Мне снится Грузия. Интервью с кинодраматургом
Мне снится Грузия…
Интервью с кинодраматургом
Финн Павел Константинович - кинодраматург, публицист, эссеист.
Родился в 1940 году в Москве. В 1962 году окончил сценарный факультет ВГИКА, мастерская А.Каплера. Занимался журналистикой, работал в документальном кино и на телевидении. С 1968 года пишет сценарии к художественным фильмам. Автор более 35 сценариев, среди которых «Леди Макбет Мценского уезда», «Вооружен и очень опасен», «Всадник без головы», «Объяснение в любви», «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского», «Подарок Сталину». Член Академии Российского телевидения, член Союза кинематографистов России, заслуженный деятель искусства России. Руководитель творческой мастерской на Высших курсах сценаристов и режиссеров.
- Вы в Грузии не впервые. А можете ли вы вспомнить свои первые впечатления?
- Первый раз я был здесь проездом. Это был 1949 год. Мне было 9 лет. Я с мамой ехал в Ереван, где мой отчим работал в Русском драматическом театре. Сейчас нет поезда Москва-Ереван, а тогда он шел через Грузию, я в первый раз в жизни увидел море - это стало сильнейшим потрясением, а в Тбилиси была долгая-долгая остановка. Я не увидел город, потому что это был вокзал, но что-то загадочное в меня вселилось уже тогда… По сравнению с моими друзьями - Давидом Маркишем, который переводил грузинских поэтов, Валерием Туром, который познакомил меня с Тамазом и Отаром Чиладзе, Беллой Ахмадулиной - я приехал в Грузию поздно. Но до этого Грузия мне постоянно снилась, хотя я ее не видел… Даже не снилась, а какое-то ощущение Грузии, ощущение чего-то необычайного… А сейчас у меня действительно здесь очень много друзей. Во ВГИКЕ, где я учился с 1957 года, была дивная грузинская компания - Эльдар Шенгелая, его младший брат-Георгий, уже ушедшая, как это ни горестно, Софико Чиаурели, Бадик - Баадур Цуладзе, Тамаз Мелиава, с которым я подружился позднее, тоже ушедший - с ним Эльдар делал «Белый караван». Позже я познакомися с Тито Калатозовым (прим. Отец Михаила Калатозишвили). И там же учился Отар Иоселиани, с которым я дружу до сих пор и который, кстати, только что звонил мне из Парижа.
- Славная компания!
- Да, компания та еще! А на сценарном факультете старше меня на три-четыре курса учился Борис Андроникашвили - красавец необычайный, гусар или, как сейчас называют, плейбой. Его женой тогда была Люся Гурченко. Дружить мы стали чуть-чуть позже - Боря, Алеша Габрилович и я. И поскольку я очень дружил с Борей, то был допущен в это московское грузинское товарищество. И это во многом повлияло на мою дальнейшую жизнь - законы этого товарищества, отношение к застолью, к веселью и к серьезности. Мое восприятие Грузии было во многом связано и с поэзией, и это было огромное влияние. Я был начитанным молодым человеком и рано начал читать Мандельштама, Пастернака, а тема Грузии была для них необычайно важна, я уж не говорю про поэтов девятнадцатого столетия. И Грузия стала для меня частью жизни безусловно и абсолютно. Но попал я в Грузию в первый раз в 1967 году. В те годы я работал в документальном кино, в журналистике. Тогда выходил журнал «Спутник кинофестиваля», посвященный Московскому международному кинофестивалю. Я сотрудничал в этом журнале, начинал рядовым сотрудником, закончил заместителем главного редактора. Меня послали в Грузию в командировку, точнее, можно сказать, что я сам себя послал - я безумно хотел на Кавказ. В Ереване я должен был встретиться с Сережей Параджановым, с которым я был хорошо знаком, поскольку его картину «Тени забытых предков» снимал мой друг Юра Ильенко. Я встретился с Сережей, а потом он меня проводил, и я уехал в Тбилиси. И на улице Барнова, номер 12 я постучался в дверь дома, где жил Отар Иоселиани, который меня ждал. И Тбилиси мне впервые показывали Отар и наш друг Гоги Харабадзе, показывали не как гиды, а как товарищи, собутыльники. Это было время, когда на улице Плеханова Отар монтировал свою первую картину.
- С такими друзьями попробуй не полюби этот город…
- Да, да… Была масса замечательных впечатлений - прекрасных, смешных, которые я до сих пор вспоминаю… Потом довольно долгое время я не был в Грузии, а в 1986 году случился знаменательый момент - в апреле мы с женой поехали отдыхать в Пицунду (а я очень редко ездил отдыхать, я вообще никогда не отдыхаю). Как-то так получилось… Мы жили в Доме творчества. В несезонное время Дом сдавался, и тогда там кинематографистов не было, а жили шахтеры. И вдруг я среди множества лиц увидел знакомое лицо и не мог поверить своим глазам. «У меня такое ощущение, что это Сережа Параджанов, но этого не может быть», - сказал я жене. Не считая того, что мы знали, что он сидит в тюрьме, я просто не мог себе представить Сережу отдыхающим в Доме творчества - ну не может такого быть. И так мы ходили кругами и приглядывались друг к другу. «По-моему, это Паша Финн», - наконец сказал он. «По-моему, это Сережа Параджанов», - ответил я. Мы были рады встрече, ему очень понравилась моя жена, и он просто приказал нам приехать в Тбилиси. Это был конец апреля - начало мая 1986 года. С одной стороны, это был Чернобыль, который во многом все повернул в нашей жизни, просто мы тогда этого не осознавали, не придавали этому значения, а с другой стороны, был канун Пасхи. И мы приехали в Тбилиси на Пасху. Остановились у Сережи дома, на улице Котэ Месхи, 9. Это была фантастика - Тбилиси, пасхальная ночь, подворье святой Варвары, Сионский собор, где у нашей спутницы - девочки - загорели волосы от прикосновения свечей, которые держал в руках Патриарх…
- И все сопровождалось, наверное, параджановскими придумками, провокациями, фантазиями?
- Абсолютно, да, это было невероятно, незабываемо. Ведь можно сказать, что он извлекал кино из воздуха… Пытаюсь вспомнить, были ли в его доме книги? По-моему, нет… Но он знал все. Восседая перед нами, как Керуб, демиург, он рассказывал, как хочет снимать лермонтовского Демона - оторваться было невозможно, это был поразительный рассказ! Я сказал ему, что он единственный режиссер, который мог бы взвалить на себя «Слово о полку Игореве». Надо сказать, он согласился. Следующий важный для меня момент, связанный с Грузией (я стараюсь обозначить именно узловые, знаковые эпизоды) - это 1993 год, когда меня пригласили в Тбилиси в качестве члена жюри первого фестиваля «Золотой орел». Председателем жюри был Леван Закареишвили, с которым мы потом подружились. Это был, повторю, 93-ый год. Трагедию Сухуми мы переживали как свою личную трагедию. Это было очень значимо для моих отношений с Грузией, потому что все это было мне очень близко. Вернулись мы в Москву, и трагедия случилась в Москве - Белый дом. А пять лет назал мы приехали в Грузию вместе с моим другом Юлием Гусманом и открывали мемориальную доску Тенгиза Абуладзе в честь его 80-летия. Есть и еще одна интересная тема в моих отношениях с Грузией - в моих картинах евреев всегда играют грузины: в картине «Закат» Менделя Крика сыграл великий Рамаз Чхиквадзе, а Шейлока - не менее великий Кахи Кавсадзе.
- Это уже кровная связь получается!
-Да (смеется).
- Поскольку мы встретились с вами на русско-грузинском поэтическом фестивале, я хотела было спросить вас о роли культуры в сохранении духовного единства народов, но слушая вас, понимаю, что главное - это дружба между конкретными людьми…
- Конечно. Есть связи метафизические и физические. Культура - это вообще метафизическое, необъяснимое, нематериальное явление. Пути перекрещиваются в мировом пространстве, и Пастернак все равно дружит с Паоло Иашвили и Табидзе, а Евтушенко и Белла дружат с братьями Чиладзе и так далее, и так далее. Не так давно, два года назад вместе с дочерью Бори Андроникашвили мы выпустили его двухтомник, к которому я имел честь написать предисловие, и в Академии художеств Зураба Церетели был вечер - презентации этой книжки. Собралось очень много грузин и русских, это было необычайно приятно… Мы праздновали выход книги Бори. Так что связи продолжаются.
- Вас можно считать, наверное, не просто другом Грузии, а уже и родственником?
- Как-то раз, когда мы пили не первый день, Отар Иоселиани провозгласил меня почетным грузином. Иоселиани вообще считает, что я знаю грузинский язык, только тщательно это скрываю. Увы, я не знаю грузинского, хотя хотел бы знать, потому что звуки грузинской речи меня всегда наполняют необычайным чувством. Трагедия нынешних дней, которая произошла и происходит… В химии есть такое понятие - «несмешивающиеся жидкости». И хотя культура вынужденно зависит от политики, это все равно совершенно несовпадающие явления… Мы живем в силовом поле культуры. К сожалению, силовое поле политики пронизывает его, и поэтому главное, что сейчас должно быть и не прекращается - это встречи. И этот фестиваль очень важен - мы должны держаться в поле культуры и не впадать в политику.
- А если человек искусства, культуры начинает заниматься политикой, он перестает быть человеком культуры?
- Да-а… вопрос…. Я думаю, это зависит от личности каждого человека. Тут нельзя вывести абсолютно точную формулу и дать точный ответ. К сожалению, я вовлечен в некую сферу деятельности, которая абсолютно не моя по сути. Ну, вот в то, что в Москве происходило, во все это противостояние с Михалковым…
- Вот что значит быть драматургом - как сразу вы уловили дальний прицел моего вопроса.
- Ну а как же… Между прочим, одной из причин этого столкновения, кроме многих других, было то, что Михалков изгнал из пределов Союза кинематографистов Конфедерацию Союзов кинематографистов стран СНГ и Балтии, которую возглавляет мой близкий друг Рустам Ибрагимбеков, и потребовал, чтобы из Конфедерации вышел и наш Союз московских кинематографистов, который я возглавлял. Мы отказались. Это послужило причиной полного разрыва. Последнее время я вовлечен в эту борьбу, которая продолжается. Называть ли это политикой? Это не политика.
- Но и не искусство.
- И не искусство. Это больше всего похоже на взаимоотношения уличных компаний с их подростковым азартом. В этом есть какое-то мальчишество, хотя мы очень далеки от подобного возраста. Причин много, но главная - это вечное противостояние либерализма другим идеям, ведь наша компания, в основном, это все те люди, ля которых период Ельцина стал периодом если не свободы (полноценной свободы никогда не было в России), но высвобождения тех стремлений и чувств, которые мы прорывали в 60-ые годы, и всегда, потому что мы никогда не смирялись с советской властью. Одни выражали это смело и за это шли в психушки, это были люди «подполья», а мы были люди «застолья» - мы выражали это в том, что мы писали за столом и в стол, в том что мы делали и что мы отказывались делать. Мы представители культуры, которые не смиряются с последствиями советизма. Это отразилось в том, что происходит к Союзе. Когда-то по поводу пятого съезда кинематографистов создали антимиф, что это был какой-то шабаш. Это неправда, этот съезд тоже был движением либерализма. Но быть так или иначе пристрастным, вовлеченным в это неизбежное пересечение идей, принципов и интересов - это не значит быть политиков. Политики - это те, кто получает от политики определенную выгоду, и политика для них есть профессия. Этим человек искусства не должен заниматься.
- А вообще эти союзы нужны творческому человеку?
- Это вопрос, на который мы все постоянно ищем ответ. Как вам сказать? Как-то я в составе делегации сценаристов вместе с Рустамом Ибрагимбековым, Ираклием Квирикадзе, Александром Миндадзе был в Америке. Мы приехали по приглашению Гильдии сценаристов Америки. У нее свое здание, свой штат юристов… Мы были в то время, когда сценаристы бастовали, объявили бойкот и в течение года не заключали договоры с продюсерами. И целый год их содержала Гильдия. Можно ли это представить у нас? В идеале любая деятельность связана с необходимостью защищать права, поэтому всякое профессиональное объединение, защищающее наши права, обязательно должно существовать. И был момент, когда мы боролись за то, чтобы создать профсоюз. К сожалению, сейчас российская почва не для профсоюзов. Те профсоюзы, которые сейчас есть, совершенно беспомощны.
- А мне рассказывали, что замечательно действует Гильдия операторов, например…
- Очень хорошая гильдия. Ее когда- то создал и возглавлял мой близкий друг Саша Княжинский, замечательный оператор, который снимал картину «Сталкер», а сейчас ее возглавляет Игорь Клебанов. Замечательна Гильдия критиков, она наиболее прогрессивная. И все-таки, да простят меня, это очень бледные подобия подлинных гильдийских образований. А творческий союз как некий клуб, безусловно, тоже может и должен быть. В идеале нужно разделять профсоюзную деятельность и творческую, то есть иметь очень сильный профсоюз, который объединяет всех-всех, причастных к кинематографу, и некий клуб, где люди могли бы разговаривать. Хотя здесь есть некоторое лукавство. Творческие союзы, на идее которых играют все те, кто старается разрушить Союз кинематографистов, были созданы в определенное время с определенной целью. Первым был Союз писателей - полицейский, фискальный надзор за пишущими людьми. Но если отвлечься от этого, то союз людей, занимающихся одним и тем же делом, должен быть. Как ПЕН-клуб.
- Слушаю вас и понимаю, что вы соответствуете значению своей фамилии - «мудрец, провидец, сильный, но не мстительный»…
- Вообще-то моя полная фамилия не Финн…
- А Финн-Хальфин. Я знаю, что это фамилия вашего отца, прозаика и драматурга Константина Финна, но он сам ее располовинил. Так что вы самый настоящий Павел Финн, и ваша фамилия обязывает. А вообще какова роль имени, семьи, родословной, национально самосознания в становлении человека?
- Могу вам ответить. Мое поколение во многом было вне национального и вне религиозного. Хотите верьте, хотите нет, но я до определенного времени, даже уже учась в школе, вообще не думал о том, что я еврей. При том, что это было страшное время - на моих глазах в ссылку был отправлен Давид Маркиш, и я знал обо всем, что происходило, но с самим собой это никак не идентифицировал. Более того, ведь не умри Сталин в 1953 году, моя судьба была бы совершенно другой, потому что отец был в списке на высылку по последнему - знаменитому «московскому» делу… Белла Ахмадулина мне рассказывала, что в эти мартовские страшные дни она шла со своей подругой-еврейкой по улице из школы, и в них бросали камни… Все это прошло мимо меня, я этого не замечал. Камни вообще-то летят до сих пор. Просто теперь я их замечаю. Что касается религии, то мы были и не атеисты, и не безбожники, мы были и не атеисты, и не безбожники, мы были внерелигиозны. Но в некий момент я крестился, почти тридцать лет назад… Это очень интимная вещь, но мой «автопортрет» - это крещенный еврей с мусульманскими четками в руке, я всегда четки перебираю… А то, что происходит с моим народом также терзает мое сердце, как и то, что происходит с грузинским народом.
- Вы переживаете за тех, кого любите… А что играет наиболее значительную роль в творческом становлении человека - опыт или образование?
- Я более двадцать лет преподаю, и скажу вам крамольную вещь. Образование в нашей области не имеет никакого значения. Я, учась во ВГИКЕ, пять лет веселился, дышал полной грудью… Я учился среди таких людей, которые сейчас все классики - Иоселиани, Тарковский, Шукшин. Близко дружил с Геной Шпаликовым. Вот это и есть образование. Если образование - явление, скорее качественное, то опыт - явление количественное, он должен накапливаться. Профессия сценариста более поздняя по опыту. Пять лет во ВГИКЕ мне не дали столько, сколько дала первая художественная картина и первый месяц за монтажным столом. Это опыт, который потом переходит в подсознание, и ты уже не напрягаешься для того, чтобы что-то сделать. Но в этом есть и другая сторона - опыт может обманывать, поэтому иногда лучше нарушить то, что тебе подсказывает опыт. И хотя драматургия - это архитектурное дело, и сценарий надо выстроить, иногда надо отказываться от абсолютно твердых моделей, законов и нарушать их. С возрастом этих нарушений становится все меньше и меньше Это печально, и поэтому надо стараться нарушать каноны до последней возможности.
- Кем вы себя ощущаете - сценаристом или литератором?
- Я сценарист. То есть, я литератор, раз объясняюсь через слово и слово, которым я оперирую, есть результат моего воображения. Но разница между сценаристом и писателем, прежде всего, в идее самовыражения. Самовыражение писателя и поэта - индивидуально, личностно, субъективно, а самовыражение сценариста обязано быть участником самовыражения режиссера. Именно поэтому сценарист - другая профессия. Но я ее люблю.
- А с кем из режиссеров вам было наиболее интересно «самовыражаться»? Мне почему-то кажется, что это был Илья Авербах…
- Вы абсолютно правы. Во многом это связано с тем, что мы были очень близкими людьми. В этом году ему исполнилось бы 75 лет, а когда было его семидесятилетие, я опубликовал в журнал «Искусство кино» довольно большое эссе, которое называлось «Записки пессимиста» - о наших отношениях, о том, как я его понимаю. Наша с ним картина «Объяснение в любви» - моя любимая. Это был сценарий, пропущенный через себя… Картина как будто не оригинальна, поскольку это экранизация по мотивам романа Евгения Габриловича «Четыре четверти». Хотя это единственная экранизация, опубликованная отдельной книжкой. Есть и другие работы, которые я очень ценю - это картины, снятые с Семеном Арановичем, Романом Балаяном, Ежи Кавалеровичем. Мне очень дорога картина «Свидетель», которую мы сделали с Валерием Рыбаревым. Я люблю картину, которую привез на этот фестиваль - «Подарок Сталину». В этом фильме все придумано, это чистое воображение, за исключением того, что я сам делал подарок Сталину. Я использовал свой опыт. В 49-м году, когда происходит действие этой картины, я жил в Ереване. Это был год сталинского юбилея. По всей стране шла подготовка, и дети должны были сделать подарки Сталину. Отбирались лучшие подарки по школам, потом по районам и так далее. А я абсолютно бездарен в чем бы то ни было - я не могу ни нарисовать, ни сыграть, ни спеть.
- Только сценарии умеете писать.
- Ну да. Мы тогда жили в гостинице «Севан», а напротив жила семья русского подполковника, и его жена, которая меня очень любила, слепила мне из пластилина зеленого крокодильчика, и я отнес его на комиссию по подаркам, чем комиссия была ошарашена. Тема подарка Сталину и вошла в фильм. Но судьба главного героя - мальчика Саши - это комбинированный образ того времени, моих впечатлений, моих воспоминаний и моей фантазии. В картине, что важно и дорого для меня, есть идея этнического экуменизма. А благодарность казахской земле, на которое происходит действие этой картины, вообще должна быть очень велика у многих народов, потому что она приняла столько несчастных… И хотя я противник открытой публицистики, я намеренно бросил некий вызов времени, потому что я не могу спокойно относиться ни к преследованиям грузин в Москве (был такой кошмарный месяц), ни к убийствам таджиков, ни к антисемитизму, который никуда не девался за это время. Так что эта картина во многом для меня личная.
- Скажите, а это не легенда, что вы носили фуражку Берии и китель Сталина?
- А откуда вы знаете? Нет, это не легенда, это чистая правда. Китель и фуражка были отданы Ираклию Тоидзе, который писал Сталина, чтобы соответствующе одеть натурщика. В мастерской Тоидзе мы с его сыном Сандриком играли в войну, и эту фуражку и китель надевали для игры. И дни, когда хоронили Сталина, я проел как раз напротив Пушкинской площади, в квартире Тоидзе. Мертвого Сталина не разрешали фотографировать, и позволено было только его писать трем художникам - Тоидзе, Налбандяну и Герасимову. Вот они по ночам, пока гроб стоял в Колонном зале, и писали. А под утро Тоидзе приносил еще сырые эскизы. Это одно из самых ярких моих воспоминаний.
- Сальвадор Дали говорил: «С годами я хорошею». Что происходит с годами с вами?
- О, Дали так себя любил, что мне с ним в этом не сравниться. И он действительно был очень хорош. А я с годами чувствую все больше печали, потому что я становлюсь все больше одинок - друзья один за другим покидают этот мир… Но я не ощущаю своего возраста так, как, наверное, его нужно ощущать. Мне кажется, что внутри себя я такой же, каким был, когда учился во ВГИКЕ. Я по-прежнему совершаю много глупостей и легкомысленных поступков.
- Значит, каноны продолжают нарушаться, о необходимости чего вы и говорили. Молодость продолжается.
- Ну что ж, надеюсь на это…..
Бесседовала Н ина Зардалишвили.
Интервью с кинодраматургом
Финн Павел Константинович - кинодраматург, публицист, эссеист.
Родился в 1940 году в Москве. В 1962 году окончил сценарный факультет ВГИКА, мастерская А.Каплера. Занимался журналистикой, работал в документальном кино и на телевидении. С 1968 года пишет сценарии к художественным фильмам. Автор более 35 сценариев, среди которых «Леди Макбет Мценского уезда», «Вооружен и очень опасен», «Всадник без головы», «Объяснение в любви», «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского», «Подарок Сталину». Член Академии Российского телевидения, член Союза кинематографистов России, заслуженный деятель искусства России. Руководитель творческой мастерской на Высших курсах сценаристов и режиссеров.
- Вы в Грузии не впервые. А можете ли вы вспомнить свои первые впечатления?
- Первый раз я был здесь проездом. Это был 1949 год. Мне было 9 лет. Я с мамой ехал в Ереван, где мой отчим работал в Русском драматическом театре. Сейчас нет поезда Москва-Ереван, а тогда он шел через Грузию, я в первый раз в жизни увидел море - это стало сильнейшим потрясением, а в Тбилиси была долгая-долгая остановка. Я не увидел город, потому что это был вокзал, но что-то загадочное в меня вселилось уже тогда… По сравнению с моими друзьями - Давидом Маркишем, который переводил грузинских поэтов, Валерием Туром, который познакомил меня с Тамазом и Отаром Чиладзе, Беллой Ахмадулиной - я приехал в Грузию поздно. Но до этого Грузия мне постоянно снилась, хотя я ее не видел… Даже не снилась, а какое-то ощущение Грузии, ощущение чего-то необычайного… А сейчас у меня действительно здесь очень много друзей. Во ВГИКЕ, где я учился с 1957 года, была дивная грузинская компания - Эльдар Шенгелая, его младший брат-Георгий, уже ушедшая, как это ни горестно, Софико Чиаурели, Бадик - Баадур Цуладзе, Тамаз Мелиава, с которым я подружился позднее, тоже ушедший - с ним Эльдар делал «Белый караван». Позже я познакомися с Тито Калатозовым (прим. Отец Михаила Калатозишвили). И там же учился Отар Иоселиани, с которым я дружу до сих пор и который, кстати, только что звонил мне из Парижа.
- Славная компания!
- Да, компания та еще! А на сценарном факультете старше меня на три-четыре курса учился Борис Андроникашвили - красавец необычайный, гусар или, как сейчас называют, плейбой. Его женой тогда была Люся Гурченко. Дружить мы стали чуть-чуть позже - Боря, Алеша Габрилович и я. И поскольку я очень дружил с Борей, то был допущен в это московское грузинское товарищество. И это во многом повлияло на мою дальнейшую жизнь - законы этого товарищества, отношение к застолью, к веселью и к серьезности. Мое восприятие Грузии было во многом связано и с поэзией, и это было огромное влияние. Я был начитанным молодым человеком и рано начал читать Мандельштама, Пастернака, а тема Грузии была для них необычайно важна, я уж не говорю про поэтов девятнадцатого столетия. И Грузия стала для меня частью жизни безусловно и абсолютно. Но попал я в Грузию в первый раз в 1967 году. В те годы я работал в документальном кино, в журналистике. Тогда выходил журнал «Спутник кинофестиваля», посвященный Московскому международному кинофестивалю. Я сотрудничал в этом журнале, начинал рядовым сотрудником, закончил заместителем главного редактора. Меня послали в Грузию в командировку, точнее, можно сказать, что я сам себя послал - я безумно хотел на Кавказ. В Ереване я должен был встретиться с Сережей Параджановым, с которым я был хорошо знаком, поскольку его картину «Тени забытых предков» снимал мой друг Юра Ильенко. Я встретился с Сережей, а потом он меня проводил, и я уехал в Тбилиси. И на улице Барнова, номер 12 я постучался в дверь дома, где жил Отар Иоселиани, который меня ждал. И Тбилиси мне впервые показывали Отар и наш друг Гоги Харабадзе, показывали не как гиды, а как товарищи, собутыльники. Это было время, когда на улице Плеханова Отар монтировал свою первую картину.
- С такими друзьями попробуй не полюби этот город…
- Да, да… Была масса замечательных впечатлений - прекрасных, смешных, которые я до сих пор вспоминаю… Потом довольно долгое время я не был в Грузии, а в 1986 году случился знаменательый момент - в апреле мы с женой поехали отдыхать в Пицунду (а я очень редко ездил отдыхать, я вообще никогда не отдыхаю). Как-то так получилось… Мы жили в Доме творчества. В несезонное время Дом сдавался, и тогда там кинематографистов не было, а жили шахтеры. И вдруг я среди множества лиц увидел знакомое лицо и не мог поверить своим глазам. «У меня такое ощущение, что это Сережа Параджанов, но этого не может быть», - сказал я жене. Не считая того, что мы знали, что он сидит в тюрьме, я просто не мог себе представить Сережу отдыхающим в Доме творчества - ну не может такого быть. И так мы ходили кругами и приглядывались друг к другу. «По-моему, это Паша Финн», - наконец сказал он. «По-моему, это Сережа Параджанов», - ответил я. Мы были рады встрече, ему очень понравилась моя жена, и он просто приказал нам приехать в Тбилиси. Это был конец апреля - начало мая 1986 года. С одной стороны, это был Чернобыль, который во многом все повернул в нашей жизни, просто мы тогда этого не осознавали, не придавали этому значения, а с другой стороны, был канун Пасхи. И мы приехали в Тбилиси на Пасху. Остановились у Сережи дома, на улице Котэ Месхи, 9. Это была фантастика - Тбилиси, пасхальная ночь, подворье святой Варвары, Сионский собор, где у нашей спутницы - девочки - загорели волосы от прикосновения свечей, которые держал в руках Патриарх…
- И все сопровождалось, наверное, параджановскими придумками, провокациями, фантазиями?
- Абсолютно, да, это было невероятно, незабываемо. Ведь можно сказать, что он извлекал кино из воздуха… Пытаюсь вспомнить, были ли в его доме книги? По-моему, нет… Но он знал все. Восседая перед нами, как Керуб, демиург, он рассказывал, как хочет снимать лермонтовского Демона - оторваться было невозможно, это был поразительный рассказ! Я сказал ему, что он единственный режиссер, который мог бы взвалить на себя «Слово о полку Игореве». Надо сказать, он согласился. Следующий важный для меня момент, связанный с Грузией (я стараюсь обозначить именно узловые, знаковые эпизоды) - это 1993 год, когда меня пригласили в Тбилиси в качестве члена жюри первого фестиваля «Золотой орел». Председателем жюри был Леван Закареишвили, с которым мы потом подружились. Это был, повторю, 93-ый год. Трагедию Сухуми мы переживали как свою личную трагедию. Это было очень значимо для моих отношений с Грузией, потому что все это было мне очень близко. Вернулись мы в Москву, и трагедия случилась в Москве - Белый дом. А пять лет назал мы приехали в Грузию вместе с моим другом Юлием Гусманом и открывали мемориальную доску Тенгиза Абуладзе в честь его 80-летия. Есть и еще одна интересная тема в моих отношениях с Грузией - в моих картинах евреев всегда играют грузины: в картине «Закат» Менделя Крика сыграл великий Рамаз Чхиквадзе, а Шейлока - не менее великий Кахи Кавсадзе.
- Это уже кровная связь получается!
-Да (смеется).
- Поскольку мы встретились с вами на русско-грузинском поэтическом фестивале, я хотела было спросить вас о роли культуры в сохранении духовного единства народов, но слушая вас, понимаю, что главное - это дружба между конкретными людьми…
- Конечно. Есть связи метафизические и физические. Культура - это вообще метафизическое, необъяснимое, нематериальное явление. Пути перекрещиваются в мировом пространстве, и Пастернак все равно дружит с Паоло Иашвили и Табидзе, а Евтушенко и Белла дружат с братьями Чиладзе и так далее, и так далее. Не так давно, два года назад вместе с дочерью Бори Андроникашвили мы выпустили его двухтомник, к которому я имел честь написать предисловие, и в Академии художеств Зураба Церетели был вечер - презентации этой книжки. Собралось очень много грузин и русских, это было необычайно приятно… Мы праздновали выход книги Бори. Так что связи продолжаются.
- Вас можно считать, наверное, не просто другом Грузии, а уже и родственником?
- Как-то раз, когда мы пили не первый день, Отар Иоселиани провозгласил меня почетным грузином. Иоселиани вообще считает, что я знаю грузинский язык, только тщательно это скрываю. Увы, я не знаю грузинского, хотя хотел бы знать, потому что звуки грузинской речи меня всегда наполняют необычайным чувством. Трагедия нынешних дней, которая произошла и происходит… В химии есть такое понятие - «несмешивающиеся жидкости». И хотя культура вынужденно зависит от политики, это все равно совершенно несовпадающие явления… Мы живем в силовом поле культуры. К сожалению, силовое поле политики пронизывает его, и поэтому главное, что сейчас должно быть и не прекращается - это встречи. И этот фестиваль очень важен - мы должны держаться в поле культуры и не впадать в политику.
- А если человек искусства, культуры начинает заниматься политикой, он перестает быть человеком культуры?
- Да-а… вопрос…. Я думаю, это зависит от личности каждого человека. Тут нельзя вывести абсолютно точную формулу и дать точный ответ. К сожалению, я вовлечен в некую сферу деятельности, которая абсолютно не моя по сути. Ну, вот в то, что в Москве происходило, во все это противостояние с Михалковым…
- Вот что значит быть драматургом - как сразу вы уловили дальний прицел моего вопроса.
- Ну а как же… Между прочим, одной из причин этого столкновения, кроме многих других, было то, что Михалков изгнал из пределов Союза кинематографистов Конфедерацию Союзов кинематографистов стран СНГ и Балтии, которую возглавляет мой близкий друг Рустам Ибрагимбеков, и потребовал, чтобы из Конфедерации вышел и наш Союз московских кинематографистов, который я возглавлял. Мы отказались. Это послужило причиной полного разрыва. Последнее время я вовлечен в эту борьбу, которая продолжается. Называть ли это политикой? Это не политика.
- Но и не искусство.
- И не искусство. Это больше всего похоже на взаимоотношения уличных компаний с их подростковым азартом. В этом есть какое-то мальчишество, хотя мы очень далеки от подобного возраста. Причин много, но главная - это вечное противостояние либерализма другим идеям, ведь наша компания, в основном, это все те люди, ля которых период Ельцина стал периодом если не свободы (полноценной свободы никогда не было в России), но высвобождения тех стремлений и чувств, которые мы прорывали в 60-ые годы, и всегда, потому что мы никогда не смирялись с советской властью. Одни выражали это смело и за это шли в психушки, это были люди «подполья», а мы были люди «застолья» - мы выражали это в том, что мы писали за столом и в стол, в том что мы делали и что мы отказывались делать. Мы представители культуры, которые не смиряются с последствиями советизма. Это отразилось в том, что происходит к Союзе. Когда-то по поводу пятого съезда кинематографистов создали антимиф, что это был какой-то шабаш. Это неправда, этот съезд тоже был движением либерализма. Но быть так или иначе пристрастным, вовлеченным в это неизбежное пересечение идей, принципов и интересов - это не значит быть политиков. Политики - это те, кто получает от политики определенную выгоду, и политика для них есть профессия. Этим человек искусства не должен заниматься.
- А вообще эти союзы нужны творческому человеку?
- Это вопрос, на который мы все постоянно ищем ответ. Как вам сказать? Как-то я в составе делегации сценаристов вместе с Рустамом Ибрагимбековым, Ираклием Квирикадзе, Александром Миндадзе был в Америке. Мы приехали по приглашению Гильдии сценаристов Америки. У нее свое здание, свой штат юристов… Мы были в то время, когда сценаристы бастовали, объявили бойкот и в течение года не заключали договоры с продюсерами. И целый год их содержала Гильдия. Можно ли это представить у нас? В идеале любая деятельность связана с необходимостью защищать права, поэтому всякое профессиональное объединение, защищающее наши права, обязательно должно существовать. И был момент, когда мы боролись за то, чтобы создать профсоюз. К сожалению, сейчас российская почва не для профсоюзов. Те профсоюзы, которые сейчас есть, совершенно беспомощны.
- А мне рассказывали, что замечательно действует Гильдия операторов, например…
- Очень хорошая гильдия. Ее когда- то создал и возглавлял мой близкий друг Саша Княжинский, замечательный оператор, который снимал картину «Сталкер», а сейчас ее возглавляет Игорь Клебанов. Замечательна Гильдия критиков, она наиболее прогрессивная. И все-таки, да простят меня, это очень бледные подобия подлинных гильдийских образований. А творческий союз как некий клуб, безусловно, тоже может и должен быть. В идеале нужно разделять профсоюзную деятельность и творческую, то есть иметь очень сильный профсоюз, который объединяет всех-всех, причастных к кинематографу, и некий клуб, где люди могли бы разговаривать. Хотя здесь есть некоторое лукавство. Творческие союзы, на идее которых играют все те, кто старается разрушить Союз кинематографистов, были созданы в определенное время с определенной целью. Первым был Союз писателей - полицейский, фискальный надзор за пишущими людьми. Но если отвлечься от этого, то союз людей, занимающихся одним и тем же делом, должен быть. Как ПЕН-клуб.
- Слушаю вас и понимаю, что вы соответствуете значению своей фамилии - «мудрец, провидец, сильный, но не мстительный»…
- Вообще-то моя полная фамилия не Финн…
- А Финн-Хальфин. Я знаю, что это фамилия вашего отца, прозаика и драматурга Константина Финна, но он сам ее располовинил. Так что вы самый настоящий Павел Финн, и ваша фамилия обязывает. А вообще какова роль имени, семьи, родословной, национально самосознания в становлении человека?
- Могу вам ответить. Мое поколение во многом было вне национального и вне религиозного. Хотите верьте, хотите нет, но я до определенного времени, даже уже учась в школе, вообще не думал о том, что я еврей. При том, что это было страшное время - на моих глазах в ссылку был отправлен Давид Маркиш, и я знал обо всем, что происходило, но с самим собой это никак не идентифицировал. Более того, ведь не умри Сталин в 1953 году, моя судьба была бы совершенно другой, потому что отец был в списке на высылку по последнему - знаменитому «московскому» делу… Белла Ахмадулина мне рассказывала, что в эти мартовские страшные дни она шла со своей подругой-еврейкой по улице из школы, и в них бросали камни… Все это прошло мимо меня, я этого не замечал. Камни вообще-то летят до сих пор. Просто теперь я их замечаю. Что касается религии, то мы были и не атеисты, и не безбожники, мы были и не атеисты, и не безбожники, мы были внерелигиозны. Но в некий момент я крестился, почти тридцать лет назад… Это очень интимная вещь, но мой «автопортрет» - это крещенный еврей с мусульманскими четками в руке, я всегда четки перебираю… А то, что происходит с моим народом также терзает мое сердце, как и то, что происходит с грузинским народом.
- Вы переживаете за тех, кого любите… А что играет наиболее значительную роль в творческом становлении человека - опыт или образование?
- Я более двадцать лет преподаю, и скажу вам крамольную вещь. Образование в нашей области не имеет никакого значения. Я, учась во ВГИКЕ, пять лет веселился, дышал полной грудью… Я учился среди таких людей, которые сейчас все классики - Иоселиани, Тарковский, Шукшин. Близко дружил с Геной Шпаликовым. Вот это и есть образование. Если образование - явление, скорее качественное, то опыт - явление количественное, он должен накапливаться. Профессия сценариста более поздняя по опыту. Пять лет во ВГИКЕ мне не дали столько, сколько дала первая художественная картина и первый месяц за монтажным столом. Это опыт, который потом переходит в подсознание, и ты уже не напрягаешься для того, чтобы что-то сделать. Но в этом есть и другая сторона - опыт может обманывать, поэтому иногда лучше нарушить то, что тебе подсказывает опыт. И хотя драматургия - это архитектурное дело, и сценарий надо выстроить, иногда надо отказываться от абсолютно твердых моделей, законов и нарушать их. С возрастом этих нарушений становится все меньше и меньше Это печально, и поэтому надо стараться нарушать каноны до последней возможности.
- Кем вы себя ощущаете - сценаристом или литератором?
- Я сценарист. То есть, я литератор, раз объясняюсь через слово и слово, которым я оперирую, есть результат моего воображения. Но разница между сценаристом и писателем, прежде всего, в идее самовыражения. Самовыражение писателя и поэта - индивидуально, личностно, субъективно, а самовыражение сценариста обязано быть участником самовыражения режиссера. Именно поэтому сценарист - другая профессия. Но я ее люблю.
- А с кем из режиссеров вам было наиболее интересно «самовыражаться»? Мне почему-то кажется, что это был Илья Авербах…
- Вы абсолютно правы. Во многом это связано с тем, что мы были очень близкими людьми. В этом году ему исполнилось бы 75 лет, а когда было его семидесятилетие, я опубликовал в журнал «Искусство кино» довольно большое эссе, которое называлось «Записки пессимиста» - о наших отношениях, о том, как я его понимаю. Наша с ним картина «Объяснение в любви» - моя любимая. Это был сценарий, пропущенный через себя… Картина как будто не оригинальна, поскольку это экранизация по мотивам романа Евгения Габриловича «Четыре четверти». Хотя это единственная экранизация, опубликованная отдельной книжкой. Есть и другие работы, которые я очень ценю - это картины, снятые с Семеном Арановичем, Романом Балаяном, Ежи Кавалеровичем. Мне очень дорога картина «Свидетель», которую мы сделали с Валерием Рыбаревым. Я люблю картину, которую привез на этот фестиваль - «Подарок Сталину». В этом фильме все придумано, это чистое воображение, за исключением того, что я сам делал подарок Сталину. Я использовал свой опыт. В 49-м году, когда происходит действие этой картины, я жил в Ереване. Это был год сталинского юбилея. По всей стране шла подготовка, и дети должны были сделать подарки Сталину. Отбирались лучшие подарки по школам, потом по районам и так далее. А я абсолютно бездарен в чем бы то ни было - я не могу ни нарисовать, ни сыграть, ни спеть.
- Только сценарии умеете писать.
- Ну да. Мы тогда жили в гостинице «Севан», а напротив жила семья русского подполковника, и его жена, которая меня очень любила, слепила мне из пластилина зеленого крокодильчика, и я отнес его на комиссию по подаркам, чем комиссия была ошарашена. Тема подарка Сталину и вошла в фильм. Но судьба главного героя - мальчика Саши - это комбинированный образ того времени, моих впечатлений, моих воспоминаний и моей фантазии. В картине, что важно и дорого для меня, есть идея этнического экуменизма. А благодарность казахской земле, на которое происходит действие этой картины, вообще должна быть очень велика у многих народов, потому что она приняла столько несчастных… И хотя я противник открытой публицистики, я намеренно бросил некий вызов времени, потому что я не могу спокойно относиться ни к преследованиям грузин в Москве (был такой кошмарный месяц), ни к убийствам таджиков, ни к антисемитизму, который никуда не девался за это время. Так что эта картина во многом для меня личная.
- Скажите, а это не легенда, что вы носили фуражку Берии и китель Сталина?
- А откуда вы знаете? Нет, это не легенда, это чистая правда. Китель и фуражка были отданы Ираклию Тоидзе, который писал Сталина, чтобы соответствующе одеть натурщика. В мастерской Тоидзе мы с его сыном Сандриком играли в войну, и эту фуражку и китель надевали для игры. И дни, когда хоронили Сталина, я проел как раз напротив Пушкинской площади, в квартире Тоидзе. Мертвого Сталина не разрешали фотографировать, и позволено было только его писать трем художникам - Тоидзе, Налбандяну и Герасимову. Вот они по ночам, пока гроб стоял в Колонном зале, и писали. А под утро Тоидзе приносил еще сырые эскизы. Это одно из самых ярких моих воспоминаний.
- Сальвадор Дали говорил: «С годами я хорошею». Что происходит с годами с вами?
- О, Дали так себя любил, что мне с ним в этом не сравниться. И он действительно был очень хорош. А я с годами чувствую все больше печали, потому что я становлюсь все больше одинок - друзья один за другим покидают этот мир… Но я не ощущаю своего возраста так, как, наверное, его нужно ощущать. Мне кажется, что внутри себя я такой же, каким был, когда учился во ВГИКЕ. Я по-прежнему совершаю много глупостей и легкомысленных поступков.
- Значит, каноны продолжают нарушаться, о необходимости чего вы и говорили. Молодость продолжается.
- Ну что ж, надеюсь на это…..
Бесседовала Н ина Зардалишвили.