(no subject)
Говорили вчера с Сашей В. на интересную тему. По работе Саша вынужден много тусоваться. Иногда даже ночью. Его зовут на всякие сборища творческих людей, там наливают и долго сидят, общаясь. Порой аж до утра. Саша не мальчик уже, он жаловался, что ему трудно и напряжно столько времени с кем-то просиживать, хотя и люди хорошие все, интересные. Но как они могут сами столько времени тратить? Не спать, выпивать; курят наверное? Саша уже устает от всего этого.
Я тоже часто устаю от застолий. Особенно от длительных, особенно - когда большинство собутыльников и сотрапезников мало знакомы. Или незнакомы совсем. О чем с этими людьми говорить? Только сидишь, ешь и выпиваешь. Скучно и вредно для здоровья.
У Саши другой случай - все его многочисленные собеседники и коллеги - люди творческие, им есть что поведать друг другу. Но неужели они столь неисчерпаемы, что содержания хватает на целую ночь? Скорее всего, у них просто не принято обращаться к чувству меры, не вошло оно в обычай. Традиция идет из времени митьков и кухонных посиделок, эпохи запретов и цензуры, когда выставки устраивались на квартирах под угрозой ареста и не было столько галерей, сколько открыто сейчас. Все подогревали друг друга идеями, поддерживали и кормили то, что принято называть эгрегором. Понятно, что люди обмениваются не только идеями, но и энергией (хотя я не люблю это слово, как БГ не любил слово любовь). Увы, пока на ум не пришло адекватной замены этому затертому термину.
Я предположила, что Саше хватает той энергии, которую он получает за короткий период общения. И вот ему хочется покинуть тусовку, - а вроде невежливо, как-то неудобно, сборище в разгаре. Он сидит и мучается, переполненный общением через край. А как уйдешь? Не комильфо...
ПЕ интересно ведет себя насобраниях и в гостях, где нет его коллег по интересам. Он не любит и не умеет поддерживать светскую болтовню. Знакомиться разводить трындеж с какими-то новыми людьми его глубоко ломает. Он плотно усаживается на стул или диван и застывает в недвижной медитации, иногда даже спит наяву - я пару раз улавливала стеклянное выражение его глаз. То, что он не страдает, я знаю точно, потому что мучается он в Ашане - там лицо его принимает болезненное выражение, и приходится со свистом проноситься мимо полочек с посудой, у которых можно зависнуть, когда ходишь один. И время выбора каждой мелочи ограниченно - рядом тяжело больной, который жаждет вырваться из этого проклятого обиталища демонов потребления, - ему нужен воздух, жизнь, улица! И я судорожно хватаю первые попавшиеся упаковки инжира и чернослива, смахиваю баночки и пакетики и проношусь с тележкою к кассе. Хотя будучи одна, непременно покопалась бы на полках в свое удовольствие.
А в гостях ПЕ неподвижно зависает. Он даже утверждает, что медитирует и получает энергию, но он так плохо слышит, что в больших помещениях типа ресторана или кафе тоже не может пребывать долго. Ему нужно обязательно прислушиваться к чужим разговорам. Только тогда он получает полноценный кайф от общения. Беседовать сам он любит только с малым количеством собеседников, лучше - с одним.
, эпизод из студенческой жизни. Дело было в колхозе, на уборке картошки. Поубирали, приняли душ, поужинали. Пионерский лагерь, куда поселили наш курс, был довольно комфортным. (Боюсь, что сейчас он заброшен.) Уютные комнаты. Именно комнаты, не палаты, с большими балконами и видом на природу. Душевые, туалет, тепло, телевизоры в холлах... В тот вечер мы с девушками заварили чай с помощью кипятильника в литровой банке (приятно вспомнить эти детали быта). И вот уже поздний вечер, темнота за окнами, я выползаю в телехолл, где в ящике что-то уютно мелькает и попукивает, а по всему помещению расселись однокурсники - родные люди, с которыми сжился за два предыдущих года, знаешь их как облупленных. Все они отдыхают. И я беру стул, оттаскиваю его в самый дальний угол, опускаюсь на мягкое сидение. В руке - кружечка, над кружечкой - пар, в мышцах гудит благородная усталость. И как хорошо, что они вокруг - все эти люди, как хорошо! Да не просто хорошо - счастье!
А вот еще один эпизод.
Иду на Гоголя. На мне длинная юбка из рогожки. В подол вшито жесткое капроновое кружево с цветочками. Волосы у меня прямые, распущенные, соломенного цвета. "Мы не пыль на ветру, нет, мы не пыль на ветру, родная!" - повторяю я про себя, и машинально нагибаюсь, подбирая окурки.
Пришла. Сажусь на лавочку. В мешочке на длинном-предлином ремешке пакетик, полный окурков. Вокруг памятника Гоголю проистекает привычная жизнь: в ряду скамеек напротив пионер присел на уши столь же юной гирле. Она слушает его, вытаращив глаза. Небось, рассказ о великих приключениях на трассе, или как спаслись от ментов (гопников), о чем еще можно рассказывать с таким выражением фейса. На соседней лавочке - олдовые. Кто-то из них спит, кто-то еще лениво шевелится. Ярко сияет лысина спящего мэна, окруженная длинными льняными кудрями. Кудри свешиваются с лавочки и метут асфальт.
Еще один пипл напротив сосредоточенно медитирует на пивную бутылку, лежащую на перед самым его носом.
У подножия памятника кувыркаются и непотребно выражаются панки.
На бульвар выходит невзрачная фигура в потертом цивильном костюме, в руках фигуры - портфельчик, на носу очочки. Персонаж усаживается рядом.
- Девушка, можно я почитаю вам свои стихи?
- Послушаю с удовольствием.
Из пакетика извлекается очередной бычок. За стеклами очков Человека-с-Луны мелькает недоумение. Но он все-таки разглаживает на коленках листки с бледными столбиками машинописного текста. Тут до его слуха доносится некрасивое слово, и взор его упирается в группу оборванных панков, которые продолжают злобно дурачиться у ног Николая Васильевича.
- Кто это? - вопрошает поэт, пораженный зрелищем.
- Это мои братья, - невозмутимо ответствую я, докуривая бычок до фильтра и ловким движением запуливаю его остаток на газон.
Чел складывает свои листочки молча и разочарованно. Застегивает портфельчик. Бредет куда-то в пространство.
И тут до меня доходит, что эти панки - да, точно, - они мои братья!
Я тоже часто устаю от застолий. Особенно от длительных, особенно - когда большинство собутыльников и сотрапезников мало знакомы. Или незнакомы совсем. О чем с этими людьми говорить? Только сидишь, ешь и выпиваешь. Скучно и вредно для здоровья.
У Саши другой случай - все его многочисленные собеседники и коллеги - люди творческие, им есть что поведать друг другу. Но неужели они столь неисчерпаемы, что содержания хватает на целую ночь? Скорее всего, у них просто не принято обращаться к чувству меры, не вошло оно в обычай. Традиция идет из времени митьков и кухонных посиделок, эпохи запретов и цензуры, когда выставки устраивались на квартирах под угрозой ареста и не было столько галерей, сколько открыто сейчас. Все подогревали друг друга идеями, поддерживали и кормили то, что принято называть эгрегором. Понятно, что люди обмениваются не только идеями, но и энергией (хотя я не люблю это слово, как БГ не любил слово любовь). Увы, пока на ум не пришло адекватной замены этому затертому термину.
Я предположила, что Саше хватает той энергии, которую он получает за короткий период общения. И вот ему хочется покинуть тусовку, - а вроде невежливо, как-то неудобно, сборище в разгаре. Он сидит и мучается, переполненный общением через край. А как уйдешь? Не комильфо...
ПЕ интересно ведет себя насобраниях и в гостях, где нет его коллег по интересам. Он не любит и не умеет поддерживать светскую болтовню. Знакомиться разводить трындеж с какими-то новыми людьми его глубоко ломает. Он плотно усаживается на стул или диван и застывает в недвижной медитации, иногда даже спит наяву - я пару раз улавливала стеклянное выражение его глаз. То, что он не страдает, я знаю точно, потому что мучается он в Ашане - там лицо его принимает болезненное выражение, и приходится со свистом проноситься мимо полочек с посудой, у которых можно зависнуть, когда ходишь один. И время выбора каждой мелочи ограниченно - рядом тяжело больной, который жаждет вырваться из этого проклятого обиталища демонов потребления, - ему нужен воздух, жизнь, улица! И я судорожно хватаю первые попавшиеся упаковки инжира и чернослива, смахиваю баночки и пакетики и проношусь с тележкою к кассе. Хотя будучи одна, непременно покопалась бы на полках в свое удовольствие.
А в гостях ПЕ неподвижно зависает. Он даже утверждает, что медитирует и получает энергию, но он так плохо слышит, что в больших помещениях типа ресторана или кафе тоже не может пребывать долго. Ему нужно обязательно прислушиваться к чужим разговорам. Только тогда он получает полноценный кайф от общения. Беседовать сам он любит только с малым количеством собеседников, лучше - с одним.
, эпизод из студенческой жизни. Дело было в колхозе, на уборке картошки. Поубирали, приняли душ, поужинали. Пионерский лагерь, куда поселили наш курс, был довольно комфортным. (Боюсь, что сейчас он заброшен.) Уютные комнаты. Именно комнаты, не палаты, с большими балконами и видом на природу. Душевые, туалет, тепло, телевизоры в холлах... В тот вечер мы с девушками заварили чай с помощью кипятильника в литровой банке (приятно вспомнить эти детали быта). И вот уже поздний вечер, темнота за окнами, я выползаю в телехолл, где в ящике что-то уютно мелькает и попукивает, а по всему помещению расселись однокурсники - родные люди, с которыми сжился за два предыдущих года, знаешь их как облупленных. Все они отдыхают. И я беру стул, оттаскиваю его в самый дальний угол, опускаюсь на мягкое сидение. В руке - кружечка, над кружечкой - пар, в мышцах гудит благородная усталость. И как хорошо, что они вокруг - все эти люди, как хорошо! Да не просто хорошо - счастье!
А вот еще один эпизод.
Иду на Гоголя. На мне длинная юбка из рогожки. В подол вшито жесткое капроновое кружево с цветочками. Волосы у меня прямые, распущенные, соломенного цвета. "Мы не пыль на ветру, нет, мы не пыль на ветру, родная!" - повторяю я про себя, и машинально нагибаюсь, подбирая окурки.
Пришла. Сажусь на лавочку. В мешочке на длинном-предлином ремешке пакетик, полный окурков. Вокруг памятника Гоголю проистекает привычная жизнь: в ряду скамеек напротив пионер присел на уши столь же юной гирле. Она слушает его, вытаращив глаза. Небось, рассказ о великих приключениях на трассе, или как спаслись от ментов (гопников), о чем еще можно рассказывать с таким выражением фейса. На соседней лавочке - олдовые. Кто-то из них спит, кто-то еще лениво шевелится. Ярко сияет лысина спящего мэна, окруженная длинными льняными кудрями. Кудри свешиваются с лавочки и метут асфальт.
Еще один пипл напротив сосредоточенно медитирует на пивную бутылку, лежащую на перед самым его носом.
У подножия памятника кувыркаются и непотребно выражаются панки.
На бульвар выходит невзрачная фигура в потертом цивильном костюме, в руках фигуры - портфельчик, на носу очочки. Персонаж усаживается рядом.
- Девушка, можно я почитаю вам свои стихи?
- Послушаю с удовольствием.
Из пакетика извлекается очередной бычок. За стеклами очков Человека-с-Луны мелькает недоумение. Но он все-таки разглаживает на коленках листки с бледными столбиками машинописного текста. Тут до его слуха доносится некрасивое слово, и взор его упирается в группу оборванных панков, которые продолжают злобно дурачиться у ног Николая Васильевича.
- Кто это? - вопрошает поэт, пораженный зрелищем.
- Это мои братья, - невозмутимо ответствую я, докуривая бычок до фильтра и ловким движением запуливаю его остаток на газон.
Чел складывает свои листочки молча и разочарованно. Застегивает портфельчик. Бредет куда-то в пространство.
И тут до меня доходит, что эти панки - да, точно, - они мои братья!