про собаку и вербу
Матушка уехала и оставила мне на попечение свою собачку. Трижды в день я покорно выгуливаю маленькую белую Дульсинею, а до этого каждый раз прохожу испытание под названием «запихай собачьи ноги в ботинки, не сломав ей и себе пальцы». Да, она мерзнет. Эта нелепая собака без подшерстка мерзнет по такой погоде, и я должна сначала упаковать ее в комбинезон, а потом натянуть на ее лапы носки с непромокаемой подошвой.
Я веду на поводке китайскую хохлатую, пытаясь представить, что гордо гуляю с бернским зенненхундом. Или с ризеншнауцером. С боксером, на худой конец! Но разве дадут мне забыться...
Вальяжный мужчина, остро благоухающий одеколоном в лифте (который по случаю одеколона кажется мне еще теснее, чем обычно) окидывает нас взглядом и изрекает презрительно:
- Экая у вас... - делает движение пальцами, будто пытается выловить из воздуха наименее бранное слово, и наконец, скривившись, выдавливает: - ...карикатура!
Дульсинея, милая моя Дульсинея безошибочно улавливает ноты осуждения и сникает, прячет испуганно морду за отворот моего капюшона.
Дальше у меня есть варианты.
[например:]Пропустить грубость мимо ушей. Лишь пригвоздить мущщину к полу этаким, знаете, холодным взором, который заморозит его вместе с одеколоном, и они долго будут оттаивать после нашего ухода. Беда в том, что так взирать я не умею. В лучшем случае получается креветка перед варкой: серая, недовольная и глазки пучит.
Нагрубить злобно в ответ. «Да вы сами пародия на мужчину!» И обгавкать еще в два голоса, чтобы знал наших. Тоже не вариант: и не умею, и противно.
Отшутиться. Самое, пожалуй, правильное, но вот беда: ни одной шутки не приходит мне в голову, да и вообще я не хочу шутить и посмеиваться рядом с этим наглым самодовольным жлобом, который походя оскорбил и мою (пусть не мою, но от этого еще хуже) собачку, и меня заодно.
И пока я раздуваюсь от молчаливого негодования, а в черепной коробке у меня пыхтит, свистит и бесполезно булькает, лифт доезжает до первого этажа и открывает двери.
А на площадке перед лифтом стоит высоченный, метра под два, хмурый небритый мужчина с довольно свирепой физиономией и держит под мышкой крошечного нечесаного йоркшира размером в половину нашей Дульсинеи.
Как по мановению волшебной палочки, в голове моей воцаряется мир и просветление. И, поймав вальяжного благоухающего красавца под локоть, я очень вежливо спрашиваю, кивая на йоркшира:
- А это - это тоже карикатура?
Двухметровый хозяин песика оборачивается к нам и рявкает:
- Чево?!
Этим «чево» моего собеседника сносит на пару шагов. Он проворно устремляется к двери, так и не удовлетворив мое любопытство.
- Карикатура или нет? - кричу я ему вслед. Мне хочется добиться ответа. Хочется справедливости и равноправия: отстаиваешь свою точку зрения перед хрупкой женщиной - так отстаивай ее перед двухметровым амбалом!
Но увы, увы. Мой собеседник удирает, не пожелав вступить в дискуссию.
Потом мы долго гуляем под унылым ноябрьским дождем и я грустно размышляю, что нет ничего хуже этого времени года, когда уже ни октябрьской прозрачности, ни золотых сентябрьских чудес - ничего, кроме грязи, сырости и темноты. В таком мрачном настроении я подхожу к подъезду и вижу, что куст, торчащий в палисаднике, весь покрыт нахохлившимся воробьями. Легким перемещением воробьиной стаи голый куст ивняка превратился в весеннюю вербу.
- А говоришь, нету чудес, - укоряю я Дульсинею.
- Никогда я такого не говорила! - возмущенно открещивается собака, и верба, хлопая крыльями, взмывает и уносится куда-то в небо.
Я веду на поводке китайскую хохлатую, пытаясь представить, что гордо гуляю с бернским зенненхундом. Или с ризеншнауцером. С боксером, на худой конец! Но разве дадут мне забыться...
Вальяжный мужчина, остро благоухающий одеколоном в лифте (который по случаю одеколона кажется мне еще теснее, чем обычно) окидывает нас взглядом и изрекает презрительно:
- Экая у вас... - делает движение пальцами, будто пытается выловить из воздуха наименее бранное слово, и наконец, скривившись, выдавливает: - ...карикатура!
Дульсинея, милая моя Дульсинея безошибочно улавливает ноты осуждения и сникает, прячет испуганно морду за отворот моего капюшона.
Дальше у меня есть варианты.
[например:]Пропустить грубость мимо ушей. Лишь пригвоздить мущщину к полу этаким, знаете, холодным взором, который заморозит его вместе с одеколоном, и они долго будут оттаивать после нашего ухода. Беда в том, что так взирать я не умею. В лучшем случае получается креветка перед варкой: серая, недовольная и глазки пучит.
Нагрубить злобно в ответ. «Да вы сами пародия на мужчину!» И обгавкать еще в два голоса, чтобы знал наших. Тоже не вариант: и не умею, и противно.
Отшутиться. Самое, пожалуй, правильное, но вот беда: ни одной шутки не приходит мне в голову, да и вообще я не хочу шутить и посмеиваться рядом с этим наглым самодовольным жлобом, который походя оскорбил и мою (пусть не мою, но от этого еще хуже) собачку, и меня заодно.
И пока я раздуваюсь от молчаливого негодования, а в черепной коробке у меня пыхтит, свистит и бесполезно булькает, лифт доезжает до первого этажа и открывает двери.
А на площадке перед лифтом стоит высоченный, метра под два, хмурый небритый мужчина с довольно свирепой физиономией и держит под мышкой крошечного нечесаного йоркшира размером в половину нашей Дульсинеи.
Как по мановению волшебной палочки, в голове моей воцаряется мир и просветление. И, поймав вальяжного благоухающего красавца под локоть, я очень вежливо спрашиваю, кивая на йоркшира:
- А это - это тоже карикатура?
Двухметровый хозяин песика оборачивается к нам и рявкает:
- Чево?!
Этим «чево» моего собеседника сносит на пару шагов. Он проворно устремляется к двери, так и не удовлетворив мое любопытство.
- Карикатура или нет? - кричу я ему вслед. Мне хочется добиться ответа. Хочется справедливости и равноправия: отстаиваешь свою точку зрения перед хрупкой женщиной - так отстаивай ее перед двухметровым амбалом!
Но увы, увы. Мой собеседник удирает, не пожелав вступить в дискуссию.
Потом мы долго гуляем под унылым ноябрьским дождем и я грустно размышляю, что нет ничего хуже этого времени года, когда уже ни октябрьской прозрачности, ни золотых сентябрьских чудес - ничего, кроме грязи, сырости и темноты. В таком мрачном настроении я подхожу к подъезду и вижу, что куст, торчащий в палисаднике, весь покрыт нахохлившимся воробьями. Легким перемещением воробьиной стаи голый куст ивняка превратился в весеннюю вербу.
- А говоришь, нету чудес, - укоряю я Дульсинею.
- Никогда я такого не говорила! - возмущенно открещивается собака, и верба, хлопая крыльями, взмывает и уносится куда-то в небо.