Про ИЗО, поэзию и педофилов.
Значит, говорите, педофилы… Расскажу-ка я вам одну историю забавную. История за десятилетней давностью поросла мхом и плесенью, но я расскажу. Ибо поучительно.
Вот, скажем, имеется у нас девица-Эллипс, пятнадцати годов от роду. Природою к пятнадцати годам девице-Эллипсу дана пустая и звонкая голова, на которой мы можем наблюдать попытки домашнего креативного окрашивания банальной зеленкой, а еще даны руки по локоть в феньках, скрывающих аккуратные только-только зарубцевавшиеся порезы. Руками этими девица-Эллипс по субботам в своей бывшей школе у своей бывшей преподавательницы ИЗО, сидючи в дальнем темном углу, рисует кривенькие натюрмортики или лепит из глины всякое прекрасное. Из головы же по ночам мучительно лезут острые и болезненные юношеские стихи, детища одиночества и сублимации, коие девица-Эллипс пафосно зачитывает вечерами в поэтическом клубе, заботливо пригретом родным Домом Культуры.
Заметим, что при этом природою к пятнадцати годам девице-Эллипсу совершенно не дано мозгов, вернее той их части, которая ответственна за рамки социальной приемлемости. Зато природа нисколько не поскупилась на внушительные сиськи, обтянутые майкой с портретом Шевчука и объемистую жопу, просвечивающую сквозь джинсы, модели «в шредер засосало». Смесь, как мы с вами, люди умные и взрослые, понимаем, гемучая. Вот и вышло…
Он появился и там, и тут одновременно. Поначалу даже не было понятно, что это один и тот же человек. Просто однажды вечером дверь зала, где собирались доморощенные поэты всех возрастов открылась и, раздвигая могучими плечами пространство, появился он. «Простите, я опоздал…» - «Ничего, Михаил, мы еще не начинали, заходите…» Глазки присутствующих теток хищно зажглись, а он, не обращая на них никакого внимания, плавной пружинистой походкой, будто взвешивая каждый шаг, прошел через весь зал, и мягко опустился на стул ровно напротив Эллипса. С тех пор каждый поэтический сбор он сидел там, щурил свои прекрасные синие глаза и ухмылялся уголком губ. Иногда он читал. Мягким, вкрадчивым голосом читал стихи, которые разительно выделялись на фоне гимнов подберезовикам и эротических баллад периода позднего пубертата - в общем всех тех стихов, которые обычно читались в этом всеми богами забытом клубе. А по субботам он сидел в кабинете ИЗО, окруженный детьми всех возрастов, и лепил. Рыцари и драконы, орудия и замки - все они, как будто настоящие, выходили из-под его чутких пальцев, приковывая восхищенные взгляды мальчишек. Закатанные же по локоть рукава рубашки открывали восхищенным взглядам девчонок красивые мужские руки с перекатывающимися буграми мышц. «Ой, как же здорово у вас получается, Михаил Алексеевич!!» - пищала малышня. «Мишенька, да у вас талант!» - умилялась Хельга Нарсильевна. - «Вам надо было не в историки-социологи идти, а в художественный!» Он отшучивался. А в углу сидел Эллипс, мрачно вазюкая кисточкой по холсту.
У Эллипса был явно не задавшийся десятый класс в новом лицее, явно не задавшаяся жизнь в неформальной тусовке, и явно не задавшийся очередной натюрморт перед глазами. Эллипсу было глубоко пофигу на нового историка Михаила Алексеевича двадцати девяти лет от роду, которому досталось классное руководство над ее бывшими однокашниками, и которому сейчас пела восторженные диферамбы ее бывшая учительница ИЗО. Гомон в кабинете нарастал и начинал раздражать. Натюрморт меж тем не задавался все больше и больше. «Но ведь вы еще и талантливый педагог, Мишенька!» -в очередной раз донеслось до Эллипса, и Эллипс не выдержал. «А вы знаете, - нарочито невинно вопросил Эллипс, поднимаясь из-за мольберта и расправляя плечи так, что ткань футболки натянулась и опасно затрещала в области груди, - чем педагог отличается от педофила?» В кабинете повисла гробовая тишина. Круглое, доброе лицо Хельги Нарсильевны вытянулось и побледнело. «Чем же?» - спросила она дрожащим голосом. «Тем, что - в отличие от педагога! -педофил действительно любит детей!» - заявила девица-Эллипс, смакуя каждое слово, после чего развернулась на каблуках и вышла из кабинета. Вышла, не придав значения тому, как внимательно смотрел на нее своими пронзительно-синими глазами историк Мишенька. Смотрел и улыбался одними уголками губ.
А через пару недель, зимним вечером в доме девицы-Эллипса раздался телефонный звонок. Раздался ровно в тот момент, когда девица рассказывала лучшей подруге про странного нового историка с пронзительно-синими глазами. «Добрый вечер. Могу я услышать Эльзу?» - спросил из трубки знакомый вкрадчивый голос. Глаза девицы-Эллипс в этот момент сравнялись размером с сиськами и, делая подруге странные знаки бровями, Эллипс нажал на клавишу громкой связи, после чего булькнул в трубку нечто среднее между «добрый вечер» и «хуле надо». «Здравствуйте, Эльза. Меня зовут Михаил. Мы с вами встречались в поэтическом клубе и на занятиях у Хельги Нарсильевны. - доверительно поведал голос, не оставляя вообще никаких сомнений. - Вы знаете, тут такое дело… у меня на вторник пропадает один билет в театр - быть может, вы хотели бы пойти?» Подруга девицы-Эллипс активно закивала головой, мол соглашайся, но Эллипс пребывал в глубоком шоке. Ну в самом деле, раз сам не может пойти, он что, среди собственных знакомых билет пристроить не смог? Теперь вот придется Эллипсу тащиться завтра к пяти часам на остановку, забирать дурацкий билет, спрашивать , сколько денег за него отдать… О, наивное детство!.. Кто бы мог подумать ,что много лет спустя тот же предлог про «билет пропадает - составишь компанию?» Эллипс сам будет с удовольствием применять… Впрочем, до этого нам еще далеко… В означенный день в означенное время девица-Эллипс, намалевав себе какое-то лицо и взгромоздимшись на каблуки, стояла на означенной остановке… Он тихонько подошел сзади и взял ее под локоток: «Ну что, едем?»
В общем-то, пожалуй, это было первое самое настоящее свидание в жизни девицы-Эллипс. Миша Алексеич был пусенькой и обаяшкой: ласково брал Элли под локоток, подавал пальто, ходил за лимонадом и участливо интересовался, все ли Элли устраивает. Эллипс кивал, не выходя из шокового состояния. По пути домой они прошли полгорода пешком, и Эллипсу впервые в жизни было плевать на каблуки. Миша Алексеич кормил Элли шоколадкой с рук и травил байки про службу в спецвойсках в Чечне. Элли жевала шоколад и слушала во все уши. Потом пошли в ход сказки про то, как искался телефон девицы: мол Мишенька думал, что девица чуть старше, и долго искал записи в старых школьных журналах, пока кто-то из его десятиклассников не принес выпускные фотографии предыдущего года. И вот тогда-то, он и полез искать по закрытым школьным документам ее телефон. Дражайший Миша Алексеич очень точно знал, что делал - такая тяжелая артиллерия просто не могла не подействовать. Даже сейчас, будучи взрослой циничной теткой, я бы, пожалуй, вполне могла купиться на такое, а уж тогда… Сложно не влюбиться, знаете ли, когда тебя, пятнадцатилетнюю соплюху, взрослый дядька, бывший разведчик и нынешний классный руководитель твоих экс-одноклассников, сначала приглашает на самое настоящее свидание, а потом еще и рассказывает какие усилия для этого приложил. Где-то на подходах к дому девица-Эллипс поймала себя на том, что готова отдаться Мише Алексеичу прям здесь и сейчас. Однако, он решил потянуть удовольствие, ограничив все классическим прощальным поцелуем перед дверью подъезда…
Собственно, вот это-то желание растянуть кайф и сыграло с Мишенькой злую шутку - недозрелая нимфа пятнадцати лет, которую не трахнули на первом же свидании, от удивления придумала себе отношения. Придумала, и старательно вляпывала в эти отношения самого Мишеньку. Походы на ИЗО и в поэтический превратились в танцы на минном поле. Девица сыпала двусмысленными шуточками на людях и позволяла зажимать себя по всем доступным углам, когда никто не видел. Однако дальше не шла. Мишенька бесился. Девица цвела. Жизнь, к ее огромному удивлению, кардинально изменилась. По вечерам вместо традиционных стихов о никем не понятой душе был жесткий петтинг на запасной лестнице Дома Культуры - через двадцать минут после начала встречи заинтересованные лица просто «шли курить», не возвращаясь из курилки до конца поэтического сбора. В школе палиться Мишенька строго-настрого запретил, поэтому вместо натюрмортов девица-Эллипс раскрашивала розовой краской дебильные гипсовые сердечки и томно вздыхала. Пятнадцатилетняя дурочка грезила светлым будущим, где они непременно будут счастливы. Мишенька Алексеич же с удовольствием лез ей в штаны, однако в вечной любви клясться не спешил. Ситуация была патовая. Близился день Святого Валентина.
14 февраля, после окончания занятий девица-Эллипс, размалеванная как пасхальное яйцо, ворвалась в кабинет истории. В руках девица сжимала гипсовое сердечко и криво нарисованную валентинку со стихами собственного сочинения. Михаил Алексеевич сидел за столом и смотрел в окно. Эллипс набрал в грудь побольше воздуха и выпалил: «А я как раз шла мимо и зашла тебя поздравить! Знаешь, там такой чудесный снег идет, одевайся, пойдем погуляем! Или, если хочешь, зайдем ко мне, попьем чаю, я познакомлю тебя с мамой…» Михаил Алексеевич отвернулся от окна, пристально посмотрел на пятнадцатилетнюю девочку, влюбленную в него по уши, а потом вдруг устало вздохнул и сказал: «Эльза. Мы никуда не пойдем. У меня есть девушка. Я, вообще говоря, без пяти минут женат! Так что извини…»
Из кабинета истории я тогда вышла на деревянных ногах. Неделю ревела в подушку, писала нелепые стихи и пилила тупой бритвой кожу на запястьях. Несколько месяцев я не ходила в поэтический, а когда пришла - узнала, что Михаил Алексеевич там больше не появлялся. Однако, если вы думаете, что на этом все закончилось, то вы сильно ошибаетесь.
Снова шел снег. Желающих приобщиться к поэзии в тот вечер оказалось удивительно мало. Девица-Эллипс уже отчитала свое и развлекала себя рисованием комиксов на отстраненные темы, когда скрипнула дверь, и знакомый голос произнес: «Простите, я опоздал…» Через двадцать минут в курилке Мишенька Алексеич, оставляя губами красноватые следы на тонкой девичьей коже, неистово тискал эллипсовы еще выросшие за полгода сиськи. Иногда он отрывался, чтобы рассказать, как был не прав, как скучал и как теперь-то все наконец будет хорошо… В тот вечер мы сбежали не дожидаясь конца сборища.
Молодому специалисту Мишеньке школа выделила маленькое строеньице на заднем дворе. В строеньице оказалось две комнаты - в одной он днем занимался с детьми лозоплетением, а в другой… В другой стоял старенький шкаф, небольшой стол, телевизор и небрежно застеленный диван. «Так вот, значит, где ты обитаешь… Знали бы детки, чем Михаил Алексеевич тут занимается!..» - хихикнула Элли, осмотревшись. Мишенька ухмыльнулся и закрыл дверь на ключ. Элли попятилась и уперлась ногами в диван. Михаил Алексеевич, не сводя с девицы прищуренных глаз, потянулся и взял пульт от телевизора. Не глядя щелкнул клавишей - и на экране телевизора появилась занимающаяся любовью парочка. Ноги подкосились и Элли шлепнулась задницей на диван. И вот тогда он подошел и, навалившись всем весом, втискивая ее в диван, жадно поцеловал…
…Снег все еще шел. Кружился огромными хлопьями в воздухе и медленно опускался на залитые мягким медовым светом фонарей улицы. Тридцатилетний историк Миша Алексеич провожал домой шестнадцатилетнюю девицу-Эллипс, осторожно взяв под локоток: «Думаю, нам не надо больше встречаться. Сама понимаешь, моя девушка не одобрит, все такое… Но ты молодец, да. Приятненькая девочка такая, не зря я… Ты ведь чистенькая, да? А то мне одна мадам один раз оставила сувенир… Я с тех пор нервничаю жутко по этому поводу. Но ты же не такая, да? Ты другая. Вы, молоденькие, другие… Ты хорошенькая такая, чистенькая девочка… Умненькая… Не надо нам больше встречаться» Девица-Эллипс тупо смотрела под ноги и молчала. Хотелось вымыться. Целиком. Не надо больше встречаться. Никогда.
А около года назад он добавился ко мне в друзьяшки в социальных сеточках. Узнавал, как дела. Рассказывал, что все еще работает в школе, водит деток в походы. А потом вдруг предложил созвониться и встретиться. Только в рабочее время, "потому что сама понимаешь..." Я как-то отшутилась. И только тогда, спустя десять лет, до меня наконец дошло...