Николай Никандров "Диктатор Петр"
I
- Опять проворонили! - кричал он на семью, созвав всех специально для этого в столовую. - Опять недоглядели! Почему дали заплесневеть этому кусочку хлеба! Почему своевременно не положили его в духовку, чтобы засушить на сухари! Может, в трудную минуту он кому-нибудь из нас жизнь бы спас! Зачем же тогда печку топить, дрова переводить, если у вас пустая духовка стоит! И почему я всегда найду, что в духовку поставить, чтобы жар даром не пропадал, а вы никогда даже не подумаете об этом! О чем вы думаете? В-вороны!!!
Мать Петра, старушка Марфа Игнатьевна, его сестра, вдова, Ольга и ее дети, Вася, десяти лет, и Нюня, восьми, думая, что выговор уже кончен, косились потупленными глазами в сторону двери.
- Стойте, стойте, не расходитесь! - останавливал их Петр, подняв руку, как оратор на митинге. - Забудьте на минуту про все ваши дела и выслушайте внимательно, что я сейчас вам скажу, а то потом, боюсь, забуду! Да слушайте хорошенько, потому что это очень важно вам знать! Когда покупаете что-нибудь на базаре, не зевайте по сторонам, а смотрите на гири, которые торговцы кладут вам на весы, чтобы вместо трех фунтов не положили два, вместо двух один! Поняли? Таких, как вы, там обвешивают! Таких, как вы, там ждут! Таким там рады! Р-разини!!!
Все члены семьи поднимали на Петра измученные, просящие пощады лица.
- Да! - всплескивал он руками и загораживал им дорогу. - Еще! Кстати! Вспомнил! Сегодня я купил на обед фунт хорошего мяса, и чтобы оно не пропало даром, я должен вас научить, что и как из него делать! Знайте же раз навсегда, если вам перепадает когда фунт мяса, то вы должны растянуть его по крайней мере на два дня! Один день есть только бульон с чем-нибудь дешевым, например, с перловой крупой, а на другой день подавать самое мясо, тоже с чем-нибудь таким, что окажется в доме, например, с картофелем! Поняли?
- Поняли, поняли, - усталыми голосами отвечали домашние и, качаясь, как от угара, поспешно уходили из столовой.
А он кричал им вслед, уже с открытой злобой, точно сожалея, что так скоро их отпустил:
- И спички, спички, спички, смотрите, не жгите зря! Спички дорожают! Спичек, говорят, скоро и совсем не будет! Спички надо беречь! За каждой спичкой с этого дня обращайтесь только ко мне! Поняли?
- Петя, - тотчас же возвращалась в столовую сестра. - Петя, - говорила она умоляющим голосом, и ее желтое опухшее лицо принимало мученическое выражение. - Там в кастрюле осталось от обеда немного овощного соуса. Можно его для мамы на вечер спрятать? А то мама за обедом опять ничего не могла есть, ее опять мутило от такой пищи...
- Конечно, конечно, можно, - собирал Петр лицо в гримасу беспредельного сострадания к матери и глубокого стыда за себя. - И я не понимаю, Оля, зачем ты меня об этом еще спрашиваешь! Кажется, знаешь, что для мамы-то мы ничего не жалеем!
- Как зачем? А если ты потом поднимешь крик на весь дом: «Куда девался соус, который оставался от обеда!»
- Я кричу, когда остатки выбрасывают в помойку, а не когда их съедают.
- Мы, кажется, ничего никогда не выбрасываем.
- Как же. Рассказывай.
- И вообще, Петя, я давно собиралась тебе сказать, что мы должны обратить самое серьезное внимание на питание матери. Я никогда не прощу себе, что мы допустили голодную смерть нашего отца. Это наша вина, это наш грех! И теперь наш долг спасти хотя мать.
- К чему ты все это говоришь мне, Оля? - нетерпеливо спрашивал Петр. - Разве я что-нибудь возражаю против этого?
- Петя, - умоляюще произносила сестра, - будем ежедневно покупать для мамы по стакану молока!
- Но только для нее одной! - резко предупреждал брат, нахмурясь. - Слышишь? Только для нее! Если увижу, что она раздает молоко, хотя по капельке, детям или гостям, подниму страшный скандал и покупку молока отменю! Поняла?
- Мама, - радостно объявляла в тот же день дочь матери. - Петя велел начиная с завтрашнего дня покупать для тебя по стакану молока, для твоей поправки. Но только для тебя одной! Смотри, никому не давай, ни детям, ни гостям, а то Петя узнает и произойдет скандал!
- Почему же это мне одной? - спрашивала старушка, и ее маленькое старушечье лицо с крючковатым, загнутым вперед подбородком принимало оборонительное выражение. - Одна я ни за что не буду пить молоко! Надо или всем давать, или никому!
- Мама, ты же знаешь, что для всех у нас денег не хватит!
- Тогда с какой стати именно мне? Пусть лучше детям: они растут!
- Дети могут есть какую попало пищу, а тебя от плохой пищи мутит!
Дочь убеждала. Мать не уступала. В спор ввязывался Петр.
- Мама! - кричал он и, как всегда, криком и возмущенными жестами маскировал свою безграничную любовь к матери. - Мама! Ты все еще продолжаешь мыслить по-старому: все для других да для других! Надо же тебе когда-нибудь и о себе позаботиться! Пойми же наконец, что это старый режим!
- Ничего, - упрямо твердила старушка. - Пусть буду старорежимная. Лишь бы не подлая.
На другой день покупали для старушки стакан молока.
- Этот стакан молока для мамы! - грозным тоном домашнего диктатора предупреждал всех Петр, в особенности Васю и Нюню, заметив, какими волчьими глазами они смотрели на молоко. - Пусть мама из упрямства даже не пьет его, пусть оно стоит день, два, пусть прокиснет, но вы-то все-таки не прикасайтесь к нему! Поняли?
Все слушались Петра, не трогали молока, но и старушка тоже не пила его, убегая от него, расстроенная и испуганная, как от отравы. И молоко, простояв два дня, прокисало.
- Мама! - кричал тогда Петр, почти плача от отчаянья. - Ты же умрешь!
- Вот и хорошо, что умру, - хваталась за эту мысль старушка. - Я уже старая, теряю память, вот вчера в духовке вашу кашу сожгла, забыв про нее. Для меня для самой лучше умереть, чем видеть такую жизнь. А вам без меня все-таки будет легче: и хлеба, и сахара вам будет больше оставаться...
- Мама! - восклицала жалобно Ольга, - что ты говоришь! Мама! - начинала она плакать. - Тогда пусть лучше я умру... - всхлипывала она в платок. - Все равно я постоянно болею, и на меня много всего выходит... Вон доктор прописал мне мышьяк и железо...
Ее плач расстраивал остальных, и на глазах у всех показывались слезы. Петр, чтобы замаскировать собственные слезы, поднимал на домашних крик, обличал их в слезливости, слабости, женскости. И в охватившей всех тоске, точно в предчувствии близкой смерти, семья собиралась в тесную группу, все жались друг к другу, дрожали, как в лихорадке, не могли ничего говорить, плакали...
- Но вы-то, вы-то по крайней мере признаете, что хотя я и поступаю иногда с вами грубо, резко, жестоко, как диктатор, но что я это делаю исключительно ради вашего же спасения? - обыкновенно каялся перед своими в такие минуты Петр.
- Конечно, конечно, - отвечала семья.
И в доме на некоторое время водворялось глубокое и грустное спокойствие.
- Опять подали голодающим! - однако вскоре проносился по дому возмущенный вопль Петра, когда, украдкой от него, кому-нибудь из домашних удавалось подать корочку хлеба какой-нибудь несчастной изможденной женщине, еле передвигающей ноги от слабости, с таким же, как и она, высохшим, черным, точно обугленным, ребенком на груди. - Мы сами голодающие! - вопил тогда Петр, размахивая руками. - Нам самим должны подавать! Разве они поймут, разве они поверят, что вы отрываете от себя, что вы отдаете последнее? Да никогда! Эти люди рассуждают иначе! Раз дают, значит, лишнее есть, а раз есть лишнее, значит, надо завтра еще прийти и других подослать, может, даже войти с ними в известную предпринимательскую компанию! И нам теперь от них отбою не будет! Вот что вы наделали! Поняли? В последний и уже окончательный раз предупреждаю: если еще раз увижу, что вы подаете голодающим, то в тот же день брошу к черту ваш дом, пропадайте без меня голодом, а работать зря, работать неизвестно для кого, работать на ветер я больше не желаю!
- Мама, - обращаясь к матери, говорила потом совершенно подавленная Ольга. - Правда, что Петя хочет бросить наш дом? Что же мы без него будем делать? Без него мы погибнем! Мама, знай: если он бросит нас или, не дай бог, заразится сыпняком и умрет, я тогда лучше сразу отравлю своих детей и сама отравлюсь. А бороться каждый день, каждый час, бороться так, как борется за наш дом Петр, я, заранее объявляю, ни за что не смогу.
- Тогда мы с тобой вместе отравимся, - решительно заявляла старушка. - Детей куда-нибудь отдадим, а сами отравимся.
- Чтобы я кому-нибудь доверила своих детей? - приходила в ужас Ольга. - Да ни за что на свете! Я даже не хочу, чтобы они видели такую жизнь! Что из них может выйти при такой жизни? Воры? Грабители? Нет, пусть лучше их вовсе не будет на свете!
И Ольга всегда держала при себе приготовленный яд.
Иногда Марфа Игнатьевна, пойманная сыном в самый момент оказания помощи голодающим, вступала с ним в спор.
- Петя, ведь жаль смотреть на них! - говорила она. - Я прожила на свете шестьдесят пять лет и никогда не подозревала, что у голодающих такой вид: соединение в одном лице жизни и смерти.
- Жаль?! - гремел Петр со страшным выражением лица. - А вы думаете, мне их не жаль? Вид?! А вы думаете, я мало видел, какой у них вид? Но у меня-то мужской ум, и я прекрасно понимаю, что помочь им мы не в состоянии, потому что мы сами вот уже два года как висим на волоске! Где уж тут другим помогать, лишь бы самим-то спастись! А у тебя, мама, как и у Оли, женский ум, и вы не можете понять, что всех голодающих мы все равно не накормим, а себя между тем подорвем и, может, свалим, но спрашивается: зачем? во имя чего? Чтобы ценой собственной жизни спасти жизнь одному неизвестному прохожему? Но неизвестному и в хорошее время не следует помогать: почем я знаю, кто он, а может, он выродок, чудовище, душитель свободы, кретин? Кажется, уже имеем на этот счет хороший урок! В особенности не надо помогать детям, потому что еще неизвестно, что из них получится! Но что долго распространяться об этом, когда тут все ясно как день! Тут, мама, одно из двух: или нам умирать, тогда помогайте оставаться в живых неизвестным, быть может, кретинам; или нам жить, тогда не замечайте других, умирающих от голода! Третьего выхода у нас нет! Поняла?
- Понять-то я поняла, - упорно защищалась старушка с глазами, красными от волнения. - Но и ты, Петя, тоже пойми меня, что я свою порцию хлеба отдала, свою, свою, не вашу! И что я буду сегодня весь день без хлеба сидеть, я, я, а не вы! Вы же от этого ничем не пострадаете, ничем!
- О! - восклицал Петр с досадой, что его опять и опять не понимают. - Как это мы ничем не пострадаем? А лечить тебя, когда ты свалишься от истощения, разве это нам не страдание?
- А вы не лечите.
- А видеть, как ты, наша мать, таешь на наших глазах, разве это нам, детям твоим, не страдание? Ведь мы семья, и когда ты подаешь свою порцию хлеба, ты подрываешь устойчивость всей нашей семьи! Поняла?
- У, какой ты, Петя, стал скупой! - простодушно вставляла свое слово Ольга. - Из-за кусочка хлеба, поданного женщине, умирающей от голода, ты поднимаешь целую бурю! И что это с тобой сделалось? Раньше ты не был таким скупым!
- Скупой?! - приходил в окончательное исступление Петр, начинал метаться по комнате, и лицо его искажалось при этом так, что на него неприятно было смотреть. - Это я-то скупой, я! - возглашал он с трагическим смехом безумца. - Ха-ха-ха! Я! Я, который когда-то, по молодости и глупости, ради счастья других, неизвестных, кретинов пожертвовал собственным счастьем, сидел в тюрьмах, таскался по ссылкам, заграницам! И теперь, в зрелые годы, бросил свое призвание, свою карьеру, свою личную жизнь, и все только для того, чтобы выручать вас, потому что, к моему великому изумлению, чувство кровного родства ко всем вам и любовь к матери в конечном счете оказались во мне сильнее всех других чувств! Вернее, никаких других чувств, кроме этих, родственных, во мне, как и во всех людях нашего времени, совершенно не оказалось! Я «скупой», а вы «щедрые»: вы тайно от меня подкармливаете собак и кошек со всего двора, а как день-два приходится чай без сахару пить, так опускаете носы и начинаете скулить: как зиму будем жить, если власть не переменится? Как будущий год будем жить? Как через сто лет будем жить? Для вас же хлопочу! Из-за вас же убиваюсь! Об вас забочусь, как бы подольше вам продержаться! А вы: «скупой», «скупой»...
Петр вскрикивал, хватался за сердце, падал в постель, принимал валерьяновые капли, клал на сердце холодный компресс, просил закрыть в комнате ставни, лежал, стонал... И домашние мучались не меньше, чем он, они каялись, что довели его до сердечного припадка, давали себе слово впредь этого не повторять, говорили шепотом, ходили на цыпочках, гостей еще от калитки отправляли обратно, ничего не могли делать, с раскрытыми от страха ртами то и дело заглядывали в дверную щелочку, не умирает ли по их вине Петр.
II
- Мама! - раздался однажды по-детски умиленный крик Ольги из первой комнаты, в то время когда ее дети и мать сидели в столовой за ужином, а Петр, больной сыпным тифом, лежал там же в постели. - Мама! К нам тетя Надя из Москвы приехала!
И Ольга, обезумевшая от радости и неожиданности, с высоко поднятыми бровями, с откачнувшейся назад, как от ветра, высокой прической, пронеслась мимо всех через столовую в садик, чтобы отпереть приезжей калитку.
- Подошла к самому окну, не узнала меня и спрашивает: «Петриченковы здесь живут?» - провизжала она на бегу восхищенно.
В столовой поднялась суета.
- Дети! - захлопотала Марфа Игнатьевна. - Вытирайте скорее глаза, щеки, а то тетя Надя увидит, какие вы плаксы!
- Бабуля, а Васька слюнями моет лицо! - пожаловалась щекастая, остриженная под мужичка Нюня.- Надо водой, под умывальником, как я!
- Лишь бы было чисто, - огрызнулся длинноногий остроголовый Вася, старательно вытирая рукавом блузы щеку.- И это не твое дело, ябеда! Ты лучше за собой смотри!
- Тихо! - присев от злости, зашипела на них мать, неизвестно зачем вдруг ворвавшаяся в столовую и тотчас же выбежавшая оттуда. - И это вы при гостях! При гостях! И еще при каких гостях!
Было слышно, как надрывался на улице Пупс, очевидно, принимая важную гостью за обыкновенную голодающую.
- От нее прятать со стола ничего не нужно? - суровым голосом спросил у бабушки Вася и такими глазами посмотрел на хлебницу, на сахарницу, словно тоже, как Пупс, готовился их защищать до последней капли крови.
- О! - воскликнула бабушка с упоением. - Она сама нам даст, а не то что у нас возьмет! Она-то не нуждается, она-то нет, она богатая!
Лай Пупса между тем приближался. Вот он с улицы перебросился в садик.
- Жан, сюда, сюда! Вноси чемоданы сюда! - послышался затем в стеклянной галерее новый приятный женский голос.
Давно не слыхала семья Петриченковых такого голоса, такого выговора! Не здешний, не южный, не крымский, а северный, великорусский, чисто московский был характер речи у тетки. И другим миром сразу повеяло от него, другой жизнью. Пожить бы вот той жизнью! Повеяло шумом, столицей, культурой, хорошим обществом, достатком, воспитанностью, изяществом...
И бабушку охватила дрожь.
- Вася! - зашептала она, побледнев и прислушиваясь к шагам приезжей. - Вася! Поправь сейчас пояс, у тебя пояс криво! А эта дырка откуда? Опять на штанах дырка! У меня уже не хватает ниток ежедневно чинить твои штаны!
- Бабушка, это ничего, - мягко проговорил Вася, поглядывая на двери. - Я этим боком не буду поворачиваться к ней, и она ничего не заметит.
- Бабуля! - в то же время кротко молила Нюня. - А у меня голова не кудлатая?
И она доверчиво подставляла под взгляд бабушки, как подставляют под водопроводный кран, свою бесхитростную квадратную голову.
Но было уже поздно. Бабушка на мгновение совершенно исчезла из ее глаз, словно растаяла в воздухе, как дым, а в следующий момент уже стояла в противоположном конце комнаты, в объятиях приезжей.
- Над-дя!.. - сквозь душившие ее слезы повторяла она. - Над-дя!.. Сколько лет!.. Сколько лет не видались!..
- Map-фа!.. - отвечала ей теми же изнемогающими причитаниями гостья. - Мар-финь-ка!.. Двадцать лет!.. Двадцать лет не видались!..
Потом приезжая так же горячо здоровалась с остальными.
Целовалась она по-московски, трикратно, два раза крест-накрест, третий раз прямо. И во время ее поцелуев каждый из семьи Петриченковых почему-то всем своим существом чувствовал, что их страданиям пришел конец, что теперь-то они спасены и что тетку послал к ним сам бог. Как, однако, вовремя она приехала!
- А это... неужели это ваш Петр? - остановилась гостья перед постелью больного.- Что с ним? Он болен?
- Да, - мучительно произнесла Ольга, с состраданием вглядываясь в исхудавшее, темное, обросшее лицо брата. - У него сыпной тиф.
- У дяди Пети сыпняк! - звонкими голосами прокричали дети, сперва мальчик, потом девочка.
- Как же это он так заразился? - задала москвичка тот, не имеющий смысла, вопрос, который обязательно задают люди, когда внезапно узнают о тяжкой болезни или смерти близко известного им человека.
- Очень просто, - вздохнула Ольга.
- Вошь укусила! - бодро объяснили дети, опять один за другим. - Вошь укусила, вот и готово!
И хозяева, и гостья, сделав скорбные лица, встали стеной перед постелью больного. Петр смотрел на них с полным равнодушием, как будто не произошло ничего особенного.
- Он тебя не узнает, Надя, - тихонько сказала бабушка гостье. - Знаешь, он у нас целую неделю без памяти был, даже своих не узнавал! - похвасталась она.
- Да, да, «не узнает», - вдруг грубо передразнил мать Петр, разобравший ее слова не столько по звуку голоса, сколько по движению губ.
И он насмешливо фыркнул носом в подушку.
- О! Узнает! - искренно обрадовалась приезжая и ниже наклонилась к больному. - Здравствуй, Петя!
- Здравствуй, - безразлично ответил Петр тетке и отвел от нее глаза.
- Видишь, - старалась доказать свое бабушка.- Я говорила, не узнает!
Но больной снова, и на этот раз дольше, остановил взгляд на приезжей.
- Что? - воспользовалась случаем москвичка, - что смотришь? Узнаешь? Если узнаешь, тогда скажи, кто я? - спросила она у него тем тоном, каким спрашивают у гадалки.
Петр некоторое время молчал, ничем не изменяя своего апатичного выражения.
- Королева английская, - последовал затем его спокойный ответ.
Дети шумно обрадовались словам дяди Пети, рассмеялись и с жадностью стали ожидать от него еще чего-нибудь в этом же роде.
- Видишь, - сказала бабушка гостье почти с удовольствием, - принимает тебя за королеву английскую.
- Да он нарочно! - разочаровала всех Ольга. - Он просто злится! Он злится, что его принимают чуть не за сумасшедшего и задают ему подобные вопросы! Разве вы не знаете нашего Петю? Сейчас он дурачит нас, городит вздор, а если мы будем продолжать надоедать ему, он станет отвечать дерзостями! Ну, чего мы обступили его?
- Да, да, - заволновалась москвичка. - На самом деле. Ему нужен покой, уйдем разговаривать в другую комнату.
- Нет!.. - повелительно и страдальчески проскрипел голос больного с постели. - В другую комнату вы не пойдете!.. Вы будете разговаривать здесь!.. Мне тоже интересно послушать, что тетя Надя будет рассказывать про Москву!.. По-ня-ли?
- Вот вам и «не узнает»! - заторжествовала Ольга и иронически сделала всем как бы приглашающий жест.
- Поняли? - раздраженно пропищал с постели Петр, не получив в тот раз ответа.
- Поняли, поняли, - замахали на него руками и мать и сестра. - Все поняли, только не кричи.
- Тетей Надей меня назвал! - удовлетворенно просияла москвичка и уже более весело и безбоязненно рассматривала больного. - Петя! Ведь я знала тебя еще гимназистом! А сейчас? Ты восходящая звезда, светило, молодая русская литературная знаменитость, известный писатель, автор замечательных рассказов!
- Тет-тя Надя! - заныл Петр и наморщился, как от боли. - Тет-тя Надя! Ты опоздала!.. Я уже не писатель!.. Теперешней России писатели не нужны!.. Тет-тя Надя!..
- Надя! - поспешно зашептала москвичке на ухо мать больного.- Ради создателя, не поднимай ты этого вопроса перед ним, пока он болен! Это самый страшный вопрос для него, и ты видишь, как он заметался в постели!
Петр ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, не находил себе места... Вот он лег на живот, сполз на край кровати, свесил голову вниз, тяжелыми глазами впился в пол...
- Что это?! - вдруг вскричал он с негодованием и еще пристальнее вперил взгляд в пол. - Кто это рассыпал по полу и не подобрал хороший горох?! Уже разбрасываем по полу хороший горох?! Уже разбогатели?!
И он заплакал:
- Ааа...
- Это из-за трех-то горошинок? - пренебрежительно спросила мать, поглядев туда, куда указывал Петр.
- Да, из-за трех! - плакался Петр капризно. - Сегодня три да завтра три, а вы знаете, почем теперь на базаре горох?..
- Что сделали из человека четыре года! - кивнула на брата Ольга приезжей. - Он у нас и когда здоров, весь в этой ерунде!
- Мама, - появился в дверях столовой сын москвички, мужчина лет тридцати двух, держа перед собой загрязненные руки, только что потрудившиеся над укладкой на галерее багажа. - Мама, ты не знаешь, где бы тут у них умыться с дороги?
- Ах! - вспомнила москвичка. - Мне ведь тоже надо умыться. Пройдем в кухню. Полотенце взял? Мыло взял? Зубной порошок взял?
Окончание: http://www.colta.ru/docs/28832
- Опять проворонили! - кричал он на семью, созвав всех специально для этого в столовую. - Опять недоглядели! Почему дали заплесневеть этому кусочку хлеба! Почему своевременно не положили его в духовку, чтобы засушить на сухари! Может, в трудную минуту он кому-нибудь из нас жизнь бы спас! Зачем же тогда печку топить, дрова переводить, если у вас пустая духовка стоит! И почему я всегда найду, что в духовку поставить, чтобы жар даром не пропадал, а вы никогда даже не подумаете об этом! О чем вы думаете? В-вороны!!!
Мать Петра, старушка Марфа Игнатьевна, его сестра, вдова, Ольга и ее дети, Вася, десяти лет, и Нюня, восьми, думая, что выговор уже кончен, косились потупленными глазами в сторону двери.
- Стойте, стойте, не расходитесь! - останавливал их Петр, подняв руку, как оратор на митинге. - Забудьте на минуту про все ваши дела и выслушайте внимательно, что я сейчас вам скажу, а то потом, боюсь, забуду! Да слушайте хорошенько, потому что это очень важно вам знать! Когда покупаете что-нибудь на базаре, не зевайте по сторонам, а смотрите на гири, которые торговцы кладут вам на весы, чтобы вместо трех фунтов не положили два, вместо двух один! Поняли? Таких, как вы, там обвешивают! Таких, как вы, там ждут! Таким там рады! Р-разини!!!
Все члены семьи поднимали на Петра измученные, просящие пощады лица.
- Да! - всплескивал он руками и загораживал им дорогу. - Еще! Кстати! Вспомнил! Сегодня я купил на обед фунт хорошего мяса, и чтобы оно не пропало даром, я должен вас научить, что и как из него делать! Знайте же раз навсегда, если вам перепадает когда фунт мяса, то вы должны растянуть его по крайней мере на два дня! Один день есть только бульон с чем-нибудь дешевым, например, с перловой крупой, а на другой день подавать самое мясо, тоже с чем-нибудь таким, что окажется в доме, например, с картофелем! Поняли?
- Поняли, поняли, - усталыми голосами отвечали домашние и, качаясь, как от угара, поспешно уходили из столовой.
А он кричал им вслед, уже с открытой злобой, точно сожалея, что так скоро их отпустил:
- И спички, спички, спички, смотрите, не жгите зря! Спички дорожают! Спичек, говорят, скоро и совсем не будет! Спички надо беречь! За каждой спичкой с этого дня обращайтесь только ко мне! Поняли?
- Петя, - тотчас же возвращалась в столовую сестра. - Петя, - говорила она умоляющим голосом, и ее желтое опухшее лицо принимало мученическое выражение. - Там в кастрюле осталось от обеда немного овощного соуса. Можно его для мамы на вечер спрятать? А то мама за обедом опять ничего не могла есть, ее опять мутило от такой пищи...
- Конечно, конечно, можно, - собирал Петр лицо в гримасу беспредельного сострадания к матери и глубокого стыда за себя. - И я не понимаю, Оля, зачем ты меня об этом еще спрашиваешь! Кажется, знаешь, что для мамы-то мы ничего не жалеем!
- Как зачем? А если ты потом поднимешь крик на весь дом: «Куда девался соус, который оставался от обеда!»
- Я кричу, когда остатки выбрасывают в помойку, а не когда их съедают.
- Мы, кажется, ничего никогда не выбрасываем.
- Как же. Рассказывай.
- И вообще, Петя, я давно собиралась тебе сказать, что мы должны обратить самое серьезное внимание на питание матери. Я никогда не прощу себе, что мы допустили голодную смерть нашего отца. Это наша вина, это наш грех! И теперь наш долг спасти хотя мать.
- К чему ты все это говоришь мне, Оля? - нетерпеливо спрашивал Петр. - Разве я что-нибудь возражаю против этого?
- Петя, - умоляюще произносила сестра, - будем ежедневно покупать для мамы по стакану молока!
- Но только для нее одной! - резко предупреждал брат, нахмурясь. - Слышишь? Только для нее! Если увижу, что она раздает молоко, хотя по капельке, детям или гостям, подниму страшный скандал и покупку молока отменю! Поняла?
- Мама, - радостно объявляла в тот же день дочь матери. - Петя велел начиная с завтрашнего дня покупать для тебя по стакану молока, для твоей поправки. Но только для тебя одной! Смотри, никому не давай, ни детям, ни гостям, а то Петя узнает и произойдет скандал!
- Почему же это мне одной? - спрашивала старушка, и ее маленькое старушечье лицо с крючковатым, загнутым вперед подбородком принимало оборонительное выражение. - Одна я ни за что не буду пить молоко! Надо или всем давать, или никому!
- Мама, ты же знаешь, что для всех у нас денег не хватит!
- Тогда с какой стати именно мне? Пусть лучше детям: они растут!
- Дети могут есть какую попало пищу, а тебя от плохой пищи мутит!
Дочь убеждала. Мать не уступала. В спор ввязывался Петр.
- Мама! - кричал он и, как всегда, криком и возмущенными жестами маскировал свою безграничную любовь к матери. - Мама! Ты все еще продолжаешь мыслить по-старому: все для других да для других! Надо же тебе когда-нибудь и о себе позаботиться! Пойми же наконец, что это старый режим!
- Ничего, - упрямо твердила старушка. - Пусть буду старорежимная. Лишь бы не подлая.
На другой день покупали для старушки стакан молока.
- Этот стакан молока для мамы! - грозным тоном домашнего диктатора предупреждал всех Петр, в особенности Васю и Нюню, заметив, какими волчьими глазами они смотрели на молоко. - Пусть мама из упрямства даже не пьет его, пусть оно стоит день, два, пусть прокиснет, но вы-то все-таки не прикасайтесь к нему! Поняли?
Все слушались Петра, не трогали молока, но и старушка тоже не пила его, убегая от него, расстроенная и испуганная, как от отравы. И молоко, простояв два дня, прокисало.
- Мама! - кричал тогда Петр, почти плача от отчаянья. - Ты же умрешь!
- Вот и хорошо, что умру, - хваталась за эту мысль старушка. - Я уже старая, теряю память, вот вчера в духовке вашу кашу сожгла, забыв про нее. Для меня для самой лучше умереть, чем видеть такую жизнь. А вам без меня все-таки будет легче: и хлеба, и сахара вам будет больше оставаться...
- Мама! - восклицала жалобно Ольга, - что ты говоришь! Мама! - начинала она плакать. - Тогда пусть лучше я умру... - всхлипывала она в платок. - Все равно я постоянно болею, и на меня много всего выходит... Вон доктор прописал мне мышьяк и железо...
Ее плач расстраивал остальных, и на глазах у всех показывались слезы. Петр, чтобы замаскировать собственные слезы, поднимал на домашних крик, обличал их в слезливости, слабости, женскости. И в охватившей всех тоске, точно в предчувствии близкой смерти, семья собиралась в тесную группу, все жались друг к другу, дрожали, как в лихорадке, не могли ничего говорить, плакали...
- Но вы-то, вы-то по крайней мере признаете, что хотя я и поступаю иногда с вами грубо, резко, жестоко, как диктатор, но что я это делаю исключительно ради вашего же спасения? - обыкновенно каялся перед своими в такие минуты Петр.
- Конечно, конечно, - отвечала семья.
И в доме на некоторое время водворялось глубокое и грустное спокойствие.
- Опять подали голодающим! - однако вскоре проносился по дому возмущенный вопль Петра, когда, украдкой от него, кому-нибудь из домашних удавалось подать корочку хлеба какой-нибудь несчастной изможденной женщине, еле передвигающей ноги от слабости, с таким же, как и она, высохшим, черным, точно обугленным, ребенком на груди. - Мы сами голодающие! - вопил тогда Петр, размахивая руками. - Нам самим должны подавать! Разве они поймут, разве они поверят, что вы отрываете от себя, что вы отдаете последнее? Да никогда! Эти люди рассуждают иначе! Раз дают, значит, лишнее есть, а раз есть лишнее, значит, надо завтра еще прийти и других подослать, может, даже войти с ними в известную предпринимательскую компанию! И нам теперь от них отбою не будет! Вот что вы наделали! Поняли? В последний и уже окончательный раз предупреждаю: если еще раз увижу, что вы подаете голодающим, то в тот же день брошу к черту ваш дом, пропадайте без меня голодом, а работать зря, работать неизвестно для кого, работать на ветер я больше не желаю!
- Мама, - обращаясь к матери, говорила потом совершенно подавленная Ольга. - Правда, что Петя хочет бросить наш дом? Что же мы без него будем делать? Без него мы погибнем! Мама, знай: если он бросит нас или, не дай бог, заразится сыпняком и умрет, я тогда лучше сразу отравлю своих детей и сама отравлюсь. А бороться каждый день, каждый час, бороться так, как борется за наш дом Петр, я, заранее объявляю, ни за что не смогу.
- Тогда мы с тобой вместе отравимся, - решительно заявляла старушка. - Детей куда-нибудь отдадим, а сами отравимся.
- Чтобы я кому-нибудь доверила своих детей? - приходила в ужас Ольга. - Да ни за что на свете! Я даже не хочу, чтобы они видели такую жизнь! Что из них может выйти при такой жизни? Воры? Грабители? Нет, пусть лучше их вовсе не будет на свете!
И Ольга всегда держала при себе приготовленный яд.
Иногда Марфа Игнатьевна, пойманная сыном в самый момент оказания помощи голодающим, вступала с ним в спор.
- Петя, ведь жаль смотреть на них! - говорила она. - Я прожила на свете шестьдесят пять лет и никогда не подозревала, что у голодающих такой вид: соединение в одном лице жизни и смерти.
- Жаль?! - гремел Петр со страшным выражением лица. - А вы думаете, мне их не жаль? Вид?! А вы думаете, я мало видел, какой у них вид? Но у меня-то мужской ум, и я прекрасно понимаю, что помочь им мы не в состоянии, потому что мы сами вот уже два года как висим на волоске! Где уж тут другим помогать, лишь бы самим-то спастись! А у тебя, мама, как и у Оли, женский ум, и вы не можете понять, что всех голодающих мы все равно не накормим, а себя между тем подорвем и, может, свалим, но спрашивается: зачем? во имя чего? Чтобы ценой собственной жизни спасти жизнь одному неизвестному прохожему? Но неизвестному и в хорошее время не следует помогать: почем я знаю, кто он, а может, он выродок, чудовище, душитель свободы, кретин? Кажется, уже имеем на этот счет хороший урок! В особенности не надо помогать детям, потому что еще неизвестно, что из них получится! Но что долго распространяться об этом, когда тут все ясно как день! Тут, мама, одно из двух: или нам умирать, тогда помогайте оставаться в живых неизвестным, быть может, кретинам; или нам жить, тогда не замечайте других, умирающих от голода! Третьего выхода у нас нет! Поняла?
- Понять-то я поняла, - упорно защищалась старушка с глазами, красными от волнения. - Но и ты, Петя, тоже пойми меня, что я свою порцию хлеба отдала, свою, свою, не вашу! И что я буду сегодня весь день без хлеба сидеть, я, я, а не вы! Вы же от этого ничем не пострадаете, ничем!
- О! - восклицал Петр с досадой, что его опять и опять не понимают. - Как это мы ничем не пострадаем? А лечить тебя, когда ты свалишься от истощения, разве это нам не страдание?
- А вы не лечите.
- А видеть, как ты, наша мать, таешь на наших глазах, разве это нам, детям твоим, не страдание? Ведь мы семья, и когда ты подаешь свою порцию хлеба, ты подрываешь устойчивость всей нашей семьи! Поняла?
- У, какой ты, Петя, стал скупой! - простодушно вставляла свое слово Ольга. - Из-за кусочка хлеба, поданного женщине, умирающей от голода, ты поднимаешь целую бурю! И что это с тобой сделалось? Раньше ты не был таким скупым!
- Скупой?! - приходил в окончательное исступление Петр, начинал метаться по комнате, и лицо его искажалось при этом так, что на него неприятно было смотреть. - Это я-то скупой, я! - возглашал он с трагическим смехом безумца. - Ха-ха-ха! Я! Я, который когда-то, по молодости и глупости, ради счастья других, неизвестных, кретинов пожертвовал собственным счастьем, сидел в тюрьмах, таскался по ссылкам, заграницам! И теперь, в зрелые годы, бросил свое призвание, свою карьеру, свою личную жизнь, и все только для того, чтобы выручать вас, потому что, к моему великому изумлению, чувство кровного родства ко всем вам и любовь к матери в конечном счете оказались во мне сильнее всех других чувств! Вернее, никаких других чувств, кроме этих, родственных, во мне, как и во всех людях нашего времени, совершенно не оказалось! Я «скупой», а вы «щедрые»: вы тайно от меня подкармливаете собак и кошек со всего двора, а как день-два приходится чай без сахару пить, так опускаете носы и начинаете скулить: как зиму будем жить, если власть не переменится? Как будущий год будем жить? Как через сто лет будем жить? Для вас же хлопочу! Из-за вас же убиваюсь! Об вас забочусь, как бы подольше вам продержаться! А вы: «скупой», «скупой»...
Петр вскрикивал, хватался за сердце, падал в постель, принимал валерьяновые капли, клал на сердце холодный компресс, просил закрыть в комнате ставни, лежал, стонал... И домашние мучались не меньше, чем он, они каялись, что довели его до сердечного припадка, давали себе слово впредь этого не повторять, говорили шепотом, ходили на цыпочках, гостей еще от калитки отправляли обратно, ничего не могли делать, с раскрытыми от страха ртами то и дело заглядывали в дверную щелочку, не умирает ли по их вине Петр.
II
- Мама! - раздался однажды по-детски умиленный крик Ольги из первой комнаты, в то время когда ее дети и мать сидели в столовой за ужином, а Петр, больной сыпным тифом, лежал там же в постели. - Мама! К нам тетя Надя из Москвы приехала!
И Ольга, обезумевшая от радости и неожиданности, с высоко поднятыми бровями, с откачнувшейся назад, как от ветра, высокой прической, пронеслась мимо всех через столовую в садик, чтобы отпереть приезжей калитку.
- Подошла к самому окну, не узнала меня и спрашивает: «Петриченковы здесь живут?» - провизжала она на бегу восхищенно.
В столовой поднялась суета.
- Дети! - захлопотала Марфа Игнатьевна. - Вытирайте скорее глаза, щеки, а то тетя Надя увидит, какие вы плаксы!
- Бабуля, а Васька слюнями моет лицо! - пожаловалась щекастая, остриженная под мужичка Нюня.- Надо водой, под умывальником, как я!
- Лишь бы было чисто, - огрызнулся длинноногий остроголовый Вася, старательно вытирая рукавом блузы щеку.- И это не твое дело, ябеда! Ты лучше за собой смотри!
- Тихо! - присев от злости, зашипела на них мать, неизвестно зачем вдруг ворвавшаяся в столовую и тотчас же выбежавшая оттуда. - И это вы при гостях! При гостях! И еще при каких гостях!
Было слышно, как надрывался на улице Пупс, очевидно, принимая важную гостью за обыкновенную голодающую.
- От нее прятать со стола ничего не нужно? - суровым голосом спросил у бабушки Вася и такими глазами посмотрел на хлебницу, на сахарницу, словно тоже, как Пупс, готовился их защищать до последней капли крови.
- О! - воскликнула бабушка с упоением. - Она сама нам даст, а не то что у нас возьмет! Она-то не нуждается, она-то нет, она богатая!
Лай Пупса между тем приближался. Вот он с улицы перебросился в садик.
- Жан, сюда, сюда! Вноси чемоданы сюда! - послышался затем в стеклянной галерее новый приятный женский голос.
Давно не слыхала семья Петриченковых такого голоса, такого выговора! Не здешний, не южный, не крымский, а северный, великорусский, чисто московский был характер речи у тетки. И другим миром сразу повеяло от него, другой жизнью. Пожить бы вот той жизнью! Повеяло шумом, столицей, культурой, хорошим обществом, достатком, воспитанностью, изяществом...
И бабушку охватила дрожь.
- Вася! - зашептала она, побледнев и прислушиваясь к шагам приезжей. - Вася! Поправь сейчас пояс, у тебя пояс криво! А эта дырка откуда? Опять на штанах дырка! У меня уже не хватает ниток ежедневно чинить твои штаны!
- Бабушка, это ничего, - мягко проговорил Вася, поглядывая на двери. - Я этим боком не буду поворачиваться к ней, и она ничего не заметит.
- Бабуля! - в то же время кротко молила Нюня. - А у меня голова не кудлатая?
И она доверчиво подставляла под взгляд бабушки, как подставляют под водопроводный кран, свою бесхитростную квадратную голову.
Но было уже поздно. Бабушка на мгновение совершенно исчезла из ее глаз, словно растаяла в воздухе, как дым, а в следующий момент уже стояла в противоположном конце комнаты, в объятиях приезжей.
- Над-дя!.. - сквозь душившие ее слезы повторяла она. - Над-дя!.. Сколько лет!.. Сколько лет не видались!..
- Map-фа!.. - отвечала ей теми же изнемогающими причитаниями гостья. - Мар-финь-ка!.. Двадцать лет!.. Двадцать лет не видались!..
Потом приезжая так же горячо здоровалась с остальными.
Целовалась она по-московски, трикратно, два раза крест-накрест, третий раз прямо. И во время ее поцелуев каждый из семьи Петриченковых почему-то всем своим существом чувствовал, что их страданиям пришел конец, что теперь-то они спасены и что тетку послал к ним сам бог. Как, однако, вовремя она приехала!
- А это... неужели это ваш Петр? - остановилась гостья перед постелью больного.- Что с ним? Он болен?
- Да, - мучительно произнесла Ольга, с состраданием вглядываясь в исхудавшее, темное, обросшее лицо брата. - У него сыпной тиф.
- У дяди Пети сыпняк! - звонкими голосами прокричали дети, сперва мальчик, потом девочка.
- Как же это он так заразился? - задала москвичка тот, не имеющий смысла, вопрос, который обязательно задают люди, когда внезапно узнают о тяжкой болезни или смерти близко известного им человека.
- Очень просто, - вздохнула Ольга.
- Вошь укусила! - бодро объяснили дети, опять один за другим. - Вошь укусила, вот и готово!
И хозяева, и гостья, сделав скорбные лица, встали стеной перед постелью больного. Петр смотрел на них с полным равнодушием, как будто не произошло ничего особенного.
- Он тебя не узнает, Надя, - тихонько сказала бабушка гостье. - Знаешь, он у нас целую неделю без памяти был, даже своих не узнавал! - похвасталась она.
- Да, да, «не узнает», - вдруг грубо передразнил мать Петр, разобравший ее слова не столько по звуку голоса, сколько по движению губ.
И он насмешливо фыркнул носом в подушку.
- О! Узнает! - искренно обрадовалась приезжая и ниже наклонилась к больному. - Здравствуй, Петя!
- Здравствуй, - безразлично ответил Петр тетке и отвел от нее глаза.
- Видишь, - старалась доказать свое бабушка.- Я говорила, не узнает!
Но больной снова, и на этот раз дольше, остановил взгляд на приезжей.
- Что? - воспользовалась случаем москвичка, - что смотришь? Узнаешь? Если узнаешь, тогда скажи, кто я? - спросила она у него тем тоном, каким спрашивают у гадалки.
Петр некоторое время молчал, ничем не изменяя своего апатичного выражения.
- Королева английская, - последовал затем его спокойный ответ.
Дети шумно обрадовались словам дяди Пети, рассмеялись и с жадностью стали ожидать от него еще чего-нибудь в этом же роде.
- Видишь, - сказала бабушка гостье почти с удовольствием, - принимает тебя за королеву английскую.
- Да он нарочно! - разочаровала всех Ольга. - Он просто злится! Он злится, что его принимают чуть не за сумасшедшего и задают ему подобные вопросы! Разве вы не знаете нашего Петю? Сейчас он дурачит нас, городит вздор, а если мы будем продолжать надоедать ему, он станет отвечать дерзостями! Ну, чего мы обступили его?
- Да, да, - заволновалась москвичка. - На самом деле. Ему нужен покой, уйдем разговаривать в другую комнату.
- Нет!.. - повелительно и страдальчески проскрипел голос больного с постели. - В другую комнату вы не пойдете!.. Вы будете разговаривать здесь!.. Мне тоже интересно послушать, что тетя Надя будет рассказывать про Москву!.. По-ня-ли?
- Вот вам и «не узнает»! - заторжествовала Ольга и иронически сделала всем как бы приглашающий жест.
- Поняли? - раздраженно пропищал с постели Петр, не получив в тот раз ответа.
- Поняли, поняли, - замахали на него руками и мать и сестра. - Все поняли, только не кричи.
- Тетей Надей меня назвал! - удовлетворенно просияла москвичка и уже более весело и безбоязненно рассматривала больного. - Петя! Ведь я знала тебя еще гимназистом! А сейчас? Ты восходящая звезда, светило, молодая русская литературная знаменитость, известный писатель, автор замечательных рассказов!
- Тет-тя Надя! - заныл Петр и наморщился, как от боли. - Тет-тя Надя! Ты опоздала!.. Я уже не писатель!.. Теперешней России писатели не нужны!.. Тет-тя Надя!..
- Надя! - поспешно зашептала москвичке на ухо мать больного.- Ради создателя, не поднимай ты этого вопроса перед ним, пока он болен! Это самый страшный вопрос для него, и ты видишь, как он заметался в постели!
Петр ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, не находил себе места... Вот он лег на живот, сполз на край кровати, свесил голову вниз, тяжелыми глазами впился в пол...
- Что это?! - вдруг вскричал он с негодованием и еще пристальнее вперил взгляд в пол. - Кто это рассыпал по полу и не подобрал хороший горох?! Уже разбрасываем по полу хороший горох?! Уже разбогатели?!
И он заплакал:
- Ааа...
- Это из-за трех-то горошинок? - пренебрежительно спросила мать, поглядев туда, куда указывал Петр.
- Да, из-за трех! - плакался Петр капризно. - Сегодня три да завтра три, а вы знаете, почем теперь на базаре горох?..
- Что сделали из человека четыре года! - кивнула на брата Ольга приезжей. - Он у нас и когда здоров, весь в этой ерунде!
- Мама, - появился в дверях столовой сын москвички, мужчина лет тридцати двух, держа перед собой загрязненные руки, только что потрудившиеся над укладкой на галерее багажа. - Мама, ты не знаешь, где бы тут у них умыться с дороги?
- Ах! - вспомнила москвичка. - Мне ведь тоже надо умыться. Пройдем в кухню. Полотенце взял? Мыло взял? Зубной порошок взял?
Окончание: http://www.colta.ru/docs/28832