заметки к историографии советских кентавров
Житомир, июнь 1920 года
Иосиф Горшков, любимый ученик Мичурина, официально приписанный к полковому госпиталю, хоть и минуты там не проработавший, был единственным человеком в операционной, не считая лежавшего на столе командира корпуса, точнее того, что от него осталось - где-то на уровне талии простыня, которой он был накрыт, неожиданно обвисала. Руки Горшкова мелко дрожали, по лбу непрерывно струился пот - то ли от неожиданной даже для середины июня духоты, то ли от понимания того, что сегодня решится его судьба. С минуты на минуту должны были вернуться посланные на конюшню санитары. «Двери», - с нервной ухмылкой подумал Горшков, - «даже если на этот раз все получится, его же не смогут отсюда вывезти». Он вспомнил, как пришлось выносить из лаборатории Опытный экземпляр №4, и вздрогнул. «Ещё бы чуть-чуть, всего два-три месяца, ну что ему стоило поберечь себя еще каких-то два чортовых месяца». Опытный экземпляр №4 был уже в полушаге от успеха - он единственный из всех пришел после операции в сознание и успел даже, странно протягивая звук «г», спросить «где я?», перед тем, как откинуть копыта (тут Горшков опять нервно улыбнулся своему несложному каламбуру).
На застиранной серой простыне медленно расплывались три грязно-бурых пятна.
Каховка, сентябрь 1920 года
Георгий тяжело опустился на деревянные, накрытые куском старого мешка нары. Из головы не выходили события сегодняшнего дня, ставшего последним в карьере военкома и первым - в его заключении, обещавшего, впрочем, быть недолгим - зная мстительность командарма, Георгий не питал иллюзий насчет своего будущего.
Утром Зиночка, солдатская вдова, еще вполне себе ничего (Георгий уже успел убедить себя в том, что это была часть ее хитроумного плана по избавлению от расквартированной у нее обузы, или же месть за вон тот прошлый вторник, когда он вечером и правда попытался, выпив, позволить себе лишнего) уже в дверях сунула ему куль ароматных прошлогодних яблок, невесть откуда взявшихся в изрядно объеденной красными Каховке.
В штабе Георгия ожидал новый, как ему тогда казалось, приятный сюрприз. Интендантша Танечка (Татьяна Петровна, кокетливо поправляла она Георгия), давно заигрывавшая с военкомом, отсыпала ему пригоршню кусочков дефицитного рафинада. Радуясь неожиданной удаче, военком ссыпал кубики серого сахара в куль с яблоками, расцеловал Танечку (Татьяну Петровну) и тут-то его наконец нашел адъютант, чтобы вызвать на оказавшееся роковым совещание у командарма.
На дощатом полу служившей временным штабом Первой Конармии избы растоптанные подковами яблоки валялись вперемежку с раздавленными кусочками рафинада, вокруг них гудели сотни ос.
Ливадия, декабрь 1920 года
Командарм осторожно ступал по мраморному полу, без особого успеха стараясь не цокать копытами. С улицы доносился гул собравшейся толпы. К командарму подошли Ворошилов и Щаденко. По сценарию они должны были вступить сразу после приветствия командарма и не дать заметить собравшимся под балконом Ливадийского дворца солдатам первой конной армии заметить изменения, происшедшие с речевым аппаратом командарма. Для них на балконе заранее установили специальные помосты - так, чтобы они казались одного с командармом роста.
Редкие снежинки медленно залетали через открытую балконную дверь и падали на белый мраморный пол.
Станица Платовская, апрель 1935 года
Память об этой весне маршал сохранил до самой смерти - никогда более, ни до, ни после, не испытывал он такого чистого животного счастья. Внезапная телеграмма от самого Сталина с трогательной заботой о здоровье и настойчивыми советами отдохнуть и восстановить силы в родных местах, и потом сразу необъятные донские степи, обдувающий вспененные бока теплый ветер и табуны золотистых кобылиц.
Спустя примерно одиннадцать месяцев, Иосиф Степанович Горшков, теперь уже профессор, с тихим вздохом то ли разочарования, то ли облегчения закрыл последний отчет, присланный из станичного конезавода, и написал на чистом листе, задумчиво пожевав кончик карандаша, «Проект “Деянира” завершился полной неудачей, у 100% приплода, полученного в результате эксперимента, присутствуют признаки только одного биологического вида».
Новую породу позже назовут будённовской.
Москва, июнь 1940 года
«Кентавро и тацянка еще себи показаць. Наше красно кентавро може и буде решаць задаце на фронть», - срываясь на крик, убеждал маршал. «Сталин вырастило кентавро на вяликае горе врогам ревалюци», - вторил ему старый соратник, теперь уже тоже маршал, только недавно переставший быть и наркомом обороны, и человеком, и не успевший толком освоиться в новых качествах.
«Твари, тупые твари», - думал Рокоссовский, еще не оправившийся от тюремной бледности. «Да что вы понимаете вообще, вам на покой уже пора, детишек в парках катать. И почему вас вместо коней не пришили к паровым котлам, глядишь, хоть польза какая была бы». «Множе кентавро шибко стреляць и скакаць и танкь умрець», - продолжали гортанно выкрикивать маршалы, но Рокоссовский их уже не слушал, его мысли уплыли и воображение рисовало ему ставшую привычной картину адских котлов, в которых его бывших мучителей, недавно снова ставших соратниками, не снимая буденовок, медалей и подков, варили некрупные бесы младших званий, подозрительно похожие на тех, которые еще не так давно занимались самим Константином Константиновичем.
За окном убаюкивающе шумели московские тополя, которых Рокоссовский не видел с 1935 года, и тарахтели первые московские троллейбусы, которых Рокоссовский не видел никогда.
Командиры 1 Конной армии, слева направо стоят Каменев, Лебедев, Гусев, Петин, Егоров, Будённый, Ворошилов и Шапошников
Вырезка из газеты «Вечерняя Москва», 03.07.1941
Фрагмент оформления чайного сервиза завода «Красный фарфорист», 1950-e гг., в коллекции Музея художественной культуры Новгородской земли
Юбилейный набор почты СССР, 1974 год
Иосиф Горшков, любимый ученик Мичурина, официально приписанный к полковому госпиталю, хоть и минуты там не проработавший, был единственным человеком в операционной, не считая лежавшего на столе командира корпуса, точнее того, что от него осталось - где-то на уровне талии простыня, которой он был накрыт, неожиданно обвисала. Руки Горшкова мелко дрожали, по лбу непрерывно струился пот - то ли от неожиданной даже для середины июня духоты, то ли от понимания того, что сегодня решится его судьба. С минуты на минуту должны были вернуться посланные на конюшню санитары. «Двери», - с нервной ухмылкой подумал Горшков, - «даже если на этот раз все получится, его же не смогут отсюда вывезти». Он вспомнил, как пришлось выносить из лаборатории Опытный экземпляр №4, и вздрогнул. «Ещё бы чуть-чуть, всего два-три месяца, ну что ему стоило поберечь себя еще каких-то два чортовых месяца». Опытный экземпляр №4 был уже в полушаге от успеха - он единственный из всех пришел после операции в сознание и успел даже, странно протягивая звук «г», спросить «где я?», перед тем, как откинуть копыта (тут Горшков опять нервно улыбнулся своему несложному каламбуру).
На застиранной серой простыне медленно расплывались три грязно-бурых пятна.
Каховка, сентябрь 1920 года
Георгий тяжело опустился на деревянные, накрытые куском старого мешка нары. Из головы не выходили события сегодняшнего дня, ставшего последним в карьере военкома и первым - в его заключении, обещавшего, впрочем, быть недолгим - зная мстительность командарма, Георгий не питал иллюзий насчет своего будущего.
Утром Зиночка, солдатская вдова, еще вполне себе ничего (Георгий уже успел убедить себя в том, что это была часть ее хитроумного плана по избавлению от расквартированной у нее обузы, или же месть за вон тот прошлый вторник, когда он вечером и правда попытался, выпив, позволить себе лишнего) уже в дверях сунула ему куль ароматных прошлогодних яблок, невесть откуда взявшихся в изрядно объеденной красными Каховке.
В штабе Георгия ожидал новый, как ему тогда казалось, приятный сюрприз. Интендантша Танечка (Татьяна Петровна, кокетливо поправляла она Георгия), давно заигрывавшая с военкомом, отсыпала ему пригоршню кусочков дефицитного рафинада. Радуясь неожиданной удаче, военком ссыпал кубики серого сахара в куль с яблоками, расцеловал Танечку (Татьяну Петровну) и тут-то его наконец нашел адъютант, чтобы вызвать на оказавшееся роковым совещание у командарма.
На дощатом полу служившей временным штабом Первой Конармии избы растоптанные подковами яблоки валялись вперемежку с раздавленными кусочками рафинада, вокруг них гудели сотни ос.
Ливадия, декабрь 1920 года
Командарм осторожно ступал по мраморному полу, без особого успеха стараясь не цокать копытами. С улицы доносился гул собравшейся толпы. К командарму подошли Ворошилов и Щаденко. По сценарию они должны были вступить сразу после приветствия командарма и не дать заметить собравшимся под балконом Ливадийского дворца солдатам первой конной армии заметить изменения, происшедшие с речевым аппаратом командарма. Для них на балконе заранее установили специальные помосты - так, чтобы они казались одного с командармом роста.
Редкие снежинки медленно залетали через открытую балконную дверь и падали на белый мраморный пол.
Станица Платовская, апрель 1935 года
Память об этой весне маршал сохранил до самой смерти - никогда более, ни до, ни после, не испытывал он такого чистого животного счастья. Внезапная телеграмма от самого Сталина с трогательной заботой о здоровье и настойчивыми советами отдохнуть и восстановить силы в родных местах, и потом сразу необъятные донские степи, обдувающий вспененные бока теплый ветер и табуны золотистых кобылиц.
Спустя примерно одиннадцать месяцев, Иосиф Степанович Горшков, теперь уже профессор, с тихим вздохом то ли разочарования, то ли облегчения закрыл последний отчет, присланный из станичного конезавода, и написал на чистом листе, задумчиво пожевав кончик карандаша, «Проект “Деянира” завершился полной неудачей, у 100% приплода, полученного в результате эксперимента, присутствуют признаки только одного биологического вида».
Новую породу позже назовут будённовской.
Москва, июнь 1940 года
«Кентавро и тацянка еще себи показаць. Наше красно кентавро може и буде решаць задаце на фронть», - срываясь на крик, убеждал маршал. «Сталин вырастило кентавро на вяликае горе врогам ревалюци», - вторил ему старый соратник, теперь уже тоже маршал, только недавно переставший быть и наркомом обороны, и человеком, и не успевший толком освоиться в новых качествах.
«Твари, тупые твари», - думал Рокоссовский, еще не оправившийся от тюремной бледности. «Да что вы понимаете вообще, вам на покой уже пора, детишек в парках катать. И почему вас вместо коней не пришили к паровым котлам, глядишь, хоть польза какая была бы». «Множе кентавро шибко стреляць и скакаць и танкь умрець», - продолжали гортанно выкрикивать маршалы, но Рокоссовский их уже не слушал, его мысли уплыли и воображение рисовало ему ставшую привычной картину адских котлов, в которых его бывших мучителей, недавно снова ставших соратниками, не снимая буденовок, медалей и подков, варили некрупные бесы младших званий, подозрительно похожие на тех, которые еще не так давно занимались самим Константином Константиновичем.
За окном убаюкивающе шумели московские тополя, которых Рокоссовский не видел с 1935 года, и тарахтели первые московские троллейбусы, которых Рокоссовский не видел никогда.
Командиры 1 Конной армии, слева направо стоят Каменев, Лебедев, Гусев, Петин, Егоров, Будённый, Ворошилов и Шапошников
Вырезка из газеты «Вечерняя Москва», 03.07.1941
Фрагмент оформления чайного сервиза завода «Красный фарфорист», 1950-e гг., в коллекции Музея художественной культуры Новгородской земли
Юбилейный набор почты СССР, 1974 год