Очень московская история. Часть 1
В Нащокинском переулке, о котором я уже много рассказывала, случалось множество разных историй - веселых и грустных. Многие из них свидетельствуют о том, что в любых обстоятельствах люди умели оставаться людьми, и трагическое, страшное, болезненное тесно сплеталось с самым возвышенным и радостным.
1941 год. Укрепления на московских улицах
Война... Этот страшный рубеж навсегда разделил жизнь москвичей на "до" и "после". Военный Арбат и окружавшие его переулки быстро менялись. Погасли вывески и фонари. "Московских окон негасимый свет" прятали за светомаскировочными шторами. Оконные рамы заклеивались бумажными полосками крест-накрест - это должно было предохранить стекла от взрывной волны. Витрины враз опустевших магазинов были заложены мешками с песком.
Москвичи на оборонных работах
К осени многие уже были на фронте или на оборонных работах - для строительства укреплений мобилизовали 450 тысяч москвичей. Улицы обезлюдели - уже в летние месяцы началась эвакуация, из Москвы вывозили правительственные учреждения, детей, стариков. Многие горожане, боявшиеся бомбежек, правдами-неправдами уезжали к родным в провинцию. Но не все москвичи, и особенно арбатцы, решились покинуть свой город.
Зенитные орудия в Центре Москвы
В первые месяцы войны Москву сильно бомбили. Регулярные налеты немецкой авиации начались с 23 июля и повторялись ежедневно - вечером и ночью, а иногда и днем. Погиб старый театр им. Вахтангова, перестроенный из особняка Сабашниковых-Бергов, были убиты дежурившие в нем артисты. Погиб ампирный особняк Оболенских, архитектурное украшение улицы. Страшная трагедия случилась в метро, станции которого служили бомбоубежищами.
С шести часов вечера движение поездов в метро прекращалось, электрическое питание отключали, на рельсы укладывали деревянные щиты, на них устраивались люди. Сюда приходили с узелками, одеялами, подушками, детскими колясками и располагались на ночлег. Многие арбатцы спускались по вечерам на станцию Смоленская Арбатской (ныне Филевской) линии - здесь не слышно было завываний сирен, треска зениток, гула самолетов... Метро казалось очень надежным убежищем. Но однажды ночью, в октябре 1941 года, бомба пробила насквозь тоннель между Арбатской и Смоленской - он проходил не слишком глубоко. От самой бомбы пострадавших почти не было, на этом участке тоннель был пустым, но пошедшая по нему взрывная волна напугала людей, прятавшихся на Смоленской. Возникла паника, все бросились к выходу... Сотрудники "Скорой помощи", вывозившие раздавленных и покалеченных в давке людей, вспоминали, что жертв было очень много.
Москвичи пережидают бомбежку на станции метро "Маяковская"
20 октября 1941 года Москва была переведена на осадное положение. В городе ввели комендантский час, комендатура усилила патрули. На улицах появились противотанковые "ежи" и траншеи. Вокруг Арбата, на Садовом Кольце, на бульварах, у спуска к Бородинскому мосту "ежи" напоминали горожанам, что враг совсем близко. Высокие здания, которые могли служить ориентирами для немецких летчиков, закрасили комуфляжной краской. По вечерам в городское небо поднимались аэростаты, призванные осложнить задачу вражеской авиации.
Осень 1941 года в Москве
В декабре немцев отогнали от Москвы, ежедневные воздушные налеты прекратились, но жизнь в городе, особенно в центральных районах оставалась очень тяжелой. Отопление в домах не действовало почти повсеместно, а зима была ранней и холодной. Уже с ноября стояли тридцатиградусные морозы. Москвичи ни днем, ни ночью не снимали с себя верхней одежды и валенок. В арбатских квартирах вновь, как в годы гражданской войны появились "буржуйки". У многих в кухнях старых домов еще были дровяные плиты - газ в большинство московских домов провели только после войны. До войны москвичи предпочитали керосинки и демократичные примусы, но первая военная зима возродила культ домашнего очага в виде дровяной плиты. В морозы вся жизнь обитателей старых квартир крутилась возле спасительного огня кухонной плиты. Дрова были почти недоступной роскошью, топили мебелью, порой книгами, но это уже от полного отчаяния. Энергичные подростки ухитрялись добыть в городе доски от заборов и куски садовых скамеек.
Постепенно оставшиеся в городе жители привыкли к трудностям, опасностям и лишениям, с сложному военному быту, это стало прозаической стороной жизни. А яркие краски придавали ей вечные человеческие чувства - любви, дружбы, надежды на лучшее, потребности в общении с единомышленниками. Особая арбатская атмосфера душевности, присущая этим местам, во время войны стала очень ощутимой. Об этом вспоминал Юрий Нагибин в очерке "Нащокинское гнездо".
Юрий Нагибин в молодости
Юрий Нагибин был человеком со сложной, хотя поверхностно благополучной судьбой. Его настоящего отца Кирилла Александровича Калитина расстреляли в 1920 году как дворянина и участника "белогвардейского заговора". Друг отца, адвокат Марк Левенталь, женился на беременной вдове и усыновил новорожденного Юрия, что позже, при поступлении в вуз позволило будущему писателю не указывать в анкетах, что он - сын расстрелянного "белогвардейца". Хотя к тому времени он все равно оказался "сыном" репрессированного, хотя его отчим не был расстрелян...
"Мое анкетное существование весьма резко отличается от подлинного. (...) Но вытравить отца мне удалось лишь из анкетного бытия. В другом, в плоти и крови, существовании моем он непрестанно напоминает о себе", - говорил Нагибин в своих дневниках.
В 1927 году отчим тоже отправился в ссылку в республику Коми, потом последовали другие аресты и ссылки, где он прожил до самой смерти в 1952 году. (Выросший Юрий тайно навещал его и помогал отчиму материально). Мать в 1928 году вновь вышла замуж, и у Юрия появился еще один отчим - писатель Яков Рыкачев, ныне основательно забытый. Осенью 1937 года он получил квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке (на улице Фурманова). Страшно подумать, при каких обстоятельствах эта квартира освободилась в 1937 году, но семья переехала туда из коммуналки.
Юрий Нагибин не был уроженцем Арбата, Москвой его детства остались Чистые пруды, ярко запечатленные на страницах нагибинской прозы. Он с большим трудом привыкал к новым местам. Родной двор, друзья, школа, любимые чистопрудные переулки - все осталось в другом районе. Здесь, между Арбатом и Кропоткинской все было чужим... ("Я не могу считаться парнем с Кропоткинской, меня тут никто не знает, да и вряд ли будет знать: сроднение с улицей начинается через двор, а мне уже поздно начинать дворовую жизнь на новом месте". - Юрий Нагибин "Книга детства")
Только во время войны Нащокинский переулок "принял" новосела...
Новый отчим с интересом отнесся к литературным опытам пасынка, помог ему советом, показал работы Юрия Катаеву и Олеше, которые высоко оценили прозу юноши. Вскоре последовали первые публикации, и в 1940 году Юрий стал членом Союза писателей. Когда началась война, студент Института кинематографии, Нагибин не стал эвакироваться вместе с вузом в глубокий тыл и в 1942 году пошел на фронт. Вернувшись домой после тяжелой фронтовой контузии, будущий писатель лечился и приходил в себя. Чтобы найти занятие, он возобновил изучение английского языка и нашел преподавательницу, жившую в доме напротив. Это была Надежда Николаевна Прохорова, в девичестве Гучкова, невестка бывшего владельца Трехгорной мануфактуры фабриканта Прохорова. Ее отцом был Николай Гучков, бывший городской голова Москвы, а дядей - Александр Гучков, бывший председатель Государственной Думы и министр Временного правительства. Ни мужа Надежды Николаевны, ни его отца к сороковым годам уже не было в живых, а ее отец и дядя после революции вынуждены были уехать в эмиграцию.
Когда-то клан Прохоровых, как и клан Гучковых, были многочисленными и известными. Разнообразная степень родства связывала их с Боткиными, Третьяковыми, Зилоти, Алексеевыми (из семьи которых был Константин Станиславский-Алексеев), Алехиными (и чемпионом мира по шахматам Александром Алехиным), а также поэтом Афанасием Фетом, художником и первым хранителем Третьяковской галереи Ильей Остроуховым, музыкантами Нейгаузом и Рахманиновым, агентессой Верой Трейл... А дружеский круг этой семьи был не менее обширным и не менее интересным.
Муж Надежды Николаевны Прохоровой и после национализации продолжал работать на Трехгорке и, вопреки пропагандистскому образу "фабриканта-кровопийцы", пользовался огромной любовью рабочих. Когда он умер, рабочие по собственной инициативе устроили ему пышные похороны и на руках несли его гроб от Боткинской больницы до Ваганьковского кладбища, а потом еще три года вскладчину оказывали материальную помощь его вдове. Только в 1930 году Надежда Николаевна попросила их больше этого не делать, боясь, что они навлекут на себя репрессии.
Старый Нащокинский переулок
Продолжение следует.
1941 год. Укрепления на московских улицах
Война... Этот страшный рубеж навсегда разделил жизнь москвичей на "до" и "после". Военный Арбат и окружавшие его переулки быстро менялись. Погасли вывески и фонари. "Московских окон негасимый свет" прятали за светомаскировочными шторами. Оконные рамы заклеивались бумажными полосками крест-накрест - это должно было предохранить стекла от взрывной волны. Витрины враз опустевших магазинов были заложены мешками с песком.
Москвичи на оборонных работах
К осени многие уже были на фронте или на оборонных работах - для строительства укреплений мобилизовали 450 тысяч москвичей. Улицы обезлюдели - уже в летние месяцы началась эвакуация, из Москвы вывозили правительственные учреждения, детей, стариков. Многие горожане, боявшиеся бомбежек, правдами-неправдами уезжали к родным в провинцию. Но не все москвичи, и особенно арбатцы, решились покинуть свой город.
Зенитные орудия в Центре Москвы
В первые месяцы войны Москву сильно бомбили. Регулярные налеты немецкой авиации начались с 23 июля и повторялись ежедневно - вечером и ночью, а иногда и днем. Погиб старый театр им. Вахтангова, перестроенный из особняка Сабашниковых-Бергов, были убиты дежурившие в нем артисты. Погиб ампирный особняк Оболенских, архитектурное украшение улицы. Страшная трагедия случилась в метро, станции которого служили бомбоубежищами.
С шести часов вечера движение поездов в метро прекращалось, электрическое питание отключали, на рельсы укладывали деревянные щиты, на них устраивались люди. Сюда приходили с узелками, одеялами, подушками, детскими колясками и располагались на ночлег. Многие арбатцы спускались по вечерам на станцию Смоленская Арбатской (ныне Филевской) линии - здесь не слышно было завываний сирен, треска зениток, гула самолетов... Метро казалось очень надежным убежищем. Но однажды ночью, в октябре 1941 года, бомба пробила насквозь тоннель между Арбатской и Смоленской - он проходил не слишком глубоко. От самой бомбы пострадавших почти не было, на этом участке тоннель был пустым, но пошедшая по нему взрывная волна напугала людей, прятавшихся на Смоленской. Возникла паника, все бросились к выходу... Сотрудники "Скорой помощи", вывозившие раздавленных и покалеченных в давке людей, вспоминали, что жертв было очень много.
Москвичи пережидают бомбежку на станции метро "Маяковская"
20 октября 1941 года Москва была переведена на осадное положение. В городе ввели комендантский час, комендатура усилила патрули. На улицах появились противотанковые "ежи" и траншеи. Вокруг Арбата, на Садовом Кольце, на бульварах, у спуска к Бородинскому мосту "ежи" напоминали горожанам, что враг совсем близко. Высокие здания, которые могли служить ориентирами для немецких летчиков, закрасили комуфляжной краской. По вечерам в городское небо поднимались аэростаты, призванные осложнить задачу вражеской авиации.
Осень 1941 года в Москве
В декабре немцев отогнали от Москвы, ежедневные воздушные налеты прекратились, но жизнь в городе, особенно в центральных районах оставалась очень тяжелой. Отопление в домах не действовало почти повсеместно, а зима была ранней и холодной. Уже с ноября стояли тридцатиградусные морозы. Москвичи ни днем, ни ночью не снимали с себя верхней одежды и валенок. В арбатских квартирах вновь, как в годы гражданской войны появились "буржуйки". У многих в кухнях старых домов еще были дровяные плиты - газ в большинство московских домов провели только после войны. До войны москвичи предпочитали керосинки и демократичные примусы, но первая военная зима возродила культ домашнего очага в виде дровяной плиты. В морозы вся жизнь обитателей старых квартир крутилась возле спасительного огня кухонной плиты. Дрова были почти недоступной роскошью, топили мебелью, порой книгами, но это уже от полного отчаяния. Энергичные подростки ухитрялись добыть в городе доски от заборов и куски садовых скамеек.
Постепенно оставшиеся в городе жители привыкли к трудностям, опасностям и лишениям, с сложному военному быту, это стало прозаической стороной жизни. А яркие краски придавали ей вечные человеческие чувства - любви, дружбы, надежды на лучшее, потребности в общении с единомышленниками. Особая арбатская атмосфера душевности, присущая этим местам, во время войны стала очень ощутимой. Об этом вспоминал Юрий Нагибин в очерке "Нащокинское гнездо".
Юрий Нагибин в молодости
Юрий Нагибин был человеком со сложной, хотя поверхностно благополучной судьбой. Его настоящего отца Кирилла Александровича Калитина расстреляли в 1920 году как дворянина и участника "белогвардейского заговора". Друг отца, адвокат Марк Левенталь, женился на беременной вдове и усыновил новорожденного Юрия, что позже, при поступлении в вуз позволило будущему писателю не указывать в анкетах, что он - сын расстрелянного "белогвардейца". Хотя к тому времени он все равно оказался "сыном" репрессированного, хотя его отчим не был расстрелян...
"Мое анкетное существование весьма резко отличается от подлинного. (...) Но вытравить отца мне удалось лишь из анкетного бытия. В другом, в плоти и крови, существовании моем он непрестанно напоминает о себе", - говорил Нагибин в своих дневниках.
В 1927 году отчим тоже отправился в ссылку в республику Коми, потом последовали другие аресты и ссылки, где он прожил до самой смерти в 1952 году. (Выросший Юрий тайно навещал его и помогал отчиму материально). Мать в 1928 году вновь вышла замуж, и у Юрия появился еще один отчим - писатель Яков Рыкачев, ныне основательно забытый. Осенью 1937 года он получил квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке (на улице Фурманова). Страшно подумать, при каких обстоятельствах эта квартира освободилась в 1937 году, но семья переехала туда из коммуналки.
Юрий Нагибин не был уроженцем Арбата, Москвой его детства остались Чистые пруды, ярко запечатленные на страницах нагибинской прозы. Он с большим трудом привыкал к новым местам. Родной двор, друзья, школа, любимые чистопрудные переулки - все осталось в другом районе. Здесь, между Арбатом и Кропоткинской все было чужим... ("Я не могу считаться парнем с Кропоткинской, меня тут никто не знает, да и вряд ли будет знать: сроднение с улицей начинается через двор, а мне уже поздно начинать дворовую жизнь на новом месте". - Юрий Нагибин "Книга детства")
Только во время войны Нащокинский переулок "принял" новосела...
Новый отчим с интересом отнесся к литературным опытам пасынка, помог ему советом, показал работы Юрия Катаеву и Олеше, которые высоко оценили прозу юноши. Вскоре последовали первые публикации, и в 1940 году Юрий стал членом Союза писателей. Когда началась война, студент Института кинематографии, Нагибин не стал эвакироваться вместе с вузом в глубокий тыл и в 1942 году пошел на фронт. Вернувшись домой после тяжелой фронтовой контузии, будущий писатель лечился и приходил в себя. Чтобы найти занятие, он возобновил изучение английского языка и нашел преподавательницу, жившую в доме напротив. Это была Надежда Николаевна Прохорова, в девичестве Гучкова, невестка бывшего владельца Трехгорной мануфактуры фабриканта Прохорова. Ее отцом был Николай Гучков, бывший городской голова Москвы, а дядей - Александр Гучков, бывший председатель Государственной Думы и министр Временного правительства. Ни мужа Надежды Николаевны, ни его отца к сороковым годам уже не было в живых, а ее отец и дядя после революции вынуждены были уехать в эмиграцию.
Когда-то клан Прохоровых, как и клан Гучковых, были многочисленными и известными. Разнообразная степень родства связывала их с Боткиными, Третьяковыми, Зилоти, Алексеевыми (из семьи которых был Константин Станиславский-Алексеев), Алехиными (и чемпионом мира по шахматам Александром Алехиным), а также поэтом Афанасием Фетом, художником и первым хранителем Третьяковской галереи Ильей Остроуховым, музыкантами Нейгаузом и Рахманиновым, агентессой Верой Трейл... А дружеский круг этой семьи был не менее обширным и не менее интересным.
Муж Надежды Николаевны Прохоровой и после национализации продолжал работать на Трехгорке и, вопреки пропагандистскому образу "фабриканта-кровопийцы", пользовался огромной любовью рабочих. Когда он умер, рабочие по собственной инициативе устроили ему пышные похороны и на руках несли его гроб от Боткинской больницы до Ваганьковского кладбища, а потом еще три года вскладчину оказывали материальную помощь его вдове. Только в 1930 году Надежда Николаевна попросила их больше этого не делать, боясь, что они навлекут на себя репрессии.
Старый Нащокинский переулок
Продолжение следует.