(no subject)
Я помню Липу совсем котёнком.
Недавно я нашла обрывок дневниковой записи о ней. Там она была ещё маленькой, здесь она уже - кости под сосной. Двадцать лет между обрывком и одиночеством без неё.
Липа.
Я убила тебя, мой зверёк.
А начиналось всё для тебя так хорошо, хорошо должно было и закончиться. Я мечтала, что закончится так, как началось, что ты растаешь в зелёном мареве, что сольёшься с солнечным светом...
Мы приехали к отцу Николаю летом. Долго ехали на машине, и как ехали, я совсем не помню. Мы волновались, дорога казалась долгой. Потом вышли, стояли у озера. Я помню озеро как одеяло: серое одеяло, набрасываемое на берег. Мы сели в лодку, потом вышли; я ничего этого не помню. Всё помню, начиная от домика старца. Домик, старушку келейницу на пороге, её слова, которые ничего не значили, и были ли правдой, не знаю.
Потом мы, обессиленные, просто сидели, глядя на окна. Тут и подошла рыжая женщина, тут и спросила, не нужен ли нам котёнок.
У меня почти год назад умер котёнок, взятый с улицы, прожил он не больше дня. Купание всколыхнуло его, инфекция, жившая в чёрной девочке, разгорелась; она кричала, её тошнило, а потом мама нянчила её. Ветеринара не было: был выходной. Пробивной я не была.
Никто не хотел котёнка, но потом я сорвалась и бежала за рыжей. Это был мой выбор - Липа. Рыжую я не догнала, но уже у берега, когда мы собирались уплывать, она опять стояла, беседуя с новым настоятелем - молодым, худым, длинноволосым отцом Паисием. На плече у рыжей Фотинии сидел котёнок - рыжевато-серый, с пушистым хвостом. Маленький, живой, любопытный, он вертел головкой.
Этот котёнок - кот, по словам Фотинии, - был первенцем, сыном кошки, взятой в саду отца Николая. Самым умным, живым и сильным в приплоде. Вроде как обещанный другому, - где, как, сколько бы жил он там? - он достался мне.
"Кот", - сказал отец Паисий, глянув котёнку под хвост. Широко перекрестив зверёнка, батюшка шмякнул мне его в руки.
Потом в избе, где жили Светлана, её мать и её дочь, все рыжие, мы отдали котёнка на последний покорм. На постели лежали её братья, скорее сёстры, в числе которых была и чернушка, так похожая на нашу с мамой несбывшуюся питомицу. Но выбор был сделан. Серая, короткошерстная, с легкой рыжиной, матка, лежа на полу, кормила моё будущее счастье и горе, а потом кошка и котёнок внезапно обнялись и застыли в объятии.
Я задохнулась. Никогда я не видела такой человечности в кошках.
Через двадцать лет, отдавая старую агонизирующую кошку на последний укол, я обняла её так крепко, так сильно, как мать её тогда.
И даже не подумала сравнить. Вспомнила только здесь, сейчас.
А тогда мы плыли в лодке, и я уже видела и воду, и домики, и счастье вокруг, и смотрела в глаза зверьку, и пела: мы везём с собой кота! - хотя, как выяснилось, мы везли с собой кошку.
Недавно я нашла обрывок дневниковой записи о ней. Там она была ещё маленькой, здесь она уже - кости под сосной. Двадцать лет между обрывком и одиночеством без неё.
Липа.
Я убила тебя, мой зверёк.
А начиналось всё для тебя так хорошо, хорошо должно было и закончиться. Я мечтала, что закончится так, как началось, что ты растаешь в зелёном мареве, что сольёшься с солнечным светом...
Мы приехали к отцу Николаю летом. Долго ехали на машине, и как ехали, я совсем не помню. Мы волновались, дорога казалась долгой. Потом вышли, стояли у озера. Я помню озеро как одеяло: серое одеяло, набрасываемое на берег. Мы сели в лодку, потом вышли; я ничего этого не помню. Всё помню, начиная от домика старца. Домик, старушку келейницу на пороге, её слова, которые ничего не значили, и были ли правдой, не знаю.
Потом мы, обессиленные, просто сидели, глядя на окна. Тут и подошла рыжая женщина, тут и спросила, не нужен ли нам котёнок.
У меня почти год назад умер котёнок, взятый с улицы, прожил он не больше дня. Купание всколыхнуло его, инфекция, жившая в чёрной девочке, разгорелась; она кричала, её тошнило, а потом мама нянчила её. Ветеринара не было: был выходной. Пробивной я не была.
Никто не хотел котёнка, но потом я сорвалась и бежала за рыжей. Это был мой выбор - Липа. Рыжую я не догнала, но уже у берега, когда мы собирались уплывать, она опять стояла, беседуя с новым настоятелем - молодым, худым, длинноволосым отцом Паисием. На плече у рыжей Фотинии сидел котёнок - рыжевато-серый, с пушистым хвостом. Маленький, живой, любопытный, он вертел головкой.
Этот котёнок - кот, по словам Фотинии, - был первенцем, сыном кошки, взятой в саду отца Николая. Самым умным, живым и сильным в приплоде. Вроде как обещанный другому, - где, как, сколько бы жил он там? - он достался мне.
"Кот", - сказал отец Паисий, глянув котёнку под хвост. Широко перекрестив зверёнка, батюшка шмякнул мне его в руки.
Потом в избе, где жили Светлана, её мать и её дочь, все рыжие, мы отдали котёнка на последний покорм. На постели лежали её братья, скорее сёстры, в числе которых была и чернушка, так похожая на нашу с мамой несбывшуюся питомицу. Но выбор был сделан. Серая, короткошерстная, с легкой рыжиной, матка, лежа на полу, кормила моё будущее счастье и горе, а потом кошка и котёнок внезапно обнялись и застыли в объятии.
Я задохнулась. Никогда я не видела такой человечности в кошках.
Через двадцать лет, отдавая старую агонизирующую кошку на последний укол, я обняла её так крепко, так сильно, как мать её тогда.
И даже не подумала сравнить. Вспомнила только здесь, сейчас.
А тогда мы плыли в лодке, и я уже видела и воду, и домики, и счастье вокруг, и смотрела в глаза зверьку, и пела: мы везём с собой кота! - хотя, как выяснилось, мы везли с собой кошку.