Школьная романтика
В нашей школе работали четыре учителя-мужчины: физик, физрук, литератор ( он же директор) и трудовик. Трудовик был личность неведомая, скрывавшаяся в недрах своего подвала. Смутно помню только его высокую фигуру в сером халате и лицо, благородно обрамленное белоснежной бородой и такими же белыми волосами…
Литератора-директора знала мало, он преподавал в А-классе. К моему счастью: наша учительница литературы Татьяна Юрьевна была моя любимая. Взаимно - так как ценила она мои сочинения и общалась со мной неформально. Я печатала ее фотографии сквозь «маску» с буквами Т и Ю. Получалось по портрету в каждой букве. Для печатания фотографий (слово фотки появилось недавно) я запиралась в ванной с красным фонарем, разводила реактивы - проявитель и фиксаж (попутно смакуя красивые слова «фенол» и «гидрохинон»), ставила здоровенный фотоувеличитель на чертежную доску, положенную поперек ванны. Под струю холодной воды в раковине - тазик для промывки фото. Фотобумага называлась «Бромпортрет» и «Унибром». Я вечно передерживала карточки, и они получались серые и малоконтрастные. Сама я не умела фотографировать. Пленки мне давала одноклассница Света, посещавшая фотокружок.
Однажды Татьяна Юрьевна даже в гости меня пригласила в крошечный 4-х этажный домик в центре, где всего несколько квартир с большими потолками, в одной из которых жило ее семейство - Татьяна Юрьевна, большй сенбернарище, добродушный как дедушка Мороз, но убивавший на прогулке зазевавшихся ворон одним ударом лапы; муж - высокий и стройный молчаливый спутник; - и весельчак сын, моложе меня лет на пять. Там питались кофе и сигаретами. Мне очень понравилось у Татьяны Юрьевны, но я зашла к ней лишь однажды - в молодости никогда ничего не успеваешь, бежишь мимо людей, как бешеная электричка, пока куда-нибудь не врежешься. Или пока не родишь, и время не станет течь по-иному, уже навеки…
Физик. О нем стоит вспомнить: все боялись его до дрожи. Никто не знал тогда этого слова - садист. Тощий выпускник физтеха, маньяк как он есть: темные очки, запавшие щеки, коричневый костюм и шаркающие по классу тапки. Он никогда не объяснял материал: только спрашивал. Ученики обязаны были все изучать сами. До объяснений он не снисходил. Система его была проста: материал он задавал заранее, вместе с задачками. Следовало все усвоить дома по учебнику и изложить у доски на грядущем уроке. Пока докладчики мучились с устными ответами, несколько мытарщиков на боковой доске бились над решениями задач. Порой он задавал конспектировать учебник, - когда срочно требовалось повысить общую успеваемость. А надобность в этом возникала часто: решение непонятных задачек превращались в настоящую экзекуцию, где Таракан Женя издевался от души над несчастными мучениками. Рыжие тараканы не жалят. Когда они маленькие. А что будет, если вымахают в человеческий рост! Устные ответы были тоже экзекуцией, но чуть менее страшной. Этой физики все боялись до дрожи. Перед уроком в темном закутке на 5-м этаже школы рядом с кабинетом физики весь класс выстраивался у стенки и судорожно повторял материал по учебнику. Остальные пытались списать задачки у товарищей.
Порой Женя устраивал себе праздник откровенности: 45 минут урока он разглагольствовал в гробовой тишине замершего класса на разные темы. Мне запомнилось два его выступления. В одном из них он рассказывал, каким методом воспитывает у трехлетнего сына силу воли. Как прижимает его ручонки к раскаленной батарее… А однажды с чувством глубокого удовлетворения сообщил, что знаменитая школьная хулиганка угодила в места не столь отдаленные…
Я вполне могла угодить к этому Таракану в пожизненные жертвы. Он в этом смысле положил на меня глаз, и начал было уже садировать, но посещение матушкой школы быстро положило этому конец. Женя понял, с кем имеет дело. Понял, что матушка не остановится и выведет его на чистую воду, понял, что жертва принадлежит другому мучителю, и с тех пор ставил мне твердую четверку.
О физруке и писать не стоит: за ним закрепилась слава чуть ли не дурачка, и тому существовали какие-то даже подтверждения, но я ему за многое благодарна. За то, что не мучил и не лапал (по крайней мере, меня лично), а особо - за модификацию школьной формы. Школьная спортивная форма былых времен - это почти такая же болезненная тема, как старинное дамское бельё. Выдумали ее скорее всего сразу после революции, и в том виде она сохранилась до середины 70-х. Я еще застала ее последние годы. И это было сто веков позора: белая футболка и черные трусы фонариком, стянутые вокруг ляжки резинкой. Стойкая ненависть к спорту сформировалась у меня в сознании немедленно и навечно. И нелюбимый учениками невредный физрук эту форму отменил! Стало позволено приходить на занятия в плавках и цветных футболках. Плавки эти предназначались не для плавания, а для какой-то там атлетики. Самое главное, что они не противно смотрелись на любом тельце, даже на таком вялом и тщедушном, как было у меня в то время. Иногда можно было даже треники с олимпийкой одевать, что и совсем удобно и роскошно! Девчонки придумали напяливать плавки на колготки. От этого колготки прилично сидели в обтяжку и не свисали с задницы и коленок - эти ужасные колготки из хлопка, - кто их помнит в ХХ1 столетии?
Для романтики не годился ни один педагог. Мальчики не считаются - у них переходный возраст выражался в легком отнимании пеналов и ручек, тяжелом презрении и гнусном нападении на детских особей женского полу. Моей подруге назойливый ухажер рассек бровь ледышкой, когда на псевдоприличном расстоянии преследовал ее, провожая из школы. Однокашник, знакомый еще по детскому саду, пинал меня по ногам на перемене, и я приходила домой вся в синяках. Иногда вспышки агрессии настигали еще некоторых дорогих одноклассников, и я получала удары кулаком по чему попало. Жалобы учительницам были бесполезны: Рыбников, что это за кулачный бой? - игривым голосом журила классная дорогого двоечника, который только что отдубасил беззащитного хорошиста с жидкими косичками, в коричневом платье служанки, в черном прозрачном фартуке, вывезенном из Прибалтики.
Защитник из матушки был никакой. Она пламенно любила спорт. Была прямолинейна и знала как надо. Она не могла смириться, что в мире все устроено по-другому, не могла понять его настоящих, неписанных законов. Для нее, с ее искаженной болезнью картиной мира, это было слишком сложно. Когда я жаловалась на одноклассников, она, первым делом раздраженно восклицала: А ты его в ответ ударь! А ты дай сдачи! И она никак не могла понять, что девочка на полтора, а то и на два года младше мальчика, и находящаяся с ним в разных весовых категориях; - девочка, приученная не держать на столе локти и сидящая весь день за книжкой, никогда, ну никогда! не сможет ударить в ответ своим подобием бледной руки. Руки, в которой нет мышц, а лишь тонкие как резинка-венгерка сухожилия легко прощупать под кожей…
Романтика была очень нужна, насущна и необходима: киногерои с восходящей звездой эстрады Боярским во главе не удовлетворяли всей потребности сердца. И вот в школу пришел новый учитель биологии. Там-тададам! Высокий, худой брюнет в черном костюме. Широкое, с немного акромекрическими чертами лицо, чуть вдавленная переносица указывали на доброжелательный характер. Не вредный, веселый. Голос у него был глухой, как из бочки, что часто бывает у сильно худых и высоких мужчин. Нет, нельзя было обо мне сказать как о Татьяне: «Пора пришла, она влюбилась». Эта пора растягивается у некоторых лиц на многие годы. Почти с самого рождения и до… Нет, не до смерти. В моем случае только до настоящего времени… Хотя есть люди, у кого и до смерти такая пора…
И благословенны они, ох, благословенны, ибо «только влюбленный имеет право…»
Я назвала его «Сурок». Он больше походит (ибо жив, здоров и учительствует и по настоящее время) на суриката. Но тогда я не знала ничего о сурикатах и читала книги и статьи про кошек, рыбок и земноводных. Сурок понравился многим девочкам в классе. Меня немало раздражали двоечницы, оккупировавшие на биологи первую парту. Вызывала презрительное осуждение толстая акселератка Катя С. с вечно просоленными подмышками школьного платья. Стоя на перемене в ожидании открытия класса она громким визгливым, не без глумления, голосом приветствовала любимого учителя: Здравствуйте, Икс. Игрекович!
Я тихо созерцала, прилежно училась, купалась в фимиаме романтизма. Мечты были отданы киногероям. Ничто эротическое не касалось живого человека, ибо могло испортить, загрязнить милый образ.
С классом я плохо дружила, хотя у меня и были две любимые подруги и одна слегка презираемая. Они были выше, красивее и успешнее меня. У них в классе был другой статус. Я же чувствовала себя изгоем. Конечно, я доверила им мои чувства. Но моя романтика не особенно их заинтересовала. Им вполне хватало своей. И тогда я собрала во дворе команду из девочек на три года младше, которые со мной охотно дружили: ведь я была старше! Я поведала им об учителе, напоминающем на прекрасного рыцаря, основала орден его имени, и мы стали ходить зимой к школе под окно кабинета биологии. Там мы писали на снегу большие буквы: Любимый Сурок, Love, С+А=L. Буквы заметал снег, но романтика все равно свершалась. Я не знала ничего про астрал, но даже материалисты подтвердили бы, что романтика свершалась в воображении.
Романтика длилась класса до девятого. В девятом мать догадалась перевести меня в спецшколу с биологическим уклоном. Одноклассники из новой школы не знали ничего о моем позорном прошлом, и я сразу заняла место среди неформальных лидеров. Но Сурка я не забыла…
В тот год мама открыла мне поэзию Якова Белинского, и я разделила ее увлечение. Она брала его книжки в библиотеке, и мы с ней на пару переписывали оттуда его стихи. Он и сейчас забыт, а тогда мои, даже продвинутые одноклассники из спецшколы знали только Евтушенко с Вознесенским, Высоцкого, Ахмадуллину, Окуджаву и Асадова. Хотя в те времена царила всенародная любовь к печатному слову, и уважение перед семейными библиотеками. Несмотря на «девичью» память, я ухитрилась выучить несколько стихов Белинского так прочно, что помню их до сих пор.
На прощание со школой я подготовила эффектный жест: прочесть стихотворение Белинского, посвященное весенним всходам посевов, самому Сурку. Прочесть с выражением, красиво стоя за кафедрой, в кабинете биологии. Чтоб он понял, какое дарование у него училось, а теперь безвозвратно покинуло стены школы, развернув окрепшие крылья навстречу непогодам и стихиям. Чтоб он понял, увидел, оценил.
Тем временем Сурок модернизировал этот самый кабинет. Заменил привычную обстановку - шкаф с застекленными чучелами и пособиями на новый - глухой, заново покрашенный в светлые тона. Убрал с окон сорящие грязью и листиками цветочки в неопрятных горшках. Класс стал новым, светлым и авангардным. Вместо цветочков, громоздившихся повсюду в неописуемом количестве, на стенах появились аккуратные клетки с птицами, за которыми ухаживали младшеклассники. Какая-то (видимо тоже влюбленная) выпускница нарисовала ему в подарок для кабинета картины маслом на картонах большого формата. Картины были в стиле той эпохи с уклоном в научную фантастику: на кислотном космическом фоне огромные цветы разверзали лепестки, выставляя наружу пестики и тычинки; животные эмбрионы парили в пространстве на тонких катетерах пуповины, косточка сквозила в центре плода, словно просвеченная рентгеном. С этими картинами под лучами осеннего яркого солнца, бившего в окна, класс сиял ослепительно. Это был класс ХХ1 века!
И особенно поразила меня дверь, которую обили полосками какого-то (тоже светлого) материала мальчики из нашего класса. Центр двери украшала маленькая пастель «Материнство» с изображением абстрактной округлой фигуры, в чреве которой зрел косточкой темненький эмбрион…
Не помню, под каким предлогом я заявилась в гости, помню только дрожь во всем теле, и то, что Сурок ничуть не удивился: принялся показывать новую обстановку класса и расспрашивать об успехах на биологическом поприще (на биофак поступать я готовилась наверное с детского сада). По окончании приятной беседы я выразила желание прочесть стих на биологическую тему (про зерно, тот самый), получила любезное согласие и с замиранием сердца взгромоздилась за величественный лабораторный преподавательский стол.
…Что их разбудит? Гнев? Тоска? Восторг?
Что ввергнет их в стихию круговерти?
Поправши смерть своей мгновенной смертью,
Зерно бессмертный выплеснет росток, -
Завывала я, подражая Белле Ахмадуллиной.
По окончании чтения, завершив процесс эффектным взмахом руки, я начала спускаться с кафедры. Поджилки тряслись, голова слегка кружилась, но я не оставляла надежды сойти с возвышения, эффектно вильнув бедром. Увы, растущие кости не слушали приказов сверху, а подростковая координация подложила самолюбию большущую свинью: на середине взмаха я впечаталась трохантерным гребнем в твердый угол кафедры, и чудом подавив вскрик боли, заковыляла к выходу из класса, потирая ушибленное место и оплакивая свой несмываемый позор…
Краем уха я слышала соболезнующий голос, который говорил о том, что любит все, связанное с театром, кивала на приглашение заходить почаще и держать в курсе, как будут идти мои дела в биологической школе. Сурок не ехидничал, он был биологом, он знал больше меня про организмы подростков. Но мне-то от этого было не легче.
Еще одна страничка закрылась.
Литератора-директора знала мало, он преподавал в А-классе. К моему счастью: наша учительница литературы Татьяна Юрьевна была моя любимая. Взаимно - так как ценила она мои сочинения и общалась со мной неформально. Я печатала ее фотографии сквозь «маску» с буквами Т и Ю. Получалось по портрету в каждой букве. Для печатания фотографий (слово фотки появилось недавно) я запиралась в ванной с красным фонарем, разводила реактивы - проявитель и фиксаж (попутно смакуя красивые слова «фенол» и «гидрохинон»), ставила здоровенный фотоувеличитель на чертежную доску, положенную поперек ванны. Под струю холодной воды в раковине - тазик для промывки фото. Фотобумага называлась «Бромпортрет» и «Унибром». Я вечно передерживала карточки, и они получались серые и малоконтрастные. Сама я не умела фотографировать. Пленки мне давала одноклассница Света, посещавшая фотокружок.
Однажды Татьяна Юрьевна даже в гости меня пригласила в крошечный 4-х этажный домик в центре, где всего несколько квартир с большими потолками, в одной из которых жило ее семейство - Татьяна Юрьевна, большй сенбернарище, добродушный как дедушка Мороз, но убивавший на прогулке зазевавшихся ворон одним ударом лапы; муж - высокий и стройный молчаливый спутник; - и весельчак сын, моложе меня лет на пять. Там питались кофе и сигаретами. Мне очень понравилось у Татьяны Юрьевны, но я зашла к ней лишь однажды - в молодости никогда ничего не успеваешь, бежишь мимо людей, как бешеная электричка, пока куда-нибудь не врежешься. Или пока не родишь, и время не станет течь по-иному, уже навеки…
Физик. О нем стоит вспомнить: все боялись его до дрожи. Никто не знал тогда этого слова - садист. Тощий выпускник физтеха, маньяк как он есть: темные очки, запавшие щеки, коричневый костюм и шаркающие по классу тапки. Он никогда не объяснял материал: только спрашивал. Ученики обязаны были все изучать сами. До объяснений он не снисходил. Система его была проста: материал он задавал заранее, вместе с задачками. Следовало все усвоить дома по учебнику и изложить у доски на грядущем уроке. Пока докладчики мучились с устными ответами, несколько мытарщиков на боковой доске бились над решениями задач. Порой он задавал конспектировать учебник, - когда срочно требовалось повысить общую успеваемость. А надобность в этом возникала часто: решение непонятных задачек превращались в настоящую экзекуцию, где Таракан Женя издевался от души над несчастными мучениками. Рыжие тараканы не жалят. Когда они маленькие. А что будет, если вымахают в человеческий рост! Устные ответы были тоже экзекуцией, но чуть менее страшной. Этой физики все боялись до дрожи. Перед уроком в темном закутке на 5-м этаже школы рядом с кабинетом физики весь класс выстраивался у стенки и судорожно повторял материал по учебнику. Остальные пытались списать задачки у товарищей.
Порой Женя устраивал себе праздник откровенности: 45 минут урока он разглагольствовал в гробовой тишине замершего класса на разные темы. Мне запомнилось два его выступления. В одном из них он рассказывал, каким методом воспитывает у трехлетнего сына силу воли. Как прижимает его ручонки к раскаленной батарее… А однажды с чувством глубокого удовлетворения сообщил, что знаменитая школьная хулиганка угодила в места не столь отдаленные…
Я вполне могла угодить к этому Таракану в пожизненные жертвы. Он в этом смысле положил на меня глаз, и начал было уже садировать, но посещение матушкой школы быстро положило этому конец. Женя понял, с кем имеет дело. Понял, что матушка не остановится и выведет его на чистую воду, понял, что жертва принадлежит другому мучителю, и с тех пор ставил мне твердую четверку.
О физруке и писать не стоит: за ним закрепилась слава чуть ли не дурачка, и тому существовали какие-то даже подтверждения, но я ему за многое благодарна. За то, что не мучил и не лапал (по крайней мере, меня лично), а особо - за модификацию школьной формы. Школьная спортивная форма былых времен - это почти такая же болезненная тема, как старинное дамское бельё. Выдумали ее скорее всего сразу после революции, и в том виде она сохранилась до середины 70-х. Я еще застала ее последние годы. И это было сто веков позора: белая футболка и черные трусы фонариком, стянутые вокруг ляжки резинкой. Стойкая ненависть к спорту сформировалась у меня в сознании немедленно и навечно. И нелюбимый учениками невредный физрук эту форму отменил! Стало позволено приходить на занятия в плавках и цветных футболках. Плавки эти предназначались не для плавания, а для какой-то там атлетики. Самое главное, что они не противно смотрелись на любом тельце, даже на таком вялом и тщедушном, как было у меня в то время. Иногда можно было даже треники с олимпийкой одевать, что и совсем удобно и роскошно! Девчонки придумали напяливать плавки на колготки. От этого колготки прилично сидели в обтяжку и не свисали с задницы и коленок - эти ужасные колготки из хлопка, - кто их помнит в ХХ1 столетии?
Для романтики не годился ни один педагог. Мальчики не считаются - у них переходный возраст выражался в легком отнимании пеналов и ручек, тяжелом презрении и гнусном нападении на детских особей женского полу. Моей подруге назойливый ухажер рассек бровь ледышкой, когда на псевдоприличном расстоянии преследовал ее, провожая из школы. Однокашник, знакомый еще по детскому саду, пинал меня по ногам на перемене, и я приходила домой вся в синяках. Иногда вспышки агрессии настигали еще некоторых дорогих одноклассников, и я получала удары кулаком по чему попало. Жалобы учительницам были бесполезны: Рыбников, что это за кулачный бой? - игривым голосом журила классная дорогого двоечника, который только что отдубасил беззащитного хорошиста с жидкими косичками, в коричневом платье служанки, в черном прозрачном фартуке, вывезенном из Прибалтики.
Защитник из матушки был никакой. Она пламенно любила спорт. Была прямолинейна и знала как надо. Она не могла смириться, что в мире все устроено по-другому, не могла понять его настоящих, неписанных законов. Для нее, с ее искаженной болезнью картиной мира, это было слишком сложно. Когда я жаловалась на одноклассников, она, первым делом раздраженно восклицала: А ты его в ответ ударь! А ты дай сдачи! И она никак не могла понять, что девочка на полтора, а то и на два года младше мальчика, и находящаяся с ним в разных весовых категориях; - девочка, приученная не держать на столе локти и сидящая весь день за книжкой, никогда, ну никогда! не сможет ударить в ответ своим подобием бледной руки. Руки, в которой нет мышц, а лишь тонкие как резинка-венгерка сухожилия легко прощупать под кожей…
Романтика была очень нужна, насущна и необходима: киногерои с восходящей звездой эстрады Боярским во главе не удовлетворяли всей потребности сердца. И вот в школу пришел новый учитель биологии. Там-тададам! Высокий, худой брюнет в черном костюме. Широкое, с немного акромекрическими чертами лицо, чуть вдавленная переносица указывали на доброжелательный характер. Не вредный, веселый. Голос у него был глухой, как из бочки, что часто бывает у сильно худых и высоких мужчин. Нет, нельзя было обо мне сказать как о Татьяне: «Пора пришла, она влюбилась». Эта пора растягивается у некоторых лиц на многие годы. Почти с самого рождения и до… Нет, не до смерти. В моем случае только до настоящего времени… Хотя есть люди, у кого и до смерти такая пора…
И благословенны они, ох, благословенны, ибо «только влюбленный имеет право…»
Я назвала его «Сурок». Он больше походит (ибо жив, здоров и учительствует и по настоящее время) на суриката. Но тогда я не знала ничего о сурикатах и читала книги и статьи про кошек, рыбок и земноводных. Сурок понравился многим девочкам в классе. Меня немало раздражали двоечницы, оккупировавшие на биологи первую парту. Вызывала презрительное осуждение толстая акселератка Катя С. с вечно просоленными подмышками школьного платья. Стоя на перемене в ожидании открытия класса она громким визгливым, не без глумления, голосом приветствовала любимого учителя: Здравствуйте, Икс. Игрекович!
Я тихо созерцала, прилежно училась, купалась в фимиаме романтизма. Мечты были отданы киногероям. Ничто эротическое не касалось живого человека, ибо могло испортить, загрязнить милый образ.
С классом я плохо дружила, хотя у меня и были две любимые подруги и одна слегка презираемая. Они были выше, красивее и успешнее меня. У них в классе был другой статус. Я же чувствовала себя изгоем. Конечно, я доверила им мои чувства. Но моя романтика не особенно их заинтересовала. Им вполне хватало своей. И тогда я собрала во дворе команду из девочек на три года младше, которые со мной охотно дружили: ведь я была старше! Я поведала им об учителе, напоминающем на прекрасного рыцаря, основала орден его имени, и мы стали ходить зимой к школе под окно кабинета биологии. Там мы писали на снегу большие буквы: Любимый Сурок, Love, С+А=L. Буквы заметал снег, но романтика все равно свершалась. Я не знала ничего про астрал, но даже материалисты подтвердили бы, что романтика свершалась в воображении.
Романтика длилась класса до девятого. В девятом мать догадалась перевести меня в спецшколу с биологическим уклоном. Одноклассники из новой школы не знали ничего о моем позорном прошлом, и я сразу заняла место среди неформальных лидеров. Но Сурка я не забыла…
В тот год мама открыла мне поэзию Якова Белинского, и я разделила ее увлечение. Она брала его книжки в библиотеке, и мы с ней на пару переписывали оттуда его стихи. Он и сейчас забыт, а тогда мои, даже продвинутые одноклассники из спецшколы знали только Евтушенко с Вознесенским, Высоцкого, Ахмадуллину, Окуджаву и Асадова. Хотя в те времена царила всенародная любовь к печатному слову, и уважение перед семейными библиотеками. Несмотря на «девичью» память, я ухитрилась выучить несколько стихов Белинского так прочно, что помню их до сих пор.
На прощание со школой я подготовила эффектный жест: прочесть стихотворение Белинского, посвященное весенним всходам посевов, самому Сурку. Прочесть с выражением, красиво стоя за кафедрой, в кабинете биологии. Чтоб он понял, какое дарование у него училось, а теперь безвозвратно покинуло стены школы, развернув окрепшие крылья навстречу непогодам и стихиям. Чтоб он понял, увидел, оценил.
Тем временем Сурок модернизировал этот самый кабинет. Заменил привычную обстановку - шкаф с застекленными чучелами и пособиями на новый - глухой, заново покрашенный в светлые тона. Убрал с окон сорящие грязью и листиками цветочки в неопрятных горшках. Класс стал новым, светлым и авангардным. Вместо цветочков, громоздившихся повсюду в неописуемом количестве, на стенах появились аккуратные клетки с птицами, за которыми ухаживали младшеклассники. Какая-то (видимо тоже влюбленная) выпускница нарисовала ему в подарок для кабинета картины маслом на картонах большого формата. Картины были в стиле той эпохи с уклоном в научную фантастику: на кислотном космическом фоне огромные цветы разверзали лепестки, выставляя наружу пестики и тычинки; животные эмбрионы парили в пространстве на тонких катетерах пуповины, косточка сквозила в центре плода, словно просвеченная рентгеном. С этими картинами под лучами осеннего яркого солнца, бившего в окна, класс сиял ослепительно. Это был класс ХХ1 века!
И особенно поразила меня дверь, которую обили полосками какого-то (тоже светлого) материала мальчики из нашего класса. Центр двери украшала маленькая пастель «Материнство» с изображением абстрактной округлой фигуры, в чреве которой зрел косточкой темненький эмбрион…
Не помню, под каким предлогом я заявилась в гости, помню только дрожь во всем теле, и то, что Сурок ничуть не удивился: принялся показывать новую обстановку класса и расспрашивать об успехах на биологическом поприще (на биофак поступать я готовилась наверное с детского сада). По окончании приятной беседы я выразила желание прочесть стих на биологическую тему (про зерно, тот самый), получила любезное согласие и с замиранием сердца взгромоздилась за величественный лабораторный преподавательский стол.
…Что их разбудит? Гнев? Тоска? Восторг?
Что ввергнет их в стихию круговерти?
Поправши смерть своей мгновенной смертью,
Зерно бессмертный выплеснет росток, -
Завывала я, подражая Белле Ахмадуллиной.
По окончании чтения, завершив процесс эффектным взмахом руки, я начала спускаться с кафедры. Поджилки тряслись, голова слегка кружилась, но я не оставляла надежды сойти с возвышения, эффектно вильнув бедром. Увы, растущие кости не слушали приказов сверху, а подростковая координация подложила самолюбию большущую свинью: на середине взмаха я впечаталась трохантерным гребнем в твердый угол кафедры, и чудом подавив вскрик боли, заковыляла к выходу из класса, потирая ушибленное место и оплакивая свой несмываемый позор…
Краем уха я слышала соболезнующий голос, который говорил о том, что любит все, связанное с театром, кивала на приглашение заходить почаще и держать в курсе, как будут идти мои дела в биологической школе. Сурок не ехидничал, он был биологом, он знал больше меня про организмы подростков. Но мне-то от этого было не легче.
Еще одна страничка закрылась.