Муха
Каждый вечер я исполняю ритуальное убийство мухи. Длится это уже неделю.
Этот спектакль начинается в десять вечера, когда я сажусь в кресло под торшером, открываю томик Искандера и погружаюсь в медитативное чтение. Буквально тут же раздается жужжание мухи. Почему-то муха всегда одна. Это придает происходящему какой-то мистический оттенок, тем самым оправдывая пафос самого первого предложения. Действительно, почему муха начинает летать только после того, как я утыкаюсь в книгу? Почему по комнате кружит только одна муха? не две? не три? И коли я убиваю эту единственную муху-феникс, откуда на следующий день появляется еще одна? Разве я похож на Вельзевула?
Некоторое время я пытаюсь не обращать на муху внимание. Но тогда фразы Фазиля Абдуловича отказываются проступать на бумаге. Я встаю, беру свернутую в трубочку газету; и вот начинается пляска перед алтарем, когда и будущая жертва и жрец лишь отыгрывают заранее отрепетированные роли. По традиции, мой первый удар нарочито неуклюж. Муха начинает жужжать громко и отчаянно; она бьется в стекло. Второй хлопок газетой почти достигает цели; и долго после этого бешенный промельк мечется по всей комнате, пока обессиленный не остановится где-нибудь на раме окна: черное на белом. Клямс! - это тостер сообщает, что поджарил для меня хлебцы. И одновременно с этим звоном я наношу последний, убийственный удар.
И запивая сладковатым чаем хрустящий тост, на котором лежит ломтик ветчины, я (возможно под влиянием прозы Искандера) невольно пытаюсь разглядеть в мистерии всего только что произошедшего некий высший абстрактный образ.
Я размышляю, примерно, так. Эта муха в общем-то ничем мне не мешала; она не садилась на мед, не ползала по фруктам. Но ведь жужжала, стерва, жужжала! И удирая от меня, она своими пронзительными крылышками будто просила: «оставь, пощади, дай улететь, забиться в щель», не понимая, что все больше и больше раздражает меня именно тем, что летает. Глупышка. И вот, ее дохленькое тельце выкинуто в мусорное ведро, а я, думая о чем-то общем, абстрактном и великом, сейчас пожираю ветчину. А когда, через несколько минут, я открою «Пиры Валтасара», я снова увижу тех же мух, которыми пестрят страницы повести; эти мухи тоже где-то в душе молят божество о пощаде, не понимая, что этим все больше и больше его раздражают. И как-то ужасно чувствовать, что обреченность людей тридцатых годов прошлого века так похожа на обреченность назойливой мухи. И как-то ужасно чувствовать, что жизнь человека может стоит не больше мушиной.