сеанс. Прямо сейчас, - сказала девочка, - здесь рядом.
Андрей Яковлевич прошел темными заросшими дворами к угловому дому. На двери подъезда висела та же афишка. Андрей Яковлевич потоптался, посмотрел на летящие сухие листья и вошел в подъезд. У дверей в красный уголок сидела на табурете бабка в старом пальто с лисьим воротником. Она забрала у Андрея Яковлевича десятку.
Занятие уже началось. Перед сидящими на стульях людьми прохаживался высокий белозубый мужчина. Говорил он по-русски гладко, но с акцентом.
- Страх улавливается мгновенно. В животном мире…
Ведущий заметил Андрея Яковлевича и широко улыбнулся. Андрей Яковлевич пробормотал:
- Здрасьте.
- Джон, - ведущий шагнул навстречу и протянул ладонь.
Андрей Яковлевич пожал ее и тихо произнес:
- Андрей.
- Прекрасно, - радостно сказал ведущий. - Не будем тратить более слов. К делу.
На стене висел кодекс строителя коммунизма. На подоконнике глядящего в сумрачный двор окна цвела герань.
Ведущий положил Андрею Яковлевичу руку на плечо.
- Представьте себе, что вы в баре. Знаете, что такое бар?
- Видел. - Бар Андрей Яковлевич видел в кино.
- Этот стол - барная стойка. Этот стул - стул у барной стойки. Вы сидите у барной стойки. Андрей?
- Да?
- Садитесь.
Андрей Яковлевич растерянно посмотрел на стул и сел.
- Вы пьяны. У вас кончилось спиртное. Вы требуете у бармена спиртное. Вам очень хочется еще выпить. Бармен вас игнорирует. Николай.
Долговязый мужчина поднял руку.
- Идите сюда. Становитесь по другую сторону стола. Вы - бармен. Не обращайте на него внимания. Андрей, требуйте у него выпивку.
Андрей Яковлевич смотрел на полированную столешницу, в ней отражался электрический свет.
- Андрей, - окликнул его ведущий. - Требуйте.
- Кхм, - едва слышно сказал Андрей.
- В баре музыка. Грохот. Кричите. Вам нужно выпить.
Андрей молчал. Дотронулся до пуговицы и опустил руку.
- Вы пьяны. Вы не знаете границ. Вам…
Ведущий замолчал. Андрей сидел сгорбившись. Николай топтался с другой стороны стола.
- Крикните, - попросил ведущий.
Андрей Яковлевич растерянно улыбнулся.
- Ударьте по столу.
Андрей Яковлевич и руки не приподнял.
- Джон! - крикнул кто-то. - Давайте я.
- Этот бармен, - ведущий зашептал в ухо Андрею Яковлевичу, - ваш враг, он виноват во всех ваших бедах. Залайте.
Андрей Яковлевич посмотрел удивленно.
- Вот так. - И ведущий пролаял: - Ргав! Ргав! - Хлопнул в ладоши и крикнул: - Все! Все лают!
Кто-то затявкал, как маленькая скандальная собачонка. Кто-то хихикнул. Бармен Николай зарычал. Андрей Яковлевич поднялся и тихо, ни на кого не глядя, пробрался к выходу. За дверь. Бабка в пальто с лисьим воротником дремала на табурете в полутьме.
Подавленный, вернулся Андрей Яковлевич домой. Люба не стала его расспрашивать. Есть он отказался, сел в угол дивана и смотрел невидящими глазами в телевизор. Сережа подошел с книжкой.
- Папа.
Андрей Яковлевич закрыл глаза.
Сережа взобрался на диван и устроился рядом. Андрей Яковлевич слышал, как он перелистывает страницы. Сережа вдруг рассмеялся. Толкнул ему под руку книгу.
- Папа, смотри.
Андрей Яковлевич открыл глаза, отшвырнул книгу на пол и заорал на сына высоким визгливым голосом:
- Вон отсюда! Марш! - и забил кулаком по деревянному подлокотнику.
Ребенок сполз на пол с дивана, бросился бежать, поскользнулся, упал, зарыдал, Люба его подхватила и убежала с ним на руках. Андрей Яковлевич опомнился, замолк. Посидел, вскочил, побежал из комнаты.
Дверь в кухню была заперта, доносился Сережин плач. Андрей Яковлевич хотел постучать, но не решился и опустился перед дверью на колени.
К ночи они помирились. Андрей Яковлевич просил прощения у сына и у жены, они просили прощения у него, обнимались, Люба накапала валерьянки себе и Андрею Яковлевичу, Сережа тоже просил валерьянки, но ему вместо валерьянки дали сгущенки. Умыли и уложили спать.
Андрей Яковлевич смотрел на спящего ребенка и думал, что жизнь тяжелая штука. Рука, которой бил он о деревянный подлокотник, болела.
3
В 1983 году актер Иван Николаевич Воробьев встретил своего сына. Мальчик поджидал его у служебного входа. Бледный долговязый подросток.
Иван Николаевич знал, что он будет, и не спешил, тянул время. Долго сидел в гримерке, курил, кипятил чайник, пил сладкий черный чай, смотрел на часы и надеялся, что мальчику надоест ждать и он уйдет. Письмо от его матери Ольги пришло неделю назад. В конверте АВИА.
«Здравствуй, Ваня, долго не решалась тебе писать, но вот надумала. Ты, наверно, и не помнишь обо мне, но я напомню, как я к тебе пришла в номер в Ярославле и осталась, хотя ты и говорил, что лучше бы мне уйти. Гастроли закончились, вы уехали, я много плакала по тебе, узнала, что беременна, испугалась, хотела прервать, но мать отговорила, сказала, что поможет, все-таки мне было под тридцать. Мальчик появился на свет 17 апреля 1970 года, я назвала его Сергеем, мы живем дружно. Сергей спрашивал об отце, я ему врала, что был очень хороший человек, из Ленинграда, я там с ним познакомилась на курсах повышения квалификации, хотели жениться, но он умер, а родных нет, так как был сирота.
На тебя, Ваня, наш сын похож глазами. В Москве он остановится у тетки, от тебя мне ничего не надо, но мне кажется сейчас ошибкой, что ты не знаешь о сыне, во всех интервью говоришь, что детей нет по болезни жены, а у тебя есть ребенок, это надо знать, а там как хочешь. Он будет тебя ждать у служебного входа двадцать седьмого с девяти вечера до десяти, я его попрошу передать тебе баночку грибов от Ляли, Ляля моя подруга, а ты вроде как ее дальний родственник, так мы придумали с Лялей. Но если тебе это все не нужно, ты иди в другую дверь, он подождет до десяти и уйдет».
И вот Иван Николаевич сидел в гримерке, смотрел на часы, глотал черный чай. «Возможно, это и не мой сын, - так он думал. Не мог так не думать. - А если и мой? Не я его растил, не я воспитывал. Чужой какой-то мальчишка, в любом случае. Зачем мне эта неловкость? И я ему зачем? Прописка московская нужна?»
Нет, нет и нет, - так заключил Иван Николаевич.
И десять уже показали часы, и одиннадцать показали. Тогда только решил он покинуть гримерку. Прошел долгим подвальным коридором, там горели дежурные лампы в металлических сетках. Поднялся по узкой каменной лестнице в безлюдное фойе. С улицы в большое окно светил фонарь, из полумрака смотрели лица актеров с фотографических карточек на стене, и собственное лицо Ивана Николаевича смотрело, молодое, таинственное.
Он прошел к центральной двери, постучал охраннику в каморку.
Выбрался на волю и закурил. Ему нужно было на ту сторону, к метро, но он прошел мимо афиш и завернул за угол, к служебному входу. И увидел долговязую фигуру. Приблизился и спросил:
- Сережа? - И почти тут же пожалел.
Отбросил зачем-то сигарету. Взял у мальчика банку с грибами (в газетном свертке в авоське), сказал:
- Спасибо, не думал, что дождешься.
- Я решил, вас задержали.
- Угадал.
Он смотрел на Сергея, а Сергей смотрел на него.
Иван Николаевич подумал, что парень, наверно, знает правду (если это - правда) или догадывается, иначе бы не ждал так долго, иначе бы не смотрел так внимательно. Иван Николаевич спросил, далеко ли ему ехать.
- Вишняки.
- Голодный?
Ему вдруг захотелось, чрезвычайно, страстно, мальчишке понравиться.
Иван Николаевич повел Сергея в ресторан, где знакомы ему были все: и швейцар, и уборщицы, и официантки, и повара, и директор. Прошли, разумеется, без очереди. Сергей смотрел во все глаза на оркестр, на женщин за столиками. Стеснялся есть. Иван Николаевич его рассмешил, расположил. Он был умелый актер, обаятельный, знал, как надо смотреть, каким разговаривать тоном, историй занимательных помнил несметное количество. Сергей открывался в ответ, рассказывал, как тонул в Волге, как влюбился в учительницу, как тяжело дается учеба, как хочется уже вырасти и зарабатывать побольше. После ресторана Иван Николаевич поймал такси, отправил Сергея в Вишняки, а затем уже поехал к себе на Пресню.
Он был пуст, выпотрошен, как после тяжелейшего трагического спектакля, в котором сыграл главную роль. С трудом отворил тяжелую дверь подъезда, так слабы были руки. Дома рухнул на диван и уснул.
Через две недели пришло письмо от Ольги, но он даже вскрывать его не стал, порвал, кинул в мусорку. Более писем не приходило.
4
В 1980 году майор в отставке Арсений Викторович Малышев скончался. Через месяц после похорон его взрослая дочь Вера достала альбом с фотографиями. Она разглядывала не спеша снимки под «тик и так» часов. Ветер за окном уносил тучу.
Вера сидела на кухне, позабыв о вскипевшем чайнике, разглядывала снимки и поражалась, что отец нигде на себя не похож. Во всяком случае она помнила его другим. Как бы то ни было, Вера выбрала одну из фотографий, заправила в рамку под стекло и повесила на стену в большой комнате. Здесь она вязала по вечерам и время от времени посматривала на фото. Бубнил телевизор, светил из угла, Вера откладывала вязание, уходила из комнаты, плакала, успокаивалась.
Со временем она стала забывать, как выглядел отец, и тогда обращалась к фотографии и смотрела на нее. И ей казалось, что благодаря фотографии она вспоминает отца.
Фотографический снимок был оставшейся от него тенью.
5
8 октября 2015 года космонавт Игорь Сергеевич Краснов совершил посадку на летательном аппарате «Витязь». Связь работала нормально. Из управления полетом приказали не покидать аппарат самостоятельно. Игорь Сергеевич оставался в кресле и смотрел на широкий полукруг экрана, в нем отражалась окружающая аппарат местность.
Сумерки, снежные проплешины в поле, движущиеся вдали огоньки.
Игорь Сергеевич смотрел на сухую траву, слезы текли по его лицу.
«Витязь» отправился в полет 2 марта 1963 года, Игорь Сергеевич побывал за пределами Солнечной системы; его корабль двигался на скорости, близкой к скорости света, полет длился полтора года, на Земле прошло пятьдесят два. Анне, дочери Игоря Сергеевича, исполнилось пятьдесят пять, и теперь она была старше него на двадцать семь лет.
Он не думал о дочери, когда смотрел на земные сумерки, не о ней он плакал и не о себе, а бог знает о чем, - о том, что вновь видит снег, о том, что скоро выйдет наружу, вдохнет холодный воздух и спросит, что за огоньки там вдали. О дочери он не помнил в эти минуты. Вскоре он увидел на экране вертолет. Прибыли встречающие.
Широкая публика ничего о его полете не знала. Не сообщалось о старте, не сообщили о возвращении. Полет был тайной в 1963-м и остался тайной в 2015-м.
Игорь Сергеевич доложил о выполненном задании, предоставил пробы грунта, химический анализ атмосферы, фотоснимки планеты, для изучения которой и был направлен. Планета, вопреки ожиданиям, оказалась непригодной для жизни.
После тщательного наблюдения в закрытом госпитале Игоря Сергеевича отпустили в длительный отпуск. Ему, разумеется, объяснили как можно более полно текущую жизнь. Технические новшества молодой космонавт освоил мгновенно, новому же политическому и экономическому мироустройству он оказался чужд. Он искренне ждал застать на родине коммунизм.
Дочь Игоря Сергеевича по-прежнему жила в городке во Владимирской области. Он купил в подарок конфет и сладкого вина. Ехал на поезде. Билет взял в плацкартный вагон. Ему хотелось поглазеть на людей, послушать разговоры. Иногда ему казалось, что ничего не изменилось за полвека, все те же люди и те же виды из окна, что время то ли остановилось, то ли пошло вспять. Через пять часов он вышел на станции, она показалась ему маленькой, обветшалой. Такси брать не стал, отправился пешком. Не торопился. Останавливался и смотрел, как дым идет из печной трубы. Как дети бегут через ржавые рельсы. Вдыхал забытый воздух.
В доме, где жила дочь и где он жил когда-то, тоже топилась печь, горел свет в окне. Он задержался у калитки, глядя на разросшуюся яблоню. Повернул щеколду. Пошел к крыльцу. Выскочила собачонка, облаяла. Он сказал «свои, свои» и потрепал ей загривок. Дочь была дома. Он соврал, что его отец был другом ее отца.
- Он погиб при испытаниях. Я его не помню, - сказала она.
- Совсем?
- Как на руках у него сижу. Смутно. Он меня несет. Куда? Откуда?
Пили вино, пили чай с московскими конфетами. Он расспрашивал о родственниках, о знакомых. Многие умерли.
После чая он слазил на крышу, поправил телевизионную антенну. Заменил прогнившую доску на деревянной ступеньке крыльца. Он обращался к Анне как человек, проживший гораздо больше нее. И это никому из них не казалось странным. Она жаловалась на здоровье, он сказал, что немедленно надо бросать пить кофе, тем более растворимый и на голодный желудок. Сказал, что хочет поселиться здесь, в этом городе, снять квартиру.
- Работы я не боюсь, - говорил он. - Никакой.
Он и в самом деле поселился в этом городе. Устроился в компьютерной мастерской, женился, родил сына. Дочь навещал каждую неделю. Лет через тридцать она сдала и он взял ее к себе, в свой дом. Кормил с ложечки, водил гулять. Жена называла его: мой блаженный.