О не лети так , жизнь!
Вы тоже замечаете, как быстро летят годы?Вот сегодня ровно 45лет,(45лет!!!)как ушел из жизни мой отец.Я,повторяя про себя эти цифры, не могу смириться, что позади уже больше половины моего сегодняшнего возраста без него.Без человека, который любил меня так, как никто никогда на свете не любил. Да это и невозможно заменить кем бы то ни было материнскую или отцовскую любовь. Вспомню и расскажу сегодня о нём,кое-что из этого упоминалось в моих старых семейных историях Папа это заслужил всей своей жизнью , своей любовью к близким и дружелюбием ко всем, кому с ним приходилось общаться.
Папа родился в патриархальной семье, чтившей традиции.Его отец, мой второй дедушка, был коммивояжером. Постоянные разъезды подорвали его здоровье, и он умер совсем молодым, оставив семью без кормильца. Заботы о ней полностью легли на неокрепшие плечи пятнадцатилетнего юноши, единственного мужчины в семье. С этих лет началась папина трудовая жизнь.Нужно было прокормить мать, сестер и выбрать свой путь. Работу он нашел на мельнице, таскал целый день мешки с мукой, возвращался уставшим весь в мучной пыли а вечерами, преодолевая голод и усталость, учился. Семья жила впроголодь, но молодость брала своё.
Мои родители встретились в комсомольской ячейке. В Умани её называли сионистским кружком, видимо по национальному составу её участников. Это был островок бьющей ключом молодой жизни в скучном однообразном быте еврейской провинции. Здесь звучала музыка, песни, занимались спортом.
Иногда смуглый юноша с черными блестящими глазами читал там патриотические стихи о комсомоле. Это был мой папа. Тогда же он влюбился в миловидную, темноглазую девушку, расчищая путь к ее сердцу от многочисленных поклонников.
Папа шел к этому целеустремленно, как и все, что делал в жизни. Поженившись по большой любви, они смогла сохранить ее до самой смерти.
В день, когда мама родила моего старшего брата счастливый отец получил выговор по комсомольской линии, так как отсутствовал на торжественном собрании, посвященном годовщине Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМ). Он провел это время у постели рожавшей жены.
Со свойственным молодости скептицизмом мы с братом позднее иронизировали над восторженными воспоминаниями родителей о своей молодости, Умани, Софиевке...
"Ну да, Умань - центр мировой цивилизации!"- смеялись мы со старшим братом.И только уже здесь, в Израиле я узнала о том, что Умань - религиозная Мекка для брацлавских хасидов. Там похоронен почитаемый ими за святого, раввин Нахман, они ежегодно приезжают туда поклониться его праху. Думаю, многие обратили внимание на крупную надпись, сделанную на иврите черной и красной краской на стенах старых домов. Надписи эти прославляют рава Нахмана из Умани.
И еще одна ниточка протянулась из прошлого моих родителей в наше сегодняшнее настоящее:мой город Ашкелон, в котором мы живем в Израиле - это город-побратим Умани.
"Куда бы нас не бросила судьбина,
И счастье куда б ни завело,
Все те же мы..."
...Учебу родители продолжали в Киеве. Жили трудно в коммуналке с одиннадцатью соседями, общей кухней и удобствами во дворе. Тем не менее охотно вспоминали это время. Среди соседей они приобрели друзей на всю оставшуюся жизнь, делили с ними и огорчения, и радости.
... А потом пришли сумрачные времена. В воспоминаниях кроме слов рабфак, академия, горком, диссертация, появились зловещие слова: НКВД, тройки, аресты, лагеря... Папа уже работал тогда начальником отдела в Киевской академии нородного хозяйства.
Папа, как и все, был напуган и подавлен.Зимней ночью тридцать седьмого папу увезли для выяснения, что связывает его со старым другом, которого на партсобрании объявили врагом народа. Видимо, донесли, что папа после этого собрания заговорил с ним на улице.
К счастью, его через несколько часов отпустили, но для мамы в ту ночь время остановилось. Когда папа вернулся домой, черные мамины волосы обрамила белая полоска совершенно седых волос. Ей было тогда тридцать лет.
После этого папу лишили работы, как друга того же "врага народа" и, как мужа иностранной шпионки, то есть, моей мамы. А маму с сестрой и братом привезли в связи с еврейскими погромами из Польши на Украину в восьмилетнем возрасте. Был чей-то донос, но факты естественно не подтвердились вследствие своей абсурдности.
Чтобы выжить, не захлебнуться от отчаяния и бессилия, папа находил занятия, отвлекавшие его от тяжелых мыслей: писал стихи, составлял кроссворды, рисовал. Это была свойственная его натуре защитная реакция, он никогда не опускал руки,так он был устроен.Его страдания и беспокойства о семье и близких всегда можно было прочитать в его глазах на осунувшемся лице.
А в день, когда он приехал в Москву получать диплом кандидата экономических наук, "...Киев бомбили, нам объявили, что началася война..."
Война разрушила все планы на будущее и разделила жизнь моих родных, как и всей страны на две половины - до войны и после. Мне, их долгожданной дочери, суждено было родиться в эвакуации в Чкалове в первые месяцы войны.На фронт папу не взяли из-за врожденного отсутствия зрения на правом глазу, а также сурового вердикта врачей по поводу его сердца, биться которому по их мнению оставалось от силы года два.
Ему тогда было всего лишь тридцать семь лет, и в чине капитана интендантской службы он был направлен в тыл.Вначале он отправил в эвакуацию маму, ожидавшую моего появления на свет, и брата, а сам выехал из Киева позднее последними эшелонами.
...Зима сорок первого в Чкалове выдалась суровой и снежной. Стояли сорокаградусные морозы, воздух был сухой и прозрачный. Намело высокие сугробы, и их сахарные головы искрились в лучах скупого зимнего солнца.
В роддом маму отвезли ночью. Запряженная осликами подвода с трудом пробиралась через сугробы и заносы. Утром папа дежурил в штабе округа, и мой пятнадцатилетний брат пошел по сугробам в родильный дом узнать о маме.В мужском папином черном кожухе, в огромной меховой шапке, в высоких валенках он казался вполне взрослым мужчиной. И выбежавшая нянечка, на вопрос о маме, радостно сообщила ему: "...Папочка Линецкий, поздравляю, у вас родилась дочь"! Шокированный и сконфуженный брат больше в роддоме не появлялся.
С первого дня своей жизни я стала "папиной дочкой", и была ею до самой его смерти.Я была его копией и внешне, и по складу характера за что ему благодарна, это не раз выручало меня в самых непростых жизненных ситуациях...
Папа, не жалея себя и своего больного сердца, работал днем и ночью, помогая эвакуированным. Среди них было много работников культуры, артистов, людей с тонкой организацией, для которых житейские трудности голодной эвакуации были равносильны гибели. Дома мама завязывала ему шнурки, чтобы он не нагибался из-за проблем с сердццем, а там в штабе округа он проходил военную подготовку с физическими нагрузкками наряду со всеми.
А семья из 6 человек теснилась в 8-ми метровой комнате сплошь состоявшей из кроватей.В этом не было ничего необычного так жили выживали все эвакуированные.Так, преодолевая холод, голод, болезни, мы жили в ожидании окончания войны и возвращения в Киев.
...И этот день настал. Вернулись. Наша комната в коммуналке в доме на Большой Подвальной с одиннадцатью соседями была занята. Мы вселились в маленькую комнатушку с балконом. Из оставленных вещей ничего не уцелело. Наше пианино "Бекштейн" теперь украшало комнату дворничихи.
«Було ваше, а стало наше»,- таков был ответ. И лишь неуместно блестевший на антресоли мамин медный таз для варенья был нам возвращён. Этот единственный уцелевший предмет домашней утвари, стал для нас свидетельством довоенного благополучия.
Через полгода папе предложили работу проректора по науке в одном из ВУЗов Харькова, и наша семья переехала в Харьков. Вскоре мы получили трехкомнатной квартиру, после киевской комнатушки она казалась дворцом. В ней мы прожили сорок шесть лет, из нее уезжали в Израиль.
"О, детство! Как в нем удается,
Младенцем, глядя из гнезда,
Увидеть то, что остается
Навечно в сердце, навсегда." В.Гафт.
Как это точно сказано. Дети всегда видят происходящее своим особым зрением.
Вечер. В большой комнате за письменным столом папа, перед ним гора бумаг. Правой рукой он что-то пишет, левой - настраивает на станцию старенький "Филлипс". Однообразно стучит мамина швейная машинка. Эти глухие звуки прорезают чистые музыкальные аккорды - мой старший брат играет на фортепьяно или на аккордеоне иногда классику, иногда джаз... Я засыпаю, мне хорошо и спокойно...Музыка звучала у нас всегда, сколько я себя помню. Музыкальны были все, кроме папы, О нем говорили: "Медведь на ухо наступил". Но иногда он удивлял нас совершенно правильно воспроизведенной музыкальной фразой из какого-нибудь сложного классического произведения.Под этот аккомпанемент папа писал статьи, книги, готовился к лекциям, изредка поднимая голову, чтобы сказать сыну: "Пожалуйста, не руби котлеты". С этой фразой у него ассоциировался джаз.
Шло время, и в этой же комнате уже смотрели телевизор "КВН"с линзой мы и соседи, и наши друзья. Каждый вечер по несколько раз просматривали один и тот же мультфильм "Теремок", который вся семья уже знала наизусть или киножурнал "Новости спорта" с забегом спортсменки Александры Чудиной.
Папа умел так погрузиться в работу, что не слышал ничего происходящего вокруг него. Он вообще обладал огромным терпением ко всем, кто его окружал, и с кем ему приходилось общаться. Мы никогда не слышали от него жалоб, окриков, он никогда не говорил ни о ком плохо. Если кто-то его огорчал, говорил об этом с сожалением, без упреков.
Его любовь к близким, к маме, детям, сёстрам была такой же естественной, как сама жизнь. На этой любви строилось всё. Когда кто-нибудь из нас заболевал, это всегда можно было прочитать по его озабоченному и осунувшемуся лицу. В тяжелые для всех послевоенные годы, когда приходилось терпеть изыски сталинского режима, молча страдал, не вовлекая в свои переживания семью.
Помню их разговоры с мамой на кухне полушепотом, иногда на непонятном мне тогда идише. Пугающие отрывки слов: холодная война, хозяин, бараки, космополиты...Тревожно начинало биться мое сердце, и я прибегала к папе, зная, что только он может развеять мои детские, потом и недетские страхи. А он повторял: "Не бойся,доченька, все будет хорошо!"Папа любил людей и всегда был готов помочь тем, кто в этом нуждался, не ожидая просьб. имея определённые связи он помогал, не требуя ответных шагов... Гуманитарий до мозга костей, при всей энциклопедичности своих знаний, он был человеком совершенно беспомощным в быту.Все гвозди у него были не от той стены.))
При этом он обладал безудержной фантазией и умел предвидеть ее результат. Однажды он даже пытался, спроектировать изображение телевизора КВН на стену. Это новаторство окончилось замыканием электросети. А ведь этим папа предвосхитил появившиеся через тридцать лет проекционные телевизоры.
Когда мы начали обживать харьковскую квартиру, нужна была мебель. Новой мебели тогда в продаже не было. И как-то папа пришел с радостным сообщением, что нашел у краснодеревщика красивый старинный буфет и напольные часы, требующие ремонта.
Так называемая мебель была привезена, но, увидев ее, мама даже заплакала. Лежащая перед нами деревянная гора не имела ничего общего ни с буфетом, ни, вообще, с мебелью. Каково же было удивление всех, когда через две недели вместо бесформенной груды дерева по папиным эскизам краснодеревщик собрал вишневого цвета буфет с резными дверцами, толстыми стеклянными витринами и такие же напольные часы с боем.
У нас практически не было родственников со стороны моих родителей, но дом всегда был полон друзей.В этом была безусловно заслуга мамы, но не меньшую роль играла привлекательность, как личности, и бесконечная доброта моего отца. Его любили и друзья, и сотрудники, а мои друзья вспоминают его и маму до сих пор.Зная папину слабость и неумение работать руками, мама ухаживала за ним, как за большим ребенком, следила за его внешним видом, питанием. Папу всегда ждали в чисто убранном доме с натертым до блеска паркетом. И моя мудрая мама, находясь в тени, имела на него огромное влияние и была для него самым главным человеком.
...Вся семья жила своей жизнью, но сердцем и центром ее всегда был папа, и в этом было какое-то равновесие нашего существования. Уже, будучи женой и матерью, я чувствовала себя защищенной родительской любовью, непритязательной и нетребовательной.
Даже, критикуя детей, папа никогда не уничтожал нас своим авторитетом и эрудицией. А наоборот, вселял силы и веру в наши, не готовые к жизненными испытаниям души. Всегда гордился успехами детей, внуков, даже самыми маленькими, сознательно преувеличивая их значимость.
Папа продолжал заведовать кафедрой в институте, уже достигнув семидесятилетия. Часто за вечерним чаем, собиравшим всю семью, говорил, что скоро оставит работу и хочет, чтоб мы уехали в Израиль. Мечту о нём не могли заглушить никакие глушители на его стареньком "Филлипсе".Он, конечно , очень мало знал об Израиле, но мечта, есть мечта.
К сожалению, он никогда не щадил себя, не обращался к врачам, которые обрекли его еще в молодости. Они ошиблись на тридцать три года. Он сохранил их себе и нам благодаря природной доброте и любви к жизни. Ни мамина забота, ни наша любовь не смогли остановить его уход. Сердце подвело папу, когда он поехал читать лекции в МГУ после перенесенного на ногах инфаркта. Врачи говорили, что у него слишком большое сердце. Оказывается, есть и такой диагноз.
Папа ушел от нас внезапно, на полуслове, с наушником от транзистора в ухе, а мы, его дети, считавшие, что уже давно знаем, как жить и, что делать в этой жизни, ощутили себя в доме с сорванной крышей...
... И теперь, когда мысли, как за спасательным кругом, возвращаются в то ушедшее время, я сверяю свой курс с папиным пониманием жизни, определившим наши судьбы. Обладая какой-то только ему известной интуицией, идущей от сердца, он всегда мог предвидеть ход событий и результат, несмотря на скептицизм окружающих и кажущуюся абсурдность выводов. И всегда оказывался прав.
Жаль, ему не дано узнать, что мы здесь на этой земле. Меня не покидает ощущение, что родители где-то здесь на Святой земле, а не под мраморной стэллой на тринадцатом харьковском кладбище. И, как раньше, нас оберегает их любовь.
Папа родился в патриархальной семье, чтившей традиции.Его отец, мой второй дедушка, был коммивояжером. Постоянные разъезды подорвали его здоровье, и он умер совсем молодым, оставив семью без кормильца. Заботы о ней полностью легли на неокрепшие плечи пятнадцатилетнего юноши, единственного мужчины в семье. С этих лет началась папина трудовая жизнь.Нужно было прокормить мать, сестер и выбрать свой путь. Работу он нашел на мельнице, таскал целый день мешки с мукой, возвращался уставшим весь в мучной пыли а вечерами, преодолевая голод и усталость, учился. Семья жила впроголодь, но молодость брала своё.
Мои родители встретились в комсомольской ячейке. В Умани её называли сионистским кружком, видимо по национальному составу её участников. Это был островок бьющей ключом молодой жизни в скучном однообразном быте еврейской провинции. Здесь звучала музыка, песни, занимались спортом.
Иногда смуглый юноша с черными блестящими глазами читал там патриотические стихи о комсомоле. Это был мой папа. Тогда же он влюбился в миловидную, темноглазую девушку, расчищая путь к ее сердцу от многочисленных поклонников.
Папа шел к этому целеустремленно, как и все, что делал в жизни. Поженившись по большой любви, они смогла сохранить ее до самой смерти.
В день, когда мама родила моего старшего брата счастливый отец получил выговор по комсомольской линии, так как отсутствовал на торжественном собрании, посвященном годовщине Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМ). Он провел это время у постели рожавшей жены.
Со свойственным молодости скептицизмом мы с братом позднее иронизировали над восторженными воспоминаниями родителей о своей молодости, Умани, Софиевке...
"Ну да, Умань - центр мировой цивилизации!"- смеялись мы со старшим братом.И только уже здесь, в Израиле я узнала о том, что Умань - религиозная Мекка для брацлавских хасидов. Там похоронен почитаемый ими за святого, раввин Нахман, они ежегодно приезжают туда поклониться его праху. Думаю, многие обратили внимание на крупную надпись, сделанную на иврите черной и красной краской на стенах старых домов. Надписи эти прославляют рава Нахмана из Умани.
И еще одна ниточка протянулась из прошлого моих родителей в наше сегодняшнее настоящее:мой город Ашкелон, в котором мы живем в Израиле - это город-побратим Умани.
"Куда бы нас не бросила судьбина,
И счастье куда б ни завело,
Все те же мы..."
...Учебу родители продолжали в Киеве. Жили трудно в коммуналке с одиннадцатью соседями, общей кухней и удобствами во дворе. Тем не менее охотно вспоминали это время. Среди соседей они приобрели друзей на всю оставшуюся жизнь, делили с ними и огорчения, и радости.
... А потом пришли сумрачные времена. В воспоминаниях кроме слов рабфак, академия, горком, диссертация, появились зловещие слова: НКВД, тройки, аресты, лагеря... Папа уже работал тогда начальником отдела в Киевской академии нородного хозяйства.
Папа, как и все, был напуган и подавлен.Зимней ночью тридцать седьмого папу увезли для выяснения, что связывает его со старым другом, которого на партсобрании объявили врагом народа. Видимо, донесли, что папа после этого собрания заговорил с ним на улице.
К счастью, его через несколько часов отпустили, но для мамы в ту ночь время остановилось. Когда папа вернулся домой, черные мамины волосы обрамила белая полоска совершенно седых волос. Ей было тогда тридцать лет.
После этого папу лишили работы, как друга того же "врага народа" и, как мужа иностранной шпионки, то есть, моей мамы. А маму с сестрой и братом привезли в связи с еврейскими погромами из Польши на Украину в восьмилетнем возрасте. Был чей-то донос, но факты естественно не подтвердились вследствие своей абсурдности.
Чтобы выжить, не захлебнуться от отчаяния и бессилия, папа находил занятия, отвлекавшие его от тяжелых мыслей: писал стихи, составлял кроссворды, рисовал. Это была свойственная его натуре защитная реакция, он никогда не опускал руки,так он был устроен.Его страдания и беспокойства о семье и близких всегда можно было прочитать в его глазах на осунувшемся лице.
А в день, когда он приехал в Москву получать диплом кандидата экономических наук, "...Киев бомбили, нам объявили, что началася война..."
Война разрушила все планы на будущее и разделила жизнь моих родных, как и всей страны на две половины - до войны и после. Мне, их долгожданной дочери, суждено было родиться в эвакуации в Чкалове в первые месяцы войны.На фронт папу не взяли из-за врожденного отсутствия зрения на правом глазу, а также сурового вердикта врачей по поводу его сердца, биться которому по их мнению оставалось от силы года два.
Ему тогда было всего лишь тридцать семь лет, и в чине капитана интендантской службы он был направлен в тыл.Вначале он отправил в эвакуацию маму, ожидавшую моего появления на свет, и брата, а сам выехал из Киева позднее последними эшелонами.
...Зима сорок первого в Чкалове выдалась суровой и снежной. Стояли сорокаградусные морозы, воздух был сухой и прозрачный. Намело высокие сугробы, и их сахарные головы искрились в лучах скупого зимнего солнца.
В роддом маму отвезли ночью. Запряженная осликами подвода с трудом пробиралась через сугробы и заносы. Утром папа дежурил в штабе округа, и мой пятнадцатилетний брат пошел по сугробам в родильный дом узнать о маме.В мужском папином черном кожухе, в огромной меховой шапке, в высоких валенках он казался вполне взрослым мужчиной. И выбежавшая нянечка, на вопрос о маме, радостно сообщила ему: "...Папочка Линецкий, поздравляю, у вас родилась дочь"! Шокированный и сконфуженный брат больше в роддоме не появлялся.
С первого дня своей жизни я стала "папиной дочкой", и была ею до самой его смерти.Я была его копией и внешне, и по складу характера за что ему благодарна, это не раз выручало меня в самых непростых жизненных ситуациях...
Папа, не жалея себя и своего больного сердца, работал днем и ночью, помогая эвакуированным. Среди них было много работников культуры, артистов, людей с тонкой организацией, для которых житейские трудности голодной эвакуации были равносильны гибели. Дома мама завязывала ему шнурки, чтобы он не нагибался из-за проблем с сердццем, а там в штабе округа он проходил военную подготовку с физическими нагрузкками наряду со всеми.
А семья из 6 человек теснилась в 8-ми метровой комнате сплошь состоявшей из кроватей.В этом не было ничего необычного так жили выживали все эвакуированные.Так, преодолевая холод, голод, болезни, мы жили в ожидании окончания войны и возвращения в Киев.
...И этот день настал. Вернулись. Наша комната в коммуналке в доме на Большой Подвальной с одиннадцатью соседями была занята. Мы вселились в маленькую комнатушку с балконом. Из оставленных вещей ничего не уцелело. Наше пианино "Бекштейн" теперь украшало комнату дворничихи.
«Було ваше, а стало наше»,- таков был ответ. И лишь неуместно блестевший на антресоли мамин медный таз для варенья был нам возвращён. Этот единственный уцелевший предмет домашней утвари, стал для нас свидетельством довоенного благополучия.
Через полгода папе предложили работу проректора по науке в одном из ВУЗов Харькова, и наша семья переехала в Харьков. Вскоре мы получили трехкомнатной квартиру, после киевской комнатушки она казалась дворцом. В ней мы прожили сорок шесть лет, из нее уезжали в Израиль.
"О, детство! Как в нем удается,
Младенцем, глядя из гнезда,
Увидеть то, что остается
Навечно в сердце, навсегда." В.Гафт.
Как это точно сказано. Дети всегда видят происходящее своим особым зрением.
Вечер. В большой комнате за письменным столом папа, перед ним гора бумаг. Правой рукой он что-то пишет, левой - настраивает на станцию старенький "Филлипс". Однообразно стучит мамина швейная машинка. Эти глухие звуки прорезают чистые музыкальные аккорды - мой старший брат играет на фортепьяно или на аккордеоне иногда классику, иногда джаз... Я засыпаю, мне хорошо и спокойно...Музыка звучала у нас всегда, сколько я себя помню. Музыкальны были все, кроме папы, О нем говорили: "Медведь на ухо наступил". Но иногда он удивлял нас совершенно правильно воспроизведенной музыкальной фразой из какого-нибудь сложного классического произведения.Под этот аккомпанемент папа писал статьи, книги, готовился к лекциям, изредка поднимая голову, чтобы сказать сыну: "Пожалуйста, не руби котлеты". С этой фразой у него ассоциировался джаз.
Шло время, и в этой же комнате уже смотрели телевизор "КВН"с линзой мы и соседи, и наши друзья. Каждый вечер по несколько раз просматривали один и тот же мультфильм "Теремок", который вся семья уже знала наизусть или киножурнал "Новости спорта" с забегом спортсменки Александры Чудиной.
Папа умел так погрузиться в работу, что не слышал ничего происходящего вокруг него. Он вообще обладал огромным терпением ко всем, кто его окружал, и с кем ему приходилось общаться. Мы никогда не слышали от него жалоб, окриков, он никогда не говорил ни о ком плохо. Если кто-то его огорчал, говорил об этом с сожалением, без упреков.
Его любовь к близким, к маме, детям, сёстрам была такой же естественной, как сама жизнь. На этой любви строилось всё. Когда кто-нибудь из нас заболевал, это всегда можно было прочитать по его озабоченному и осунувшемуся лицу. В тяжелые для всех послевоенные годы, когда приходилось терпеть изыски сталинского режима, молча страдал, не вовлекая в свои переживания семью.
Помню их разговоры с мамой на кухне полушепотом, иногда на непонятном мне тогда идише. Пугающие отрывки слов: холодная война, хозяин, бараки, космополиты...Тревожно начинало биться мое сердце, и я прибегала к папе, зная, что только он может развеять мои детские, потом и недетские страхи. А он повторял: "Не бойся,доченька, все будет хорошо!"Папа любил людей и всегда был готов помочь тем, кто в этом нуждался, не ожидая просьб. имея определённые связи он помогал, не требуя ответных шагов... Гуманитарий до мозга костей, при всей энциклопедичности своих знаний, он был человеком совершенно беспомощным в быту.Все гвозди у него были не от той стены.))
При этом он обладал безудержной фантазией и умел предвидеть ее результат. Однажды он даже пытался, спроектировать изображение телевизора КВН на стену. Это новаторство окончилось замыканием электросети. А ведь этим папа предвосхитил появившиеся через тридцать лет проекционные телевизоры.
Когда мы начали обживать харьковскую квартиру, нужна была мебель. Новой мебели тогда в продаже не было. И как-то папа пришел с радостным сообщением, что нашел у краснодеревщика красивый старинный буфет и напольные часы, требующие ремонта.
Так называемая мебель была привезена, но, увидев ее, мама даже заплакала. Лежащая перед нами деревянная гора не имела ничего общего ни с буфетом, ни, вообще, с мебелью. Каково же было удивление всех, когда через две недели вместо бесформенной груды дерева по папиным эскизам краснодеревщик собрал вишневого цвета буфет с резными дверцами, толстыми стеклянными витринами и такие же напольные часы с боем.
У нас практически не было родственников со стороны моих родителей, но дом всегда был полон друзей.В этом была безусловно заслуга мамы, но не меньшую роль играла привлекательность, как личности, и бесконечная доброта моего отца. Его любили и друзья, и сотрудники, а мои друзья вспоминают его и маму до сих пор.Зная папину слабость и неумение работать руками, мама ухаживала за ним, как за большим ребенком, следила за его внешним видом, питанием. Папу всегда ждали в чисто убранном доме с натертым до блеска паркетом. И моя мудрая мама, находясь в тени, имела на него огромное влияние и была для него самым главным человеком.
...Вся семья жила своей жизнью, но сердцем и центром ее всегда был папа, и в этом было какое-то равновесие нашего существования. Уже, будучи женой и матерью, я чувствовала себя защищенной родительской любовью, непритязательной и нетребовательной.
Даже, критикуя детей, папа никогда не уничтожал нас своим авторитетом и эрудицией. А наоборот, вселял силы и веру в наши, не готовые к жизненными испытаниям души. Всегда гордился успехами детей, внуков, даже самыми маленькими, сознательно преувеличивая их значимость.
Папа продолжал заведовать кафедрой в институте, уже достигнув семидесятилетия. Часто за вечерним чаем, собиравшим всю семью, говорил, что скоро оставит работу и хочет, чтоб мы уехали в Израиль. Мечту о нём не могли заглушить никакие глушители на его стареньком "Филлипсе".Он, конечно , очень мало знал об Израиле, но мечта, есть мечта.
К сожалению, он никогда не щадил себя, не обращался к врачам, которые обрекли его еще в молодости. Они ошиблись на тридцать три года. Он сохранил их себе и нам благодаря природной доброте и любви к жизни. Ни мамина забота, ни наша любовь не смогли остановить его уход. Сердце подвело папу, когда он поехал читать лекции в МГУ после перенесенного на ногах инфаркта. Врачи говорили, что у него слишком большое сердце. Оказывается, есть и такой диагноз.
Папа ушел от нас внезапно, на полуслове, с наушником от транзистора в ухе, а мы, его дети, считавшие, что уже давно знаем, как жить и, что делать в этой жизни, ощутили себя в доме с сорванной крышей...
... И теперь, когда мысли, как за спасательным кругом, возвращаются в то ушедшее время, я сверяю свой курс с папиным пониманием жизни, определившим наши судьбы. Обладая какой-то только ему известной интуицией, идущей от сердца, он всегда мог предвидеть ход событий и результат, несмотря на скептицизм окружающих и кажущуюся абсурдность выводов. И всегда оказывался прав.
Жаль, ему не дано узнать, что мы здесь на этой земле. Меня не покидает ощущение, что родители где-то здесь на Святой земле, а не под мраморной стэллой на тринадцатом харьковском кладбище. И, как раньше, нас оберегает их любовь.