Скорлупа
Где-то посреди Эгейского моря, где черный парус еще не сменили на белый и Эгей продолжает пялиться на солнце сквозь толщу мутной воды своими слепыми глазами, меня тошнит, и я падаю на палубу корабля, отплывшего с острова Лесбос около недели назад. В глазах дрожит темная пыль, я дергаюсь, унимаю дрожь в пальцах, хватаюсь за тросы и ползу 
за огромной тенью альбатроса, что летит высоко над нами. Матросы дружно гогочут, задирают мне юбку, показывают пальцами, радостно столпившись вокруг. Я откидываюсь на спину, раскидываю руки в попытке срифмоваться с тенью и, протыкая зрачками свои веки, гляжу на птицу. Альбатрос растет и множится, превращая куски неба в свои подобия, их уже сотни, они становятся косяком, армией журавлей, расчертивших небо на стройные ряды треугольников, как на картинках Эшера. И я, уже закатывая глаза и отпустив трос, смутно вижу, как в параллельной вселенной, где Эгей прозревает под белым парусом, мое тело путем хитрых математических преобразований какого-нибудь математика в маленьком югославском городке обрастает линиями и, не сползая с корабля, у самого горизонта на краю земли вклинивается в журавлиный орнамент, став такой же оперенной фигурой. Так шершавая палуба сливается с небом, замыкается в сферу, юноша откладывает карандаш, и корабль, столь пьяный и затертый, - внезапно трезвеет.
за огромной тенью альбатроса, что летит высоко над нами. Матросы дружно гогочут, задирают мне юбку, показывают пальцами, радостно столпившись вокруг. Я откидываюсь на спину, раскидываю руки в попытке срифмоваться с тенью и, протыкая зрачками свои веки, гляжу на птицу. Альбатрос растет и множится, превращая куски неба в свои подобия, их уже сотни, они становятся косяком, армией журавлей, расчертивших небо на стройные ряды треугольников, как на картинках Эшера. И я, уже закатывая глаза и отпустив трос, смутно вижу, как в параллельной вселенной, где Эгей прозревает под белым парусом, мое тело путем хитрых математических преобразований какого-нибудь математика в маленьком югославском городке обрастает линиями и, не сползая с корабля, у самого горизонта на краю земли вклинивается в журавлиный орнамент, став такой же оперенной фигурой. Так шершавая палуба сливается с небом, замыкается в сферу, юноша откладывает карандаш, и корабль, столь пьяный и затертый, - внезапно трезвеет.