Тяжелый человек
Коридор в поликлинике узкий и длинный, разбитый открытыми окнами и закрытыми кабинетами на четкие квадраты солнца и темноты. Синие стены, гладкие, крашеные масляной краской - от этих слов у мальчика во рту становится скользко, как после бутерброда с сыром.
Когда болит горло, долго идти по коридору не нужно - доктор с плоскими железными палочками сидит за третьей от входа дверью, а рядом с его кабинетом нарисован заяц на толстой радуге. Половину зайца прикрывает плакат - раньше мальчик просто смотрел на красные буквы и картинку с двумя розовыми ладошками, а теперь складывает буквы в слова - «чистота - залог здоровья». От железных холодных палочек неприятно, но совсем недолго - доктор с грохотом кидает инструменты в миску и отворачивается. Пока он царапает ручкой по рыхлым бумажкам, можно тихонько смотреть на цветные календарики, плотно прижатые к столу тяжелым стеклом. На календариках кудрявые люди - улыбаются так, словно бы у них никогда и ничего не болит.
Если нужно сдать кровь, мальчика ведут дальше - через три светлых и темных квадрата коридор поворачивает налево, а там опять железные палочки, только не плоские, а острые и злые. Мальчик не плачет, когда женщина со стертым лицом тянет его за руку, не плачет, когда на подушечке пальца вырастает блестящая бусинка крови, и не выдерживает только в самом конце - когда стеклянная пробирка уже сыта, и мокрая ватка пахнет холодом.
Узкий коридор скрывает еще много всего неприятного - где-то в нем есть просторная комната, в которой мальчику зашивали разбитую коленку, в каком-то темном кабинете включали загадочный кварц - трубку с желто-зеленым светом и запахом жареной пыли, а совсем рядом с кварцем притаился э-ле-ктро-фо-рез - мокрый, странный, с путаницей присосок и проводов.
Но сегодня мальчик прошел мимо доктора с палочками для горла, привычно съежился у поворота к крови, но нет, нет, мама шагала все дальше, и открыла двери кабинета незнакомого и почти полупустого.
За мамой шагал недовольный врач - мальчик знал, что его зовут педиатр - и от этого слова в голове отчего-то становилось музыкально.
- Что за день такой, - бормотал врач, - все ломается.. Вот, мамочка, ставьте сюда ребенка.
Мама ничего не ответила, и просто показала мальчику на весы - белую платформу с палкой и расчерченной как линейка перекладиной.
Мальчик прошел по пружинящему под ногами линолеуму и шагнул на жалобно звякнувший железный квадрат. Он не стал смотреть, как доктор суетился с гирьками и дергал перекладину - в четвертый раз это было уже неинтересно.
И мама на этот раз даже не подошла к весам, не заглядывала через плечо, а издали, от самой двери смотрела на мальчика - худенькие руки, острые коленки, торчащие после недавней стрижки уши. Мальчик оглянулся на нее, и ему на секунду показалось, что мама сейчас развернется, выйдет за дверь и рванет по узкому коридору - прямо по светлым и темным квадратам, прочь из больничной прохлады на ровное тепло самого обычного весеннего полудня.
Но мама не убежала, и терпеливо дождалась, пока доктор простучит и продергает намертво застрявшие весы.
- Вот что, мамочка, я вам дам сейчас направление, свозите ребенка на Горького - там спортивная гимнастика, тренажеры - у них и весы новые, не то, что наша рухлядь. Там заодно и массаж получит, ему не помешает, для аппетита - вон какой худющий.
- Не нужно, - сказала мама, - мы как-нибудь в другой раз придем, если что-то будет беспокоить. Паш, иди сюда.
Мальчик шагнул с весов вниз - перекладина сразу оживилась, резко застучала железным клювом - и пробежал по кабинету к маме. Дверь за мамой и мальчиком закрылась, доктор пожал плечами и вернулся к весам - встал на них сам, привычно отрегулировал гирьки - все работало без проблем. Доктор махнул рукой и пошел к себе, не заметив маленькие ямки, впечатанные в линолеум и почти похожие на отпечатки от долго простоявшей на одном месте мебели. Почти - на самом деле эти следы мебельных ножек больше походили на выдавленные прямо в линолеуме стельки - от маленьких пыльных сандалий, например, с потертыми ремешками и твердой подошвой - в самый раз для пятилетнего мальчишки.
***
По утрам двор выбрасывал белые флаги - пока Пашка еще спал, соседки успевали развесить по веревкам хлопочущие полотна простыней и пододеяльников. Мальчик выбегал во двор, еще чувствуя в себе мягкое кухонное тепло - чайное, сметанное, печёное - и выдыхал в безлюдный двор свое утро. Взамен получал прохладу шумных листьев, далекую музыку из открытых окон и солнечные брызги на бельевых парусах. Почти не касаясь ногами земли, Пашка бежал к простынному лабиринту, открытому для каждого, кто знает правила игры - войти, раскрутиться на одном месте, пока все в глазах не перемешается - и белый, и розовый, и цветы, и полоски - бледные, выцветшие от постоянной солнечно-ветряной сушки.
А потом все случалось само собой - дальше правил не было. Лабиринт шевелился, сжимался и расширялся, открывал и закрывал, касался и отпрыгивал - бежать надо было очень быстро, и смотреть вверх, чтобы видеть только чистые полотна и свежевыстиранное небо. В игре не было победы, не было и проигравшего - только один игрок и его путь между светом, шумом и запахом.
Соседки на беготню не сердились - Пашку жалели - один у матери, и она у него одна. В сад не ходит, и как в школу пойдет, непонятно - дикий мальчишка, но, правда, тихий, не пакостный. Любит, видать, когда чисто - все крутится у мокрого белья, и ни разу не запачкал. Дурачок вырастет. А может, и нет, - всяко в жизни бывает.
Потом Пашку стали жалеть еще больше, когда беда к нему прицепилась, и не болезнь вроде, а странность какая-то. Пашка вдруг стал тяжелый - а был он тощий, маленький, ушастый - а тяжелый стал как куча булыжников. Сначала в квартире паркет потрескался, потом доски в общем коридоре на излом пошли, а потом и утреннюю беготню между простынями пришлось прекратить - Пашка проходил между рядами развешанного белья, и плотная земля мялась, трескалась и пылила под его ногами.
Теперь по утрам Пашка очень аккуратно и медленно спускался во двор - хорошо, что жил на первом этаже, и ступеньки в подъезде были бетонные, не дерево. Скучно ему не было - он садился в траву, любовался запретным теперь лабиринтом, слушал, как дышат и аплодируют бельевые паруса. Тяжести своей Пашка не чувствовал, но если долго сидел на одном месте, ощущал себя магнитом - его мягко, но упорно тянуло вниз, куда-то в глубину, мимо травы, земли и камней. Где-то там был центр планеты - мама говорила, что там очень горячо и жидко, примерно как в кастрюле с борщом.
После похода к врачу мама совсем загрустила. Она боялась, что Пашка потяжелеет еще больше, проломит пол и упадет в подвал. Она боялась соседок - кому захочется жить рядом с мальчиком, ломающим паркет как сухое печенье. Она все представляла себе, как состарится и умрет, а Пашка вырастет, тоже состарится и будет медленно ходить по квартире, кроша и продавливая дощечки, вскрывая странный подпаркетный мир, а в нем черную пыль, серые комки, бесцветные стружки столетней давности.
Но соседки не злились - даже странно, обычно поводы для гнева и междуквартирной войны находились легко, а тут никто и слова плохого не сказал. Наоборот даже, мужиков своих попросили пол в Пашкиной квартире укрепить - досками и плиткой.
А Лидия Петровна с третьего этажа, уж на что мегера, и то дала Пашкиной маме телефон и адрес какой-то загородной бабки - гадает, и травами лечит, и ворожит, и даже порчу наводит за дополнительную плату - а вот с детей денег не берет.
Соседки Лидию Петровну сначала не одобрили - жалость жалостью, а вдруг как Пашкина мать решит мужа чужого уворожить? Чтобы круглосуточно вокруг своего пацана укрепления строить? Но потом забылось как-то волнение, что теперь про этих бедолаг думать, своих дел нету что ли.
***
В огороде у бабки-гадалки росли пионы - лохматые, сочные. По периметру малина, у крыльца кусты смородины, а подальше, за непонятной травой - морковка и вспыхивающие красными огоньками клубничные грядки.
Мама постучала в окно веранды - небольшие квадраты деревянной рамы, плотно завешанные изнутри занавесками, отозвались звонким, пустым дребезжанием. Пашка осторожно прижал нос к стеклу и увидел дохлую осу, навсегда запутавшуюся лапками в мелких кружевах, и выцветший автобусный билет, торчащий из треснувшей деревяшки.
Гадалка оказалась не бабкой - совсем не старая, румяная, с завитой челкой. Пригласила в дом - и неодобрительно зацокала языком, услышав, как трещат под Пашкиными ногами толстые доски пола. Маму усадила на стул, Пашке велела стоять смирно, а потом достала полотняный мешочек с чем-то мелким, сухо стучащим, потрясла его хорошенько и высыпала прямо на пол камушки, цветные, ровные, как игрушечные.
Пока гадалка хмыкала, чесала подбородок, водила ладонями то над Пашкиной головой, то над камнями, мама смотрела в окно.
- Мальчик у вас тяжелый, - строго сказала гадалка.
- Я знаю, - мама кивнула и затосковала, представив, как долго теперь добираться до города - уже почти вечер, пробки, и завтра на работу, а Пашке опять нужны новые ботинки.
Солнце садилось беззвучно, как всегда, буднично и тревожно окрашивая оранжевым чистенькую гадалкину комнату. Пашка разглядывал кошку, дремавшую в уголке кресла, и удивлялся, почему она пятнистая, а не черная. Все было понятно и скучно, гадалка могла бы высыпать на пол не камешки, а куриные косточки или леденцы, могла бы лить прямиком на белобрысую Пашкину голову мокрую кофейную крупку, мед или желток - ничего бы не изменилось. Маме вдруг перестало быть страшно - ну тяжелый мальчик, подумаешь, зато крепко стоит обеими ногами на земле. Куда хуже было бы, если бы он стал легким, как воздушный шар - с первым же ветерком унесло бы.
Потом гадалка мятым почерком записывала названия трав - тысячелистник, крапива, календула, ромашки чуток, на водяной бане томить, пить перед едой. Можно крапивы добавить, или укропа - от лишней тяжести. Денег не взяла, велела явиться через месяц на проверку и навсегда исчезла из Пашкиной жизни вместе со своими растрепанными пионами, цветными камешками и сочным призывом позднего загородного лета.
***
Когда наступила зима, Пашка не стал легче или тяжелее - и мама как-то привыкла к его медленным шагам и аккуратным движениям. Ее дурные предчувствия ушли, осталась только печаль и обида, а мир стал черно-белым, зимним, приглушенным - от утра к утру, от воскресенья к воскресенью, от третьего до семнадцатого.
Зима пришла навсегда - так казалось Пашке, глядевшему по утрам в окно на ровный двор, разом потерявший все свои паруса. После обеда Пашка бродил по заваленным снегом газонам, оставляя за собой глубокие следы - словно странное, никем не виданное животное.
В конце декабря мама вернулась с работы веселая, с билетом на детскую елку в центральный городской театр.
- Там полы очень крепкие, мраморные, я сходила, глянула! И лестница тоже! - мама обнимала Пашку и улыбалась, - Дед Мороз будет, и сказка про новогодние приключения!
Приключения Пашку не заинтересовали, а вот Деда Мороза он решил хорошенько обдумать. Собственная тяжесть ему почти не мешала, но вот мама очень переживала - он слышал, как она плакала летними ночами, после гадалки, и осенью, после сломавшейся кровати, и только зимой слез не было слышно - наверное, замерзли.
- Мам, а Дед Мороз будет настоящий? - на всякий случай уточнил Пашка, потому что помнил, как в прошлом году, когда он был еще обычный, легкий, увидел на улице сразу двух Дедов Морозов, но без бород и усов, и мама тогда объяснила ему, что это актеры, как в фильмах.
- Конечно, настоящий, - ответила мама и быстро ушла на кухню.
Елка была удивительная - Пашке хотелось просто постоять с ней рядом и хорошенько рассмотреть путаницу блеска, цвета и запаха. Елка была как простынные паруса - дорога к чудесам, доступным только тем, кто знает, как. Пашка не знал, как, поэтому отошел подальше, чтобы ничего не испортить.
Легкие дети в костюмах зверей скользили по гладкому мраморному полу - разбегались и почти летели вперед, натыкаясь друг на друга, теряя хвосты и уши, потея и хохоча. Пашке к ним было нельзя, да и некогда было бегать - Дед Мороз должен был появиться совсем скоро.
Детей становилось все больше - от пестрой толкотни и шума Пашке тоже стало весело и щекотно в животе. Разбежаться и пролететь по скользким мраморным плитам он не решился, оглянулся на маму, а она кивала в такт словам какой-то рыжей тетеньки в очках.
Пора, решил Пашка, и медленно, словно бы рассматривая елку со всех сторон, двинулся к белой двери в конце зала. На ней висела табличка с надписью «Посторонним вход воспрещен» - по всему выходило, что Дед Мороз должен был появиться именно оттуда.
Никто не увидел, как Пашка открыл запретную дверь и шагнул в полумрак какой-то комнаты с кучей проводов на полу и стенах. В углу валялся стул без ножек, огромный пакет с мишурой и два красных шара вроде тех, что висели на елке.
Дед Мороз сидел на другом стуле, не сломанном - в одной руке серебряная толстая палка, в другой - плотно набитый мешок.
- Эй, мальчик, ты куда? Сюда детям нельзя, - лениво пробасил он, но, поглядев повнимательней на Пашку, как-то смутился, - ты чего, потерялся что ли? Ну-ка, иди сюда.
Пашка подошел к Деду Морозу совсем близко, увидел красные щеки - немудрено, с самого севера столько проехать по холоду, - и седую, почти белую бороду. От Деда Мороза пахло мокрыми ватками, которые прикладывают к пальцу после жадных больничных пробирок, и еще немного котлетами.
- Я попросить хотел, можно? - Пашка вспомнил, что нужно обязательно сказать вежливое слово, - пожалуйста.
- Подарок хочешь? - спросил Дед, - ну давай, залезай в мешок, что схватишь, все твое.
- Нет, спасибо, подарок не надо, - Пашка мотнул головой, - я хочу, чтобы мама не огорчалась.
- Ааа, нее, никак не получится, - протянул Дед Мороз, - ты же знаешь, я только детей веселю, а взрослые уже сами с собой разбираются. Пойдем, пора уже - слышишь, зовут?
Из зала действительно слышался неровный хор легких, праздничных детских голосов:
- Дед Мороз! Дед Мороз!
- Пойдем, - повторил Дед Мороз, и кое-как встал со стула - должно быть, очень устал с дороги.
Пашка хотел еще спросить, где его лошади, и умеет ли он заживо замораживать непослушных детей, и отчего в подарках всегда так много невкусных карамелек и только одна шоколадка, но Дед Мороз уже подошел к двери.
- Я выйду сейчас, стих скажу, потом свет погасят, а как заорут - елочка, гори, ты и выбегай, чтоб никто не увидел.
Дед Мороз открыл дверь, махнул серебряной палкой и заголосил своим ленивым басом:
- Здравствуйте, детишки!
Пашка подождал, пока Дед прокричит свои стихи, подождал, пока дети поздороваются с Новым Годом, подождал, пока погасят свет, и все дружно начнут просить елочку - гореть.
Потом он тоже открыл дверь и шагнул в полную разноцветных огоньков темноту.
***
По вечерам, когда дом, и двор, и целый город накрывал колпак темноты, мама и Пашка играли в особую игру.
Мама брала ручку и лист бумаги, они садились у стола и придумывали, что сделает Пашка, когда опять станет легким.
Самые первые записанные дела были простыми и незамысловатыми: сходить на каток и в бассейн, прогуляться по деревянному мостику над мелкой городской речушкой, поиграть в мяч, прокатиться на лошади и залезть на дерево.
С каждым вечером список рос - к нему прилагались рисунки, на которых Пашка старательно изображал свою будущую радость. Прыжки и бег обозначались множеством длинных волнистых линий, отчего казалось, что нарисованный мальчик дымится или, может быть, светится.
Когда простые дела были записаны, Пашка принялся фантазировать - просил записать, как он полетит на самолете, совсем один, пилотом, как прыгнет потом с парашютом и приземлится прямиком в океан - а там уже опустится на глубину, познакомится с китом и найдет сокровища.
Мама послушно записывала, а потом ждала, пока Пашка нарисует свою новую мечту. Спокойно ждала, глядя на его руки - самые обыкновенные, в разноцветных пятнышках от фломастеров.
Она думала о том, что какая-то черта уже перейдена, и ждать больше нечего, и нужно брать вот это все, что предложено, прижимать к груди и радоваться - потому что другого нет, и не будет. Она думала о том, что обижаться на жизнь совсем глупо - ну, в самом деле, как можно обижаться на свет, дыхание и тепло. Одиночество уже не пугало - оно казалось смыслом происходящего, обязательным спутником зимы - вместе со всеми ее снегами и стылыми утренними рассветами.
Потом они складывали листики в стопку и убирали в буфет, пили чай с пухлыми пряниками и вареньем, и ложились спать - мама на диване, Пашка на полу - на толстом, древнем матрасе с окаменевшими пружинами.
Зима тем временем текла мимо, просачивалась внутрь, замораживала окна и подъездные двери, делала железо звонким, дерево мертвым, небо хрупким. А потом зима вдруг кончилась - в который раз - раз и навсегда.
***
В тот день солнце сошло с ума - еще вчера тихо, скромно дотрагивалось до плотных сугробов, а сегодня беспощадно, жадно и весело принялось пожирать остатки холодов. Снег мгновенно растерял всю свою суровость, и уже к обеду город до самых краев наполнился плещущей капелью.
Мама и Пашка возвращались со своей обычной, медленной и аккуратной прогулки - домой, к пшенной каше и куриному супу. Пройдя вслед за мамой сквозь узкую теневую подворотню, ведущую к дому, Пашка даже зажмурился от восхищения. Еще несколько часов назад двор спал снежным сном, а сейчас весь окунулся в солнечный свет и сверкающие ручьи. Прямиком с крыши к Пашкиным тяжелым ногам лилось расплавленное золото тающей воды - драгоценное, живое, несущее жизнь и весну. Пашка замер, подняв голову, глядя на водяные, наполненные светом искры, и крикнул маме, уже подошедшей к подъезду:
- Мам, я сейчас! Посмотрю и приду!
- Пять минут! Я ставлю чайник! - ответила мама и скрылась в подъездной темноте.
Вокруг Пашки шумела вода - непривычная, легкая, солнечная. Она падала справа и слева, впереди и позади - маленькими городскими водопадами, живущими всего несколько часов и смывающими холод с потускневших за зиму сердец.
Мальчик протянул руку к самому яркому, ослепительному ручью, и, конечно, не услышал, как движется, царапая крышу, полупрозрачная ледяная пластина - вниз, по скользкому, согретому весной скату, к пропадающему на глазах снегу, лужам и еще спящей в глубине газонов траве.
Пашка сделал еще шаг и подставил под плавленое солнце свое бледное лицо, обжегся холодным ручьем, встрепенулся, мокрым воробьём метнулся влево и замер вдруг от скрежета, грохота и звона - ледяная пластина навсегда простилась с насиженной крышей и раскололась на острые неровные звезды прямиком у Пашкиных ног.
Под ударом мокрый асфальт дрогнул, и Пашка вдруг почувствовал, как исчезает из его середины стальная тяжесть - как будто чьи-то руки выдернули и отшвырнули прочь крепкую палку, на которой он держался весь этот год - плотно прикрепленный к земле вроде коллекционного жука.
От внезапной пустоты внутри Пашка словно бы пропал на секунду, а потом появился обратно - прежний, самый обыкновенный живой мальчик в промокшей вязаной шапке, очень спешащий домой.
Мама тем временем сидела на табуретке в одном сапоге, и не столько слышала, сколько чувствовала, как Пашка летит по бетонным ступенькам, не касаясь перил, как спотыкается и скользит по латаным доскам общего коридора - почти кувырком, почти бесшумно.
А потом он заколотил лёгкими, мелкими кулачками в дверь.
Когда болит горло, долго идти по коридору не нужно - доктор с плоскими железными палочками сидит за третьей от входа дверью, а рядом с его кабинетом нарисован заяц на толстой радуге. Половину зайца прикрывает плакат - раньше мальчик просто смотрел на красные буквы и картинку с двумя розовыми ладошками, а теперь складывает буквы в слова - «чистота - залог здоровья». От железных холодных палочек неприятно, но совсем недолго - доктор с грохотом кидает инструменты в миску и отворачивается. Пока он царапает ручкой по рыхлым бумажкам, можно тихонько смотреть на цветные календарики, плотно прижатые к столу тяжелым стеклом. На календариках кудрявые люди - улыбаются так, словно бы у них никогда и ничего не болит.
Если нужно сдать кровь, мальчика ведут дальше - через три светлых и темных квадрата коридор поворачивает налево, а там опять железные палочки, только не плоские, а острые и злые. Мальчик не плачет, когда женщина со стертым лицом тянет его за руку, не плачет, когда на подушечке пальца вырастает блестящая бусинка крови, и не выдерживает только в самом конце - когда стеклянная пробирка уже сыта, и мокрая ватка пахнет холодом.
Узкий коридор скрывает еще много всего неприятного - где-то в нем есть просторная комната, в которой мальчику зашивали разбитую коленку, в каком-то темном кабинете включали загадочный кварц - трубку с желто-зеленым светом и запахом жареной пыли, а совсем рядом с кварцем притаился э-ле-ктро-фо-рез - мокрый, странный, с путаницей присосок и проводов.
Но сегодня мальчик прошел мимо доктора с палочками для горла, привычно съежился у поворота к крови, но нет, нет, мама шагала все дальше, и открыла двери кабинета незнакомого и почти полупустого.
За мамой шагал недовольный врач - мальчик знал, что его зовут педиатр - и от этого слова в голове отчего-то становилось музыкально.
- Что за день такой, - бормотал врач, - все ломается.. Вот, мамочка, ставьте сюда ребенка.
Мама ничего не ответила, и просто показала мальчику на весы - белую платформу с палкой и расчерченной как линейка перекладиной.
Мальчик прошел по пружинящему под ногами линолеуму и шагнул на жалобно звякнувший железный квадрат. Он не стал смотреть, как доктор суетился с гирьками и дергал перекладину - в четвертый раз это было уже неинтересно.
И мама на этот раз даже не подошла к весам, не заглядывала через плечо, а издали, от самой двери смотрела на мальчика - худенькие руки, острые коленки, торчащие после недавней стрижки уши. Мальчик оглянулся на нее, и ему на секунду показалось, что мама сейчас развернется, выйдет за дверь и рванет по узкому коридору - прямо по светлым и темным квадратам, прочь из больничной прохлады на ровное тепло самого обычного весеннего полудня.
Но мама не убежала, и терпеливо дождалась, пока доктор простучит и продергает намертво застрявшие весы.
- Вот что, мамочка, я вам дам сейчас направление, свозите ребенка на Горького - там спортивная гимнастика, тренажеры - у них и весы новые, не то, что наша рухлядь. Там заодно и массаж получит, ему не помешает, для аппетита - вон какой худющий.
- Не нужно, - сказала мама, - мы как-нибудь в другой раз придем, если что-то будет беспокоить. Паш, иди сюда.
Мальчик шагнул с весов вниз - перекладина сразу оживилась, резко застучала железным клювом - и пробежал по кабинету к маме. Дверь за мамой и мальчиком закрылась, доктор пожал плечами и вернулся к весам - встал на них сам, привычно отрегулировал гирьки - все работало без проблем. Доктор махнул рукой и пошел к себе, не заметив маленькие ямки, впечатанные в линолеум и почти похожие на отпечатки от долго простоявшей на одном месте мебели. Почти - на самом деле эти следы мебельных ножек больше походили на выдавленные прямо в линолеуме стельки - от маленьких пыльных сандалий, например, с потертыми ремешками и твердой подошвой - в самый раз для пятилетнего мальчишки.
***
По утрам двор выбрасывал белые флаги - пока Пашка еще спал, соседки успевали развесить по веревкам хлопочущие полотна простыней и пододеяльников. Мальчик выбегал во двор, еще чувствуя в себе мягкое кухонное тепло - чайное, сметанное, печёное - и выдыхал в безлюдный двор свое утро. Взамен получал прохладу шумных листьев, далекую музыку из открытых окон и солнечные брызги на бельевых парусах. Почти не касаясь ногами земли, Пашка бежал к простынному лабиринту, открытому для каждого, кто знает правила игры - войти, раскрутиться на одном месте, пока все в глазах не перемешается - и белый, и розовый, и цветы, и полоски - бледные, выцветшие от постоянной солнечно-ветряной сушки.
А потом все случалось само собой - дальше правил не было. Лабиринт шевелился, сжимался и расширялся, открывал и закрывал, касался и отпрыгивал - бежать надо было очень быстро, и смотреть вверх, чтобы видеть только чистые полотна и свежевыстиранное небо. В игре не было победы, не было и проигравшего - только один игрок и его путь между светом, шумом и запахом.
Соседки на беготню не сердились - Пашку жалели - один у матери, и она у него одна. В сад не ходит, и как в школу пойдет, непонятно - дикий мальчишка, но, правда, тихий, не пакостный. Любит, видать, когда чисто - все крутится у мокрого белья, и ни разу не запачкал. Дурачок вырастет. А может, и нет, - всяко в жизни бывает.
Потом Пашку стали жалеть еще больше, когда беда к нему прицепилась, и не болезнь вроде, а странность какая-то. Пашка вдруг стал тяжелый - а был он тощий, маленький, ушастый - а тяжелый стал как куча булыжников. Сначала в квартире паркет потрескался, потом доски в общем коридоре на излом пошли, а потом и утреннюю беготню между простынями пришлось прекратить - Пашка проходил между рядами развешанного белья, и плотная земля мялась, трескалась и пылила под его ногами.
Теперь по утрам Пашка очень аккуратно и медленно спускался во двор - хорошо, что жил на первом этаже, и ступеньки в подъезде были бетонные, не дерево. Скучно ему не было - он садился в траву, любовался запретным теперь лабиринтом, слушал, как дышат и аплодируют бельевые паруса. Тяжести своей Пашка не чувствовал, но если долго сидел на одном месте, ощущал себя магнитом - его мягко, но упорно тянуло вниз, куда-то в глубину, мимо травы, земли и камней. Где-то там был центр планеты - мама говорила, что там очень горячо и жидко, примерно как в кастрюле с борщом.
После похода к врачу мама совсем загрустила. Она боялась, что Пашка потяжелеет еще больше, проломит пол и упадет в подвал. Она боялась соседок - кому захочется жить рядом с мальчиком, ломающим паркет как сухое печенье. Она все представляла себе, как состарится и умрет, а Пашка вырастет, тоже состарится и будет медленно ходить по квартире, кроша и продавливая дощечки, вскрывая странный подпаркетный мир, а в нем черную пыль, серые комки, бесцветные стружки столетней давности.
Но соседки не злились - даже странно, обычно поводы для гнева и междуквартирной войны находились легко, а тут никто и слова плохого не сказал. Наоборот даже, мужиков своих попросили пол в Пашкиной квартире укрепить - досками и плиткой.
А Лидия Петровна с третьего этажа, уж на что мегера, и то дала Пашкиной маме телефон и адрес какой-то загородной бабки - гадает, и травами лечит, и ворожит, и даже порчу наводит за дополнительную плату - а вот с детей денег не берет.
Соседки Лидию Петровну сначала не одобрили - жалость жалостью, а вдруг как Пашкина мать решит мужа чужого уворожить? Чтобы круглосуточно вокруг своего пацана укрепления строить? Но потом забылось как-то волнение, что теперь про этих бедолаг думать, своих дел нету что ли.
***
В огороде у бабки-гадалки росли пионы - лохматые, сочные. По периметру малина, у крыльца кусты смородины, а подальше, за непонятной травой - морковка и вспыхивающие красными огоньками клубничные грядки.
Мама постучала в окно веранды - небольшие квадраты деревянной рамы, плотно завешанные изнутри занавесками, отозвались звонким, пустым дребезжанием. Пашка осторожно прижал нос к стеклу и увидел дохлую осу, навсегда запутавшуюся лапками в мелких кружевах, и выцветший автобусный билет, торчащий из треснувшей деревяшки.
Гадалка оказалась не бабкой - совсем не старая, румяная, с завитой челкой. Пригласила в дом - и неодобрительно зацокала языком, услышав, как трещат под Пашкиными ногами толстые доски пола. Маму усадила на стул, Пашке велела стоять смирно, а потом достала полотняный мешочек с чем-то мелким, сухо стучащим, потрясла его хорошенько и высыпала прямо на пол камушки, цветные, ровные, как игрушечные.
Пока гадалка хмыкала, чесала подбородок, водила ладонями то над Пашкиной головой, то над камнями, мама смотрела в окно.
- Мальчик у вас тяжелый, - строго сказала гадалка.
- Я знаю, - мама кивнула и затосковала, представив, как долго теперь добираться до города - уже почти вечер, пробки, и завтра на работу, а Пашке опять нужны новые ботинки.
Солнце садилось беззвучно, как всегда, буднично и тревожно окрашивая оранжевым чистенькую гадалкину комнату. Пашка разглядывал кошку, дремавшую в уголке кресла, и удивлялся, почему она пятнистая, а не черная. Все было понятно и скучно, гадалка могла бы высыпать на пол не камешки, а куриные косточки или леденцы, могла бы лить прямиком на белобрысую Пашкину голову мокрую кофейную крупку, мед или желток - ничего бы не изменилось. Маме вдруг перестало быть страшно - ну тяжелый мальчик, подумаешь, зато крепко стоит обеими ногами на земле. Куда хуже было бы, если бы он стал легким, как воздушный шар - с первым же ветерком унесло бы.
Потом гадалка мятым почерком записывала названия трав - тысячелистник, крапива, календула, ромашки чуток, на водяной бане томить, пить перед едой. Можно крапивы добавить, или укропа - от лишней тяжести. Денег не взяла, велела явиться через месяц на проверку и навсегда исчезла из Пашкиной жизни вместе со своими растрепанными пионами, цветными камешками и сочным призывом позднего загородного лета.
***
Когда наступила зима, Пашка не стал легче или тяжелее - и мама как-то привыкла к его медленным шагам и аккуратным движениям. Ее дурные предчувствия ушли, осталась только печаль и обида, а мир стал черно-белым, зимним, приглушенным - от утра к утру, от воскресенья к воскресенью, от третьего до семнадцатого.
Зима пришла навсегда - так казалось Пашке, глядевшему по утрам в окно на ровный двор, разом потерявший все свои паруса. После обеда Пашка бродил по заваленным снегом газонам, оставляя за собой глубокие следы - словно странное, никем не виданное животное.
В конце декабря мама вернулась с работы веселая, с билетом на детскую елку в центральный городской театр.
- Там полы очень крепкие, мраморные, я сходила, глянула! И лестница тоже! - мама обнимала Пашку и улыбалась, - Дед Мороз будет, и сказка про новогодние приключения!
Приключения Пашку не заинтересовали, а вот Деда Мороза он решил хорошенько обдумать. Собственная тяжесть ему почти не мешала, но вот мама очень переживала - он слышал, как она плакала летними ночами, после гадалки, и осенью, после сломавшейся кровати, и только зимой слез не было слышно - наверное, замерзли.
- Мам, а Дед Мороз будет настоящий? - на всякий случай уточнил Пашка, потому что помнил, как в прошлом году, когда он был еще обычный, легкий, увидел на улице сразу двух Дедов Морозов, но без бород и усов, и мама тогда объяснила ему, что это актеры, как в фильмах.
- Конечно, настоящий, - ответила мама и быстро ушла на кухню.
Елка была удивительная - Пашке хотелось просто постоять с ней рядом и хорошенько рассмотреть путаницу блеска, цвета и запаха. Елка была как простынные паруса - дорога к чудесам, доступным только тем, кто знает, как. Пашка не знал, как, поэтому отошел подальше, чтобы ничего не испортить.
Легкие дети в костюмах зверей скользили по гладкому мраморному полу - разбегались и почти летели вперед, натыкаясь друг на друга, теряя хвосты и уши, потея и хохоча. Пашке к ним было нельзя, да и некогда было бегать - Дед Мороз должен был появиться совсем скоро.
Детей становилось все больше - от пестрой толкотни и шума Пашке тоже стало весело и щекотно в животе. Разбежаться и пролететь по скользким мраморным плитам он не решился, оглянулся на маму, а она кивала в такт словам какой-то рыжей тетеньки в очках.
Пора, решил Пашка, и медленно, словно бы рассматривая елку со всех сторон, двинулся к белой двери в конце зала. На ней висела табличка с надписью «Посторонним вход воспрещен» - по всему выходило, что Дед Мороз должен был появиться именно оттуда.
Никто не увидел, как Пашка открыл запретную дверь и шагнул в полумрак какой-то комнаты с кучей проводов на полу и стенах. В углу валялся стул без ножек, огромный пакет с мишурой и два красных шара вроде тех, что висели на елке.
Дед Мороз сидел на другом стуле, не сломанном - в одной руке серебряная толстая палка, в другой - плотно набитый мешок.
- Эй, мальчик, ты куда? Сюда детям нельзя, - лениво пробасил он, но, поглядев повнимательней на Пашку, как-то смутился, - ты чего, потерялся что ли? Ну-ка, иди сюда.
Пашка подошел к Деду Морозу совсем близко, увидел красные щеки - немудрено, с самого севера столько проехать по холоду, - и седую, почти белую бороду. От Деда Мороза пахло мокрыми ватками, которые прикладывают к пальцу после жадных больничных пробирок, и еще немного котлетами.
- Я попросить хотел, можно? - Пашка вспомнил, что нужно обязательно сказать вежливое слово, - пожалуйста.
- Подарок хочешь? - спросил Дед, - ну давай, залезай в мешок, что схватишь, все твое.
- Нет, спасибо, подарок не надо, - Пашка мотнул головой, - я хочу, чтобы мама не огорчалась.
- Ааа, нее, никак не получится, - протянул Дед Мороз, - ты же знаешь, я только детей веселю, а взрослые уже сами с собой разбираются. Пойдем, пора уже - слышишь, зовут?
Из зала действительно слышался неровный хор легких, праздничных детских голосов:
- Дед Мороз! Дед Мороз!
- Пойдем, - повторил Дед Мороз, и кое-как встал со стула - должно быть, очень устал с дороги.
Пашка хотел еще спросить, где его лошади, и умеет ли он заживо замораживать непослушных детей, и отчего в подарках всегда так много невкусных карамелек и только одна шоколадка, но Дед Мороз уже подошел к двери.
- Я выйду сейчас, стих скажу, потом свет погасят, а как заорут - елочка, гори, ты и выбегай, чтоб никто не увидел.
Дед Мороз открыл дверь, махнул серебряной палкой и заголосил своим ленивым басом:
- Здравствуйте, детишки!
Пашка подождал, пока Дед прокричит свои стихи, подождал, пока дети поздороваются с Новым Годом, подождал, пока погасят свет, и все дружно начнут просить елочку - гореть.
Потом он тоже открыл дверь и шагнул в полную разноцветных огоньков темноту.
***
По вечерам, когда дом, и двор, и целый город накрывал колпак темноты, мама и Пашка играли в особую игру.
Мама брала ручку и лист бумаги, они садились у стола и придумывали, что сделает Пашка, когда опять станет легким.
Самые первые записанные дела были простыми и незамысловатыми: сходить на каток и в бассейн, прогуляться по деревянному мостику над мелкой городской речушкой, поиграть в мяч, прокатиться на лошади и залезть на дерево.
С каждым вечером список рос - к нему прилагались рисунки, на которых Пашка старательно изображал свою будущую радость. Прыжки и бег обозначались множеством длинных волнистых линий, отчего казалось, что нарисованный мальчик дымится или, может быть, светится.
Когда простые дела были записаны, Пашка принялся фантазировать - просил записать, как он полетит на самолете, совсем один, пилотом, как прыгнет потом с парашютом и приземлится прямиком в океан - а там уже опустится на глубину, познакомится с китом и найдет сокровища.
Мама послушно записывала, а потом ждала, пока Пашка нарисует свою новую мечту. Спокойно ждала, глядя на его руки - самые обыкновенные, в разноцветных пятнышках от фломастеров.
Она думала о том, что какая-то черта уже перейдена, и ждать больше нечего, и нужно брать вот это все, что предложено, прижимать к груди и радоваться - потому что другого нет, и не будет. Она думала о том, что обижаться на жизнь совсем глупо - ну, в самом деле, как можно обижаться на свет, дыхание и тепло. Одиночество уже не пугало - оно казалось смыслом происходящего, обязательным спутником зимы - вместе со всеми ее снегами и стылыми утренними рассветами.
Потом они складывали листики в стопку и убирали в буфет, пили чай с пухлыми пряниками и вареньем, и ложились спать - мама на диване, Пашка на полу - на толстом, древнем матрасе с окаменевшими пружинами.
Зима тем временем текла мимо, просачивалась внутрь, замораживала окна и подъездные двери, делала железо звонким, дерево мертвым, небо хрупким. А потом зима вдруг кончилась - в который раз - раз и навсегда.
***
В тот день солнце сошло с ума - еще вчера тихо, скромно дотрагивалось до плотных сугробов, а сегодня беспощадно, жадно и весело принялось пожирать остатки холодов. Снег мгновенно растерял всю свою суровость, и уже к обеду город до самых краев наполнился плещущей капелью.
Мама и Пашка возвращались со своей обычной, медленной и аккуратной прогулки - домой, к пшенной каше и куриному супу. Пройдя вслед за мамой сквозь узкую теневую подворотню, ведущую к дому, Пашка даже зажмурился от восхищения. Еще несколько часов назад двор спал снежным сном, а сейчас весь окунулся в солнечный свет и сверкающие ручьи. Прямиком с крыши к Пашкиным тяжелым ногам лилось расплавленное золото тающей воды - драгоценное, живое, несущее жизнь и весну. Пашка замер, подняв голову, глядя на водяные, наполненные светом искры, и крикнул маме, уже подошедшей к подъезду:
- Мам, я сейчас! Посмотрю и приду!
- Пять минут! Я ставлю чайник! - ответила мама и скрылась в подъездной темноте.
Вокруг Пашки шумела вода - непривычная, легкая, солнечная. Она падала справа и слева, впереди и позади - маленькими городскими водопадами, живущими всего несколько часов и смывающими холод с потускневших за зиму сердец.
Мальчик протянул руку к самому яркому, ослепительному ручью, и, конечно, не услышал, как движется, царапая крышу, полупрозрачная ледяная пластина - вниз, по скользкому, согретому весной скату, к пропадающему на глазах снегу, лужам и еще спящей в глубине газонов траве.
Пашка сделал еще шаг и подставил под плавленое солнце свое бледное лицо, обжегся холодным ручьем, встрепенулся, мокрым воробьём метнулся влево и замер вдруг от скрежета, грохота и звона - ледяная пластина навсегда простилась с насиженной крышей и раскололась на острые неровные звезды прямиком у Пашкиных ног.
Под ударом мокрый асфальт дрогнул, и Пашка вдруг почувствовал, как исчезает из его середины стальная тяжесть - как будто чьи-то руки выдернули и отшвырнули прочь крепкую палку, на которой он держался весь этот год - плотно прикрепленный к земле вроде коллекционного жука.
От внезапной пустоты внутри Пашка словно бы пропал на секунду, а потом появился обратно - прежний, самый обыкновенный живой мальчик в промокшей вязаной шапке, очень спешащий домой.
Мама тем временем сидела на табуретке в одном сапоге, и не столько слышала, сколько чувствовала, как Пашка летит по бетонным ступенькам, не касаясь перил, как спотыкается и скользит по латаным доскам общего коридора - почти кувырком, почти бесшумно.
А потом он заколотил лёгкими, мелкими кулачками в дверь.