БОРИС ЕВСЕЕВ "БАРАН"
Баран был сыт. Маленькие масленые глазки его туповато и нежно плавали на узкой горбоносой мордочке, как плавают, стоя на месте, черно-золотые капли жира в продолговатой рыбнице. Баран лежал на подстилке из мелконарезанной, но вовсе не трухлявой, чуть даже припахивающей полем соломы. Жесткий морозец осени, свисавший с бетонных стен тонкими оголенными проводками, легко покалывал его тугую мездру, обшитую плотно курчавящейся, голубовато-дымной шерстью. Баран был сыт и был пьян. В голове его тяжкими водно-спиртовыми парами перекатывались далекие пространства, вспыхивали белые луны, сменяли друг друга места зимовий и места пастьбы, стоял тихий рев речных проток, билось мягкое звездное блеянье овечьих стад... Прошлая жизнь представлялась теплой, близкой и была приятной. Жизнь нынешняя, несмотря на довольство и сытость, - тревожила.
Вдруг баран вскочил: сперва, подкинув задок и вильнув спиной, на задние, обтянутые темными полусапожками, ноги, затем - на передние. Звук свистящий, звук потаенно-острый, звук вынимаемой из ножен гурды, звук, витавший над всеми его предками, сбегавшими с кавказских взгорий к наглухо забитым птичьим свистом садам Тегерана и оттуда кочевавшими до курящегося диким асфальтом Дамаска, резанул его по ушам.
Нагнув голову, баран прислушался. Звук не повторился. Однако раздался другой. Еще более страшный, еще более понятный - звук сглатывающего слюну, жадного до крови и дымящихся бараньих потрохов человека. Этот звук обмануть не мог. Надо было убегать, бежать! Не задерживаясь и не раздумывая, баран отступил немного назад и с разбегу въехал головой в показавшуюся ему непрочной стену. Бетон загудел тревожно... Встряхнувшись и недоумевая, баран отбежал от стены, примерился еще раз и вдруг остановился как вкопанный: в темноватый дверной проем входили двое. Собрав всю свою силу, всю невидимую миру решимость и злость в комок под ребрами, баран затаился, стих...
Двое вошедших работали здесь же, за бетонной стеной, на стройке. Хорошо выкормленный, а в последние дни даже слегка выпоенный вином баран должен был стать венцом их сегодняшнего дня. Должен был принести удачу, отогнать иногда выскакивающую из пустых проемов и упырем впивавшуюся в шеи тоску, должен был помочь уйти от плывущей низко, едкой - как облачко сигаретки египетской - опасности. Правда, сейчас никакой опасности вошедшие вроде не чувствовали. Но зато ее хорошо чуял замерший посередь каменной, без окон каморки баран.
Тем временем за бетонными стенами начинался вечер. И люди, начало его ощутив, стали к макушке вечера, к дымящейся вином и кровью вбечере, без промедленья готовиться.
Один из вошедших был турок. Второй в точности не знал, кто он такой: тонкий, ястребиный, с чуть загнутым кончиком прозрачный нос, зеленые глаза и русая борода прямоугольником выдавали в нем славянина, но жесткие, черные, островками растущие на лысеющем темени волосы говорили как будто совсем о другой крови. Люди и баран несколько секунд словно примерялись друг к другу, прислушивались к скорости струенья крови, приценивались к медленно, в такт биению жизни опускавшимся и вздымавшимся ядрам в паху... Но тут же, словно навалив на это прислушиванье кучу покруче, наплевав на что-то важное, из тишины вдруг начавшее выступать, круглолицый и толстоусый турок запел:
И он сказал ей перед третьим поцелуем:
Я закажу тебе шашлык с бараньим...
- Заткнись, - оборвал турка бородатый. - Заглохни. Не видать тебе ее!
- Так уж и не видать! Перевидаемся, и не раз...
Турок, невысокий, подвижный, обложенный по животу обманчивым жирком, турок с лицом пьяноватым, оплывшим, иногда глупо-веселым, иногда возвышенно-отрешенным, сделал шаг вперед, быстро нагнулся, подлез барану рукой под живот. Баран тут же туповато и спокойно отступил в сторону, но турок уже нащупал, что ему было надо, засмеялся и сказал чисто по-русски, так чисто, как говорить таскающему мешки с мусором разнорабочему вроде бы и не полагалось:
- На месте... Куда он денется? А, старшой? Закатаем ей жареного?
- Пошли, - как-то недовольно и даже злобновато отозвался на “старшого” тонконосый, называвший себя иногда карпатороссом. - Бери его за курдюк. Ну!
То легонько подталкивая под зад, то оглаживая и щекоча восковой, теплый, не отвердевший еще как следует рог, турок погнал барана в стройдвор.
Во дворе, отгороженном от улицы негустой, но прочной и очень высокой решеткой, никого не было. Инженеры и десятники давно разошлись, иногородние рабочие - других на стройке не держали, - похлопывая рука об руку и зевая, сидели в двух обогреваемых автобусах фирмы. Барана надо было колоть здесь, потом освежеванную тушу, спустив кровь, переносить в машину и катить на ней в гости к двум не слишком молодым и не очень красивым женщинам. С этими двумя могла быть и третья - гнучая, как хлыст, совсем юная, но уже и тяжелая где надо. О ней турок и карпаторосс вспоминали про себя с внезапной дрожью и неприсущей им обоим кротостью. Но третьей могло сегодня и не быть. Это нервировало, раздражало...
- Давай его в душевую. Там кровь спустим.
Ни у турка, ни у карпаторосса ножей не было, зато были две острые долгие спицы, ими надо было колоть барана в сердце, колоть нежданно и нежно, колоть так, чтобы животина не успела до смерти перепугаться, чтобы вкус страха не успел впитаться в клеточки плоти и мясо не отдавало потом мертвечиной, убоиной.
- Лады, - кивнул турок. Он на минуту распрямился, выпустил бараний хвост, бессмысленно засмеялся. Предстоящий забой ознобил его жестковатой, судорожной радостью, хотя колоть должен был, конечно, не он, а старшой.
Турок распрямился. Баран отступил на шажок назад, и в ушах его запела не пастушья дудка - запела глухо и сдавленно боевая труба. Труба звала, труба подталкивала и понуждала к действию.
Что есть силы и почти без разбега баран ударил турка крепким лбом под правое колено. Турок упал как переломленный. Баран неуклюже, но и быстро развернулся на месте, мелко топоча узкими копытцами, побежал к выпускавшим недавно рабочих и потому не замкнутым еще воротам, скользнул в них...
- Ну, ты... Набил кендюх! - крикнул карпаторосс. - Держать надо крепче!
- Мясо сбежало! - зареготал хорошо говорящий по-русски турок.
Турок думал, что баран, как это и свойственно всем его сородичам, за решеткой остановится, тупо уставившись на ворота или еще куда, и тогда он, турок, отведет барана в душевую, подождет, пока старшой заколет его, а затем уже сам бережно спустит кровь, освежует тушу. И потом они барана схавают, отпразднуют месяц безделья и отдыха в Москве свежим мясом и через несколько дней подадутся дальше, куда надо. На Кавказе они свое дело сделали. И в Москве им, попадающим на лету в монету, способным завалить “стингером” не только вертак, но даже идущего на бреющем “сухого”; им, научившимся взрывать и мягко опускать в воду в заданном направлении высокие, легкие каменные - может, римские еще - акведуки; им, умудрявшимся прятать целые составы с гуманитарной помощью, наваленной небрежно поверх оружия, - в Москве им делать было нечего.
И еще кое-что, кроме отсутствия настоящей работы, смущало их здесь. Что именно, они навряд бы могли сказать. По ощущению же, невыговариваемому вслух, получалось, что, несмотря на криминальные водоворотцы, несмотря на кипящий и бьющийся по краям этих московских водоворотцев мусорок и пену, жажда борьбы и смерти здесь как-то пропадала. А вместе с жаждой пропадало, казалось, и само уменье бороться и убивать. И это им - профессионалам до мозга костей - не нравилось. И хотя вслух об этом не говорилось, и без всяких разговоров турок видел, что в Москве, на липовой этой стройке, карпаторосс размяк, притупилась его знаменитая реакция, командирский тенорок вязнет в томной лени, а стройка начинает интересовать уже не как дыра, куда их устроили на месяц-другой отсидеться и где они ни черта не делали, и ни один фирмач ни разу не сказал им про это, а как место, где нюхают кирпич, чисто зализывают бетонные швы - словом, обманывают себя никому не нужной мужицкой работой.
“Ишь пригрелся, - сипел про себя турок. - Строитель выискался... Такую руку портит! Ну, стало быть, командирствовать я теперь буду...”
- Мясо сбежало, - прореготал турок вслух во второй раз и добавил небрежно, как бы даже с долей презрения к собеседнику, чего никогда себе прежде не позволял, зная тяжелую руку старшого: - Ну, далеко не убежит...
- Быдло... Уйдет мясо... - весело и грозно сморщил свой тонкий нос старшой.
Турок и вправду на этот раз слишком много говорил, слишком долго подымался. Баран же, выскочивший в Стрелецкий переулок и на миг приостановившийся, устремился тем временем, обминая автобусы фирмы и чьи-то “бээмвэшки”, на Сретенский бульвар и затем дальше, дальше к Сретенке, на юг...
- Заводи машину, давай за ним! - гаркнул карпаторосс.
Со стройки всех рабочих в дешевую гостиницу отвозили автобусы, и только они с турком пользовались вмиг предоставленным, снаружи проблескивающим искоркой, но внутри уже слегка захламленным “Москвичом”. “Москвич”, добродушно заурчав, неторопливо взял с места.
Час, когда поет боевая труба, для каждого из нас свой!
Выйдя со службы около семи вечера, я тихо плелся вверх по Стрелецкому к Чистым прудам. Осень внятно шерудела сзади слабо пахучей жестковатой метелкой. Выскочивший из решетчатых ворот баран метнулся мне прямо под ноги и резко встал. Затем, чуть постояв, словно дивясь этой ненужной и нелепой остановке, выпустил со слабым стоном клокотавший внутри кисловатый воздух, тут же обратившийся в пар, и, выцокивая копытцами и, как захмелевшая женщина, раскидывая в стороны разъезжающиеся на тонкой ледяной корочке асфальта ноги, рванул куда-то в зауженные до почти полной непроходимости сретенские тупички, проулки...
Двое в “Москвиче”, потеряв беглеца из виду, вырулили было на бульвар, однако сразу сообразили: сюда, в плотный поток машин, баран вряд ли сунется, - и тут же увернули назад, в переулки, под сень желтокаменных, криво и низко нависающих над дорогой сретенских домов.
Баран влетел в безмашинный, безлюдный двор и попал в каменный мешок. Сзади, совсем недалеко, были те двое. Баран чувствовал приближавшую этих двоих механическую силу загривком, спиной, чувствовал, как всегда, не оборачиваясь, потому что оборачиваться назад баранам совершенно не для кого и незачем.
Шорхнули тормоза. У въезда в заложенный бетонным блоком двор - чтобы не могла проехать машина - встал алый “Москвич”. Баран боднул головой воздух, постоял еще секунду и толкнулся лбом в какие-то замалеванные зеленью стеклянные створки, потом, побегав перед этой неподдавшейся дверью, нырнул в другую, приоткрытую, врезанную в глухую каменную стену чуть поодаль.
Баран промчался по двум длинным коридорам, ворвался в полузатемненный, вспыхивающий то зелеными, то красными огоньками зал, сдвинул в сторону прямоугольный, тоже крытый зеленью, стол и у стола другого, облепленного мужчинами в узких, ласточкиных, свадебно-черных одеждах, остановился. Дальше бежать было некуда. Туманясь взором от цветных огоньков, баран видел ошеломленных, еще не приступивших к игре мужчин, примечал, как забегала вокруг обслуга, чувствовал, как его берут за уши, толкают в бока, видел, как через какое-то время вошел специально приглашенный из соседнего заведения человек в белом огромном, налезающем на когтистые брови колпаке, слышал, как бровастый с удовольствием и как-то заливисто крякнул, щелкнул пальцами, и в зал, стесняясь свадебной публики, вбежали двое мальцов-крепышей, тоже в колпачках и в передничках белых. Мальцы стали толкать барана под ребра, вцепились в шерсть, пытались сдвинуть его с места то силой, то лаской...
- Он где-то здесь. Отсюда его забрать - два пальца обоссать... - сказал турок.
- А вот это навряд. Заведение тут, видать, шикарное. А рожа у тебя... - Карпаторосс глянул на сидящего за рулем турка и во второй раз за вечер ухмыльнулся. Ухмылка его была жестковатая, сухая, таящая в себе скрытую убойную силу, но все ж приманчивая и к себе располагающая. - Ну, не пропадать же мясу... Надень клифт.
Они скинули рабочие халаты, переоделись прямо в машине и, чуть пообтряхнув с себя пыль и разглаживая мятые рукава пупырчатых пиджаков, вступили в каменный, осенний, не слишком холодный, но уже, конечно, и не теплый двор.
Баран стоял на месте до тех пор, пока к нему откуда-то из недр заведения, из недр казино не вышла роскошная, с белыми, рассыпанными по плечам волосами женщина. Женщина была в длинном бархатном густо-изумрудном платье с небольшим разрезом на боку. Присев, нежно охлопывая и успокаивая барана, она так же, как и турок, незаметно огладила бараний живот, перевела дыхание, тихо хмыкнула и мягко через плечо сказала кому-то:
- Отнеси его в машину, потом езжайте домой. Он пойдет, пойдет... Бэря, бэря, мэш-мэш-мэш... Пойдешь? А?
К барану подошел прямой как лопата человек, и в помещении не снимавший каракулевую шапку-кубанку. Был он похож на равнинного пастуха, хотя на лице его не было бороды, в руках - кнута, а за пазухой - плюющего огнем черного дрючка с загогулиной. И баран, силе которого мог сейчас позавидовать снежный барс ирбис, враз успокоившись - час его не пришел, не пришел еще! - побрел за пастухом.
Турок и карпаторосс толкнулись в ту же размалеванную дверь, что и баран. На дверь подсобки они внимания не обратили. За стеклянными створками, бывшими, собственно говоря, черным ходом или, верней, входом для своих, их встретили двое.
- Куда, босбота? - гавкнул лениво один из охранников.
- Туда, - ответил карпаторосс с печальной сухостью, враз сковавшей разбирающегося в людях охранника по рукам и ногам, и чуть заметно кивнул головой.
- Баранцба свово шукаем! - как бы слегка извиняясь за убийственный взгляд старшого, зачастил турок. - Не забегал сюды? Ась?
Перед входом в игорный зал их перехватили уже плотней.
- Кого ищем, ребятки? - Трое в униформе казино - пурпурная жилетка на пуговицах, коротковатые, свободные черные брюки, чуть напоминающие покроем каратистские, - подошли, обступили неслышно полукругом, вели себя сдержанно, профессионально.
- Пропустите их, - сказала вдруг вынырнувшая откуда-то сбоку женщина с белыми, рассыпанными по плечам волосами. - Они же играть пришли! Вам ведь “блэк-джек”, ребята, нужен, так?
Турок молча кивнул.
- О, какие экземпляры... - как бы про себя глухо пропела светловолосая. - Потолкуем? - Она кивнула в сторону и, чуть вздрагивая бедрами, пошла по коридору. - Барана ищете? Или вы охрану на пушку взяли? Вы ведь пробойщики?
Они и вправду показались ей этими полубезумными-полугениальными потрошителями автоматов. “Пробойщики” появлялись здесь нечасто, их достаточно быстро вычисляли и, дав выдоить дочиста этим хитрованам два-три автомата, выставляли с миром за дверь. Чаще в “пробойщиках” обретались создания юные, “интеллектуальные”, но попадались и чистые “практики”, постарше. Женщина еще раз оглянулась - ей бросились в глаза мягкая тигриная поступь шедшего впереди турка, суховатая воинская посадка головы карпаторосса... Она на мгновение напряглась - слишком тренированы они для “пробойщиков”! - но тут же и расслабилась, вспомнив про мощную охрану внутри казино.
Они вошли в комнату с игральными автоматами по стенам и овальным пустым столом. Двое остались стоять. Женщина села на свободный стул.
- Так, значит, барана ищете?
- Ищем, - сказал вышедший теперь, после разведки, как и положено, вперед карпаторосс.
- Я баранчика вашего покупаю...
Карпаторосс улыбнулся, медленно покачал головой.
Этим он хотел сказать, что баран не продается, потому как баран теперь - что-то вроде жертвы, жертвы, которую их научили приносить на юге, в горах, и которая давала им, убийцам и безбожникам, хоть какую-то уверенность в сохранении своей жизни при непременном условии отнятия жизней чужих. И, конечно, барана, как зримый символ этого нового язычества, они отдать ни за что не могли, даже если б красотка эта вместо денег оплатила натурой. Но ничего этого карпаторосс не сказал, не из-за сложности даже, а из недоверия к лишним словам и движениям и по привычке к экономии жесточайшей во всем: в спиртном, в развлечениях, в любви. Только хорошая пища с дымящейся кровью дозволялась вволю. Именно поэтому карпаторосс, взглядом уже обежавший сидевшую на стуле с головы до пят, взявший ее мысленно за плечо и попробовавший на крепость бретельки ее бархатного платья, не сделал к ней и шагу.
Окончание:http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/3/evseev.html
«Новый Мир» 1998, №3
Вдруг баран вскочил: сперва, подкинув задок и вильнув спиной, на задние, обтянутые темными полусапожками, ноги, затем - на передние. Звук свистящий, звук потаенно-острый, звук вынимаемой из ножен гурды, звук, витавший над всеми его предками, сбегавшими с кавказских взгорий к наглухо забитым птичьим свистом садам Тегерана и оттуда кочевавшими до курящегося диким асфальтом Дамаска, резанул его по ушам.
Нагнув голову, баран прислушался. Звук не повторился. Однако раздался другой. Еще более страшный, еще более понятный - звук сглатывающего слюну, жадного до крови и дымящихся бараньих потрохов человека. Этот звук обмануть не мог. Надо было убегать, бежать! Не задерживаясь и не раздумывая, баран отступил немного назад и с разбегу въехал головой в показавшуюся ему непрочной стену. Бетон загудел тревожно... Встряхнувшись и недоумевая, баран отбежал от стены, примерился еще раз и вдруг остановился как вкопанный: в темноватый дверной проем входили двое. Собрав всю свою силу, всю невидимую миру решимость и злость в комок под ребрами, баран затаился, стих...
Двое вошедших работали здесь же, за бетонной стеной, на стройке. Хорошо выкормленный, а в последние дни даже слегка выпоенный вином баран должен был стать венцом их сегодняшнего дня. Должен был принести удачу, отогнать иногда выскакивающую из пустых проемов и упырем впивавшуюся в шеи тоску, должен был помочь уйти от плывущей низко, едкой - как облачко сигаретки египетской - опасности. Правда, сейчас никакой опасности вошедшие вроде не чувствовали. Но зато ее хорошо чуял замерший посередь каменной, без окон каморки баран.
Тем временем за бетонными стенами начинался вечер. И люди, начало его ощутив, стали к макушке вечера, к дымящейся вином и кровью вбечере, без промедленья готовиться.
Один из вошедших был турок. Второй в точности не знал, кто он такой: тонкий, ястребиный, с чуть загнутым кончиком прозрачный нос, зеленые глаза и русая борода прямоугольником выдавали в нем славянина, но жесткие, черные, островками растущие на лысеющем темени волосы говорили как будто совсем о другой крови. Люди и баран несколько секунд словно примерялись друг к другу, прислушивались к скорости струенья крови, приценивались к медленно, в такт биению жизни опускавшимся и вздымавшимся ядрам в паху... Но тут же, словно навалив на это прислушиванье кучу покруче, наплевав на что-то важное, из тишины вдруг начавшее выступать, круглолицый и толстоусый турок запел:
И он сказал ей перед третьим поцелуем:
Я закажу тебе шашлык с бараньим...
- Заткнись, - оборвал турка бородатый. - Заглохни. Не видать тебе ее!
- Так уж и не видать! Перевидаемся, и не раз...
Турок, невысокий, подвижный, обложенный по животу обманчивым жирком, турок с лицом пьяноватым, оплывшим, иногда глупо-веселым, иногда возвышенно-отрешенным, сделал шаг вперед, быстро нагнулся, подлез барану рукой под живот. Баран тут же туповато и спокойно отступил в сторону, но турок уже нащупал, что ему было надо, засмеялся и сказал чисто по-русски, так чисто, как говорить таскающему мешки с мусором разнорабочему вроде бы и не полагалось:
- На месте... Куда он денется? А, старшой? Закатаем ей жареного?
- Пошли, - как-то недовольно и даже злобновато отозвался на “старшого” тонконосый, называвший себя иногда карпатороссом. - Бери его за курдюк. Ну!
То легонько подталкивая под зад, то оглаживая и щекоча восковой, теплый, не отвердевший еще как следует рог, турок погнал барана в стройдвор.
Во дворе, отгороженном от улицы негустой, но прочной и очень высокой решеткой, никого не было. Инженеры и десятники давно разошлись, иногородние рабочие - других на стройке не держали, - похлопывая рука об руку и зевая, сидели в двух обогреваемых автобусах фирмы. Барана надо было колоть здесь, потом освежеванную тушу, спустив кровь, переносить в машину и катить на ней в гости к двум не слишком молодым и не очень красивым женщинам. С этими двумя могла быть и третья - гнучая, как хлыст, совсем юная, но уже и тяжелая где надо. О ней турок и карпаторосс вспоминали про себя с внезапной дрожью и неприсущей им обоим кротостью. Но третьей могло сегодня и не быть. Это нервировало, раздражало...
- Давай его в душевую. Там кровь спустим.
Ни у турка, ни у карпаторосса ножей не было, зато были две острые долгие спицы, ими надо было колоть барана в сердце, колоть нежданно и нежно, колоть так, чтобы животина не успела до смерти перепугаться, чтобы вкус страха не успел впитаться в клеточки плоти и мясо не отдавало потом мертвечиной, убоиной.
- Лады, - кивнул турок. Он на минуту распрямился, выпустил бараний хвост, бессмысленно засмеялся. Предстоящий забой ознобил его жестковатой, судорожной радостью, хотя колоть должен был, конечно, не он, а старшой.
Турок распрямился. Баран отступил на шажок назад, и в ушах его запела не пастушья дудка - запела глухо и сдавленно боевая труба. Труба звала, труба подталкивала и понуждала к действию.
Что есть силы и почти без разбега баран ударил турка крепким лбом под правое колено. Турок упал как переломленный. Баран неуклюже, но и быстро развернулся на месте, мелко топоча узкими копытцами, побежал к выпускавшим недавно рабочих и потому не замкнутым еще воротам, скользнул в них...
- Ну, ты... Набил кендюх! - крикнул карпаторосс. - Держать надо крепче!
- Мясо сбежало! - зареготал хорошо говорящий по-русски турок.
Турок думал, что баран, как это и свойственно всем его сородичам, за решеткой остановится, тупо уставившись на ворота или еще куда, и тогда он, турок, отведет барана в душевую, подождет, пока старшой заколет его, а затем уже сам бережно спустит кровь, освежует тушу. И потом они барана схавают, отпразднуют месяц безделья и отдыха в Москве свежим мясом и через несколько дней подадутся дальше, куда надо. На Кавказе они свое дело сделали. И в Москве им, попадающим на лету в монету, способным завалить “стингером” не только вертак, но даже идущего на бреющем “сухого”; им, научившимся взрывать и мягко опускать в воду в заданном направлении высокие, легкие каменные - может, римские еще - акведуки; им, умудрявшимся прятать целые составы с гуманитарной помощью, наваленной небрежно поверх оружия, - в Москве им делать было нечего.
И еще кое-что, кроме отсутствия настоящей работы, смущало их здесь. Что именно, они навряд бы могли сказать. По ощущению же, невыговариваемому вслух, получалось, что, несмотря на криминальные водоворотцы, несмотря на кипящий и бьющийся по краям этих московских водоворотцев мусорок и пену, жажда борьбы и смерти здесь как-то пропадала. А вместе с жаждой пропадало, казалось, и само уменье бороться и убивать. И это им - профессионалам до мозга костей - не нравилось. И хотя вслух об этом не говорилось, и без всяких разговоров турок видел, что в Москве, на липовой этой стройке, карпаторосс размяк, притупилась его знаменитая реакция, командирский тенорок вязнет в томной лени, а стройка начинает интересовать уже не как дыра, куда их устроили на месяц-другой отсидеться и где они ни черта не делали, и ни один фирмач ни разу не сказал им про это, а как место, где нюхают кирпич, чисто зализывают бетонные швы - словом, обманывают себя никому не нужной мужицкой работой.
“Ишь пригрелся, - сипел про себя турок. - Строитель выискался... Такую руку портит! Ну, стало быть, командирствовать я теперь буду...”
- Мясо сбежало, - прореготал турок вслух во второй раз и добавил небрежно, как бы даже с долей презрения к собеседнику, чего никогда себе прежде не позволял, зная тяжелую руку старшого: - Ну, далеко не убежит...
- Быдло... Уйдет мясо... - весело и грозно сморщил свой тонкий нос старшой.
Турок и вправду на этот раз слишком много говорил, слишком долго подымался. Баран же, выскочивший в Стрелецкий переулок и на миг приостановившийся, устремился тем временем, обминая автобусы фирмы и чьи-то “бээмвэшки”, на Сретенский бульвар и затем дальше, дальше к Сретенке, на юг...
- Заводи машину, давай за ним! - гаркнул карпаторосс.
Со стройки всех рабочих в дешевую гостиницу отвозили автобусы, и только они с турком пользовались вмиг предоставленным, снаружи проблескивающим искоркой, но внутри уже слегка захламленным “Москвичом”. “Москвич”, добродушно заурчав, неторопливо взял с места.
Час, когда поет боевая труба, для каждого из нас свой!
Выйдя со службы около семи вечера, я тихо плелся вверх по Стрелецкому к Чистым прудам. Осень внятно шерудела сзади слабо пахучей жестковатой метелкой. Выскочивший из решетчатых ворот баран метнулся мне прямо под ноги и резко встал. Затем, чуть постояв, словно дивясь этой ненужной и нелепой остановке, выпустил со слабым стоном клокотавший внутри кисловатый воздух, тут же обратившийся в пар, и, выцокивая копытцами и, как захмелевшая женщина, раскидывая в стороны разъезжающиеся на тонкой ледяной корочке асфальта ноги, рванул куда-то в зауженные до почти полной непроходимости сретенские тупички, проулки...
Двое в “Москвиче”, потеряв беглеца из виду, вырулили было на бульвар, однако сразу сообразили: сюда, в плотный поток машин, баран вряд ли сунется, - и тут же увернули назад, в переулки, под сень желтокаменных, криво и низко нависающих над дорогой сретенских домов.
Баран влетел в безмашинный, безлюдный двор и попал в каменный мешок. Сзади, совсем недалеко, были те двое. Баран чувствовал приближавшую этих двоих механическую силу загривком, спиной, чувствовал, как всегда, не оборачиваясь, потому что оборачиваться назад баранам совершенно не для кого и незачем.
Шорхнули тормоза. У въезда в заложенный бетонным блоком двор - чтобы не могла проехать машина - встал алый “Москвич”. Баран боднул головой воздух, постоял еще секунду и толкнулся лбом в какие-то замалеванные зеленью стеклянные створки, потом, побегав перед этой неподдавшейся дверью, нырнул в другую, приоткрытую, врезанную в глухую каменную стену чуть поодаль.
Баран промчался по двум длинным коридорам, ворвался в полузатемненный, вспыхивающий то зелеными, то красными огоньками зал, сдвинул в сторону прямоугольный, тоже крытый зеленью, стол и у стола другого, облепленного мужчинами в узких, ласточкиных, свадебно-черных одеждах, остановился. Дальше бежать было некуда. Туманясь взором от цветных огоньков, баран видел ошеломленных, еще не приступивших к игре мужчин, примечал, как забегала вокруг обслуга, чувствовал, как его берут за уши, толкают в бока, видел, как через какое-то время вошел специально приглашенный из соседнего заведения человек в белом огромном, налезающем на когтистые брови колпаке, слышал, как бровастый с удовольствием и как-то заливисто крякнул, щелкнул пальцами, и в зал, стесняясь свадебной публики, вбежали двое мальцов-крепышей, тоже в колпачках и в передничках белых. Мальцы стали толкать барана под ребра, вцепились в шерсть, пытались сдвинуть его с места то силой, то лаской...
- Он где-то здесь. Отсюда его забрать - два пальца обоссать... - сказал турок.
- А вот это навряд. Заведение тут, видать, шикарное. А рожа у тебя... - Карпаторосс глянул на сидящего за рулем турка и во второй раз за вечер ухмыльнулся. Ухмылка его была жестковатая, сухая, таящая в себе скрытую убойную силу, но все ж приманчивая и к себе располагающая. - Ну, не пропадать же мясу... Надень клифт.
Они скинули рабочие халаты, переоделись прямо в машине и, чуть пообтряхнув с себя пыль и разглаживая мятые рукава пупырчатых пиджаков, вступили в каменный, осенний, не слишком холодный, но уже, конечно, и не теплый двор.
Баран стоял на месте до тех пор, пока к нему откуда-то из недр заведения, из недр казино не вышла роскошная, с белыми, рассыпанными по плечам волосами женщина. Женщина была в длинном бархатном густо-изумрудном платье с небольшим разрезом на боку. Присев, нежно охлопывая и успокаивая барана, она так же, как и турок, незаметно огладила бараний живот, перевела дыхание, тихо хмыкнула и мягко через плечо сказала кому-то:
- Отнеси его в машину, потом езжайте домой. Он пойдет, пойдет... Бэря, бэря, мэш-мэш-мэш... Пойдешь? А?
К барану подошел прямой как лопата человек, и в помещении не снимавший каракулевую шапку-кубанку. Был он похож на равнинного пастуха, хотя на лице его не было бороды, в руках - кнута, а за пазухой - плюющего огнем черного дрючка с загогулиной. И баран, силе которого мог сейчас позавидовать снежный барс ирбис, враз успокоившись - час его не пришел, не пришел еще! - побрел за пастухом.
Турок и карпаторосс толкнулись в ту же размалеванную дверь, что и баран. На дверь подсобки они внимания не обратили. За стеклянными створками, бывшими, собственно говоря, черным ходом или, верней, входом для своих, их встретили двое.
- Куда, босбота? - гавкнул лениво один из охранников.
- Туда, - ответил карпаторосс с печальной сухостью, враз сковавшей разбирающегося в людях охранника по рукам и ногам, и чуть заметно кивнул головой.
- Баранцба свово шукаем! - как бы слегка извиняясь за убийственный взгляд старшого, зачастил турок. - Не забегал сюды? Ась?
Перед входом в игорный зал их перехватили уже плотней.
- Кого ищем, ребятки? - Трое в униформе казино - пурпурная жилетка на пуговицах, коротковатые, свободные черные брюки, чуть напоминающие покроем каратистские, - подошли, обступили неслышно полукругом, вели себя сдержанно, профессионально.
- Пропустите их, - сказала вдруг вынырнувшая откуда-то сбоку женщина с белыми, рассыпанными по плечам волосами. - Они же играть пришли! Вам ведь “блэк-джек”, ребята, нужен, так?
Турок молча кивнул.
- О, какие экземпляры... - как бы про себя глухо пропела светловолосая. - Потолкуем? - Она кивнула в сторону и, чуть вздрагивая бедрами, пошла по коридору. - Барана ищете? Или вы охрану на пушку взяли? Вы ведь пробойщики?
Они и вправду показались ей этими полубезумными-полугениальными потрошителями автоматов. “Пробойщики” появлялись здесь нечасто, их достаточно быстро вычисляли и, дав выдоить дочиста этим хитрованам два-три автомата, выставляли с миром за дверь. Чаще в “пробойщиках” обретались создания юные, “интеллектуальные”, но попадались и чистые “практики”, постарше. Женщина еще раз оглянулась - ей бросились в глаза мягкая тигриная поступь шедшего впереди турка, суховатая воинская посадка головы карпаторосса... Она на мгновение напряглась - слишком тренированы они для “пробойщиков”! - но тут же и расслабилась, вспомнив про мощную охрану внутри казино.
Они вошли в комнату с игральными автоматами по стенам и овальным пустым столом. Двое остались стоять. Женщина села на свободный стул.
- Так, значит, барана ищете?
- Ищем, - сказал вышедший теперь, после разведки, как и положено, вперед карпаторосс.
- Я баранчика вашего покупаю...
Карпаторосс улыбнулся, медленно покачал головой.
Этим он хотел сказать, что баран не продается, потому как баран теперь - что-то вроде жертвы, жертвы, которую их научили приносить на юге, в горах, и которая давала им, убийцам и безбожникам, хоть какую-то уверенность в сохранении своей жизни при непременном условии отнятия жизней чужих. И, конечно, барана, как зримый символ этого нового язычества, они отдать ни за что не могли, даже если б красотка эта вместо денег оплатила натурой. Но ничего этого карпаторосс не сказал, не из-за сложности даже, а из недоверия к лишним словам и движениям и по привычке к экономии жесточайшей во всем: в спиртном, в развлечениях, в любви. Только хорошая пища с дымящейся кровью дозволялась вволю. Именно поэтому карпаторосс, взглядом уже обежавший сидевшую на стуле с головы до пят, взявший ее мысленно за плечо и попробовавший на крепость бретельки ее бархатного платья, не сделал к ней и шагу.
Окончание:http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/3/evseev.html
«Новый Мир» 1998, №3