(no subject)
Бывает летом ляжешь с книжкой
И вдруг уснешь и видишь сны
Сны о зиме о черных реках
Что ото льда еще темней
© al cogol
Я черный и снежный
- Хватит уже трещать. Ты меня раздражаешь, понял? - я старалась говорить тихо и внятно, но все-таки дрогнула голосом от того, как Мишка поднял глаза - виновато и обреченно - словно бы давно ждал моих слов.
А ведь еще пять минут назад я готова была кротко выслушать его тысячи раз прозвучавшую историю, и выслушала бы, если бы он не ляпнул сдуру обидного.
- Ты, - сказал он мне, - дитя теплой воды, прозрачной глубины, искры у тебя в волнах, солнце в голове. Не знаешь ничего про настоящий страх, про бездны под ногами - не километрами измеряемые, а собственным ужасом и болью.
При этом, конечно, само собой разумелось, что Мишка все глубины и ужасы давно познал, а я, светлый тупой человечек, ничего гаже тухлой картошки в жизни не нюхала.
А на меня как раз в тот день все навалилось - и тоскливые новости от давней подруги, и сорвавшийся заказ, и злая пустота на зарплатной карте, и коленка ноет, и волосы не крашены - ну нет времени, да и сил - разводить вонючую жижу, мазать на вялые пряди, имитировать роковую жгучесть.
И этот приперся, как обычно, без звонка, скинул ботинки в угол, чаю выпросил, с ногами в кресло забрался и загнусавил свою волынку - про черные воды в снежной оправе, безнадежные и мертвые.
Мишка родился где-то далеко на севере, в каком-то чуть ли не заполярном мухосранске, никак не запомню названия - для меня все, что за Уралом - вечная мерзлота. И рос он там, и жил почти до тридцати, пока внезапно не кинул все, и не ломанулся в наш городок у самого веселого в мире моря.
Почти все тридцать северных лет Мишка провел с пользой - с ранней юности наладил тесные связи с нужными людьми и грелся как мог - горячим дымом, холодным спиртом, варили они там еще что-то из сгущенки и конопли. Не удивительно, что его опрокинутое сознание ничего, кроме черной воды, на память о промерзшем мухосранске не оставило. Я расспрашивала - как учился, с кем женился, кто папа-мама, кто друзья - ничего не говорил, только головой мотал.
Ну а про воду свою вещал охотно - и можно было уже точно знать, что заведется, когда он вздыхал, морщился, улыбался виновато и полушепотом говорил:
- Я как дуну хорошенько, так сразу погулять иду, чтобы отпустило, и прямиком на набережную выхожу. А набережная у нас была - ого-го! - не то что ваши кружевные фитюльки, маячки, скамеечки - тьфу..
У нас гранит кругом, толстый, скользкий, красноватый, в меееленькое пятнышко - вдоль реки по городу тянется. А потом раз вдруг - и ступени вниз к воде - знаешь, какие ступени? Ты таких и не видала - по ним ветер гуляет туда-сюда, и ни разу не запнется, свободно ему, широко, прямо к воде можно лететь и падать.
На этом месте Мишка всегда ежился и дрожал - и ведь реально мурашками покрывался, я видела. Наклонялся поближе, щупал тощенькие свои плечики и к сути переходил - на этом месте я могла облегченно вздохнуть - скоро уже заткнется.
- А вода в реке, знаешь какая? - он опять морщился, но уже не улыбался, - а вода там черная и снежная!
На этом месте собеседник должен был удивленно переспрашивать - ну и я не лишала Мишку такого удовольствия:
- Как это - черная и снежная?
- А вот так, - торжествовал Мишка, - она вроде не глубокая, но беспросветно мутная, безнадежная, тягучая, как грязь, бездонная и равнодушная, но тянет к себе, тянет. А по краешкам лед и снег, все вперемешку, словно бы перемололи вместе стекло и пенопласт. Оправа у черноты такая белая и блестящая, понимаешь? И белизна эта и черной воде принадлежит, и на дне сама по себе живет, и вода черноту свою снегу дарит, и ты знаешь, что под белым он черный.
Тут Мишка замолкал. Потом чаю просил, пил, отдуваясь от кипятка, хохотал по пустякам и смывался в город на службу - он работал где-то в центре, в офисе вполне приличном, носил костюм, писал какие-то сложные длинные письма, и вообще, по всему выходило - нормально устроился после своих ледяных мухосранских далей. Пить не пил, трав запрещенных не употреблял и выглядел почти как нормальный человек - ну, пока не сядет, ноги поджав, и не заведет про снежные воды, которые на самом деле черные, или как там у него, запуталась к чертям.
В общем-то, все это терпимо было - на пять минут дел, послушать, да чаем напоить человека - он так доверчиво принимал от меня эти горячие кружки, что мне даже неловко было от его благодарности и открытости - он вроде как меня другом считал так чисто, так просто.
А в последний раз вот, не сдержалась и обиделась - и только сейчас признаюсь себе, оттого обидно мне стало, что живу здесь у неба на ладонях, в теплых, крепко прошитых солнечными нитками волнах, и никогда не увижу, как течет густая от мороза вода мимо набережной из красного гранита. И почему-то мне показалось, что укуренный Мишка, бродящий по широким ледяным ступеням, что-то такое понял, что я никогда не пойму - нет у меня внутри такой глубины, пробитой холодом, страхом и болью. Ну он ведь так мне и сказал - и чего я всполошилась, теперь не пойму.
Я не видела Мишку очень долго, и лето прошло, и осень, и зима просвистела мимо - даже снег падал, несерьезный такой, как куриные перья, совсем не похожий ни на стекло, ни на пенопласт. Я встретила новую весну, открыла лето и очень жду, когда Мишка простит меня и вернется, чтобы еще раз рассказать мне свою страшную северную сказку, и будет сидеть в кресле, золотистый от моего солнца, но черный и снежный от своей воды.