Полонез Огинского
Это было теплой южной ночью. Мягкий синий затягивающий купол и звезды, такие яркие, какими они видятся в 6 лет. Из Германии папу перевели в Кишинев, где мы жили в военном городке, а потом в небольшой районный центр, только получивший статус города.
Мы поселились в комнате частного дома - все четверо: папа, мама, сестра и я. Прожили там очень короткое время, и вскоре нам выделили квартиру. Но именно в тот короткий период времени я пережила свое первое потрясение музыкой.
Через два дома от того, в комнате которого мы жили, располагалась аптека. Перед зданием была полянка, вся покрытая ромашками. Это было так красиво! И запах этот ромашковый... В общем, нарвала я букетик и побежала к маме.
- Мама, смотри, смотри! Я столько ромашек нашла! Там еще есть!
- А где ты их нарвала? - строго спросила мама.
- Да, тут, рядом совсем!
- Возле аптеки?
- Да.
- Эту ромашку рвать нельзся, - мама срдилась, - эту ромашку специально выращивают.
- Зачем? Как же нельзя... она же на полянке?
- Ее специально выращивают работницы аптеки.
- Ну, так, чтобы рвать же?
- Чтобы собирать ее для лекарственных нужд. Больше не рви.
Когда-нибудь, думала я, тоже засею полянку такой ромашкой и буду себе ее рвать и нюхать, сколько захочу.
Когда спускалась ночь, мы с сестрой брали розовое байковое одеяльце и шли к аптеке. Одеяльце было немецкое, по краям его были изображены слоники, держащие хоботом друг друга за хвост. В самом раннем детстве я настойчиво пыталась найти первого слоника, с которого вся цепочка и пошла и не могла поверить тому, что нет у нее ни начала, ни конца. В 6 лет я уже не искала первого слоника, осознав тщетность этой затеи.
С этим одеяльцем мы шли на лужайку возле ромашковой полянки, расстилали его и там какое-то время сидели. Сестра всегда была напичкана кучей информации (и это при отсутствии Интернета), знала все на свете, и то время, которое она соглашалась проводить со мной, было для меня самым счастливым. Мы смотрели на звезды, и она рассказывала мне, где какое созвездие. Большая Медведица вызывала когнитивный диссонанс, и я отворачивалась от нее, рассматривая другие. Луна была такой странной и манящей. Сестра показала мне две фигуры на ней - брат убивал брата - и рассказала страшную историю о Каине и Авеле.
- Так вот почему она орет, - догадалась я.
- Кто орет? - удивилась сестра.
- Ну, Луна же. С открытым ртом всегда и глаза ошалелые. Брат брата убивает, кто такое выдержит?
Мы посмотрели на «лицо» луны.
- Ну, да, рот открыт, - согласилась сестра, - но к той легенде это не имеет отношения.
- Ну, как же, Лена, - не соглашалась я, - луна-то одна, все что на ней видится - все имеет друг к другу отношение.
Иногда мы сидели на лужайке вдвоем, но чаще приходила соседская девочка Света Околодько. Я тогда впервые столкнулась с украинскими фамилиями и все время называла ее «Света Околодькова», с трудом привыкая к непривычному звучанию.
У Светы был аккордеон. Она приносила его с собой и играла. Иногда она пела, и сестра подпевала ей. У моей сестры, как и у папы, абсолютный слух и приятный голос.
И вот однажды, пальцы Светы Околодько забегали по аккордеонным кравишам - и все - моя маленькая душа унеслась куда-то в небеса и там с ней творилось что-то невообразимое, неописуемое, а оболочка с огромными глазами и открытым ртом сидела на розовом одеяльце со слониками, превратившись в соляной столб от потрясения.
Когда волшебство закончилось, и душа стремительно бухнулась на место, рот захлопнулся, успев еле слышно прошептать «еще». Но сестра в ответ укоризненно посмотрела на меня. Если я была осчастливлена ночными посиделками со взрослыми 11-летними девочками, то должна была сидеть молча и только внимать.
- Что это? - прошептала я чуть слышно.
- Полонез Огинского, - ответила всезнающая сестра.
- Полонесса Гинского... - повторила я, как зачарованная, волшебные слова. Название мне нравилось. Тоже было прекрасным, под стать музыке. «Полонесса» видимо, была какой-то принцессой. А «Гинского»..., ну, наверное, ошиблись, на самом деле она была - Гинская. Тоже красиво очень.
Весь следующий день я недовольно смотрела на солнце, с нетерпением ожидая, когда уже оно начнет опускаться за горизонт. Я даже не доставляла маме беспокойства своими обычными выдумками и играми с элементами экстрима. Я ждала вечера. Нас тогда не контроллировали, и мы могли гулять допоздна. Бояться было нечего. Преступности практически не было, тем более, в таких-то мелких населенных пунктах.
И вот наконец - синяя ночь, яркие звезды - и я сама хватаю розовое одеяльце и тороплю сестру.
Но в ту ночь Света не играла Полонессу Гинскую, и я возвращалась домой в глубоком разочаровании.
На следующий день я спросила сестру:
- А кто она была? Полонесса....
- Кто? - удивилась сестра.
- Ну, Полонесса та прекрасная, Гинская.
Сестра хмыкнула:
- Полонезззз, - она остро прожужжала буквой «з», - а не «полонеса» какая-то.
Это колючее «з» и пренебрежение сестры обратили мою эфемерную, прекрасную воздушную Полонессу, парящую в небесах под звуки волшебной музыки, в лопнувший мыльный пузырь - от тончайшего летающего переливающегося шарика осталась только серая капелька мыла.
- Полонез Огинского, - продолжала сестра, - Огинский - это композитор. Михал.
- Михаил? Как дядя Миша?
- Нет. Он поляк был. Значит - Михал. А «полонез» - это танец старинный.
- Красивый?
- Да, - коротко ответила сестра.
- Покажешь? - я тогда училась танцам, и мне сразу захотелось научиться танцевать полонез.
- Я не умею, - сказала сестра и добавила, - а вообще, полонез называется: «Прощание с Родиной».
Каждую ночь я напрягалась, когда пальцы Светы касались клавиш, и ждала. И наконец, она опять заиграла «Полонез Огинского» и запела:
Польский край, чудесный край
В огне прошел мой старший брат,
И он мелодию принес домой,
В душе моей она всегда звучит,
О Польше рассказали звуки полонеза.
А сестра подхватила, и они красиво пели на два голоса.
- Лена, - спросила я сестру по дороге домой, - расскажи про брата. Его убили?
- Какого еще брата?
- Ну, старшего, того, что через огонь шел... черный весь.
- А, нет, это не буквально "через огонь", он на войне был.
Не думаю, что она мне тогда рассказывала про польское восстание, я запомнила именно слово «война». Но продолжала видеть алое пламя и черный силуэт, гордо идущий сквозь него. Что поляки - гордый народ, я уже знала.
- А Огинский - это брат был?
- Почему «брат»? Чего ты привязалась в этому брату?
- Ну, как же. Это же он мелодию принес домой. А этот, который все рассказывает - он ее не сочинял. Значит Огинский - другой. А у этого, он младший брат, наверное, раз тот - старший, она всегда в душе звучит. А брат - принес мелодию, а сам погиб, наверное. От ожогов. Это он и был Огинский. А второй, тоже мог быть Огинским, раз брат, но он не сочинял. И «Полонез» этот - старшего брата, который прошел в огне и принес мелодию, а не того, второго.
- Какого еще «второго»? Не было второго. Это просто стихи. Их потом сочинили.
Я не поверила. Был, подумала я тогда, был, конечно, раз про него поют. И мелодию, которая всегда «в душе звучит», мог только он, прошедший сквозь огонь, написать.
***
Я нашла на youtube запись исполнения детским хором, где полонез Огинского «Прощание с Родиной», исполняют именно на те слова советского поэта Евгения Долматовского.
Click to viewА про то, как «Песняры» а капелла поют «Полонез», и про то, как слушают их поляки, и про самого Огинского, которого сейчас я бы поляком не назвала, человека неординарного, очень одаренного - это уже другая история.