Троцкий - литературовед
Отрывок из работы Льва Троцкого "Литература и революция" 1923 года.
В 1923 году Троцкий ощущал себя непревзойденным лидером и вождем революции - ведь именно он возглавлял в 1917 году Военно-революционный комитет, именно он руководил вооруженным восстанием и сама революция, и Гражданская война были его детищами... И в 1923 году он мог с высоты своего величия "разбирать по косточкам" современных ему писателей и доказывать, что достойных новой, революционной эпохи среди них практически нет.
Троцкий считает разумным и исторически правомерным исключение из культуры и истории целых слоев русской интеллигенции: «…военное крушение режима надломило позвоночник междуреволюционному поколению интеллигенции».. А ведь именно это междуреволюционное поколение, о котором так язвительно упоминает Троцкий, дало русской культуре послеоктябрьские произведения А. Блока, О. Мандельштама, А. Ахматовой и создало культуру русского зарубежья, хотя Троцкий с апломбом утверждал, что «эмигрантской литературы не существует».
Вообще, по его мнению, многие из тех авторов, которые ныне составляют нашу гордость, практически мертвы и не способны на творчество. Троцкий тогда был на коне, в числе важнейших авторитетов, его труды издавались, изучались, расходились на цитаты. Несколько поколений большевиков, возглавлявших отечественную литературу и культуру в целом, ими руководствовались.
Это нам, в 21 веке, ясно, что Троцкий и сам скоро превратится в политический труп и отправится в эмиграцию, где в конце концов получит роковой удар ледорубом. А его труды на годы окажутся в спецхранах в считанных экземплярах и не смогут влиять на формирование эстетических вкусов строителей коммунизма.
Цитата небольшая, но вполне характерная. Вот так, как вождь революции товарищ Троцкий, и следовало относиться к литераторам и вообще - к гнилой интеллигенции...
Слово Троцкому:
"И по сю сторону границ осталось немалое количество дооктябрьских писателей, родственных потусторонним, внутренних эмигрантов революции. Дооктябрьский - это у будущего историка культуры будет звучать так же тяжеловесно, как у нас «средневековый» в противовес новой истории. Октябрь совершенно всерьез показался большинству принципиальных сторонников дооктябрьской культуры нашествием гуннов, от которых нужно уходить в катакомбы с так называемыми «светильниками знанья и веры». Однако эти укрывшиеся и отгородившиеся нового слова не сказали. Правда, «дооктябрьская» или «внеоктябрьская» литература в России значительнее эмигрантской. Но и она сплошь эпигонственна, поражена бледной немощью.
Сколько вышло за этот год стихотворных сборников, - на многих из них звучные имена, на мелких страничках короткие строки, и каждая из них неплоха, и они связаны в стихотворение, где немало искусства и есть даже отголосок когдатошнего чувства, - а все вместе сегодняшнему, пооктябрьскому человеку совершенно и целиком не нужно, как стеклярус - солдату на походе. Как бы увенчанием этой отрешенной литературы, этого тупика вышедших в тираж мыслей и чувств является плотный, прекрасно изданный сборник «Стрелец», где стихи, статьи и письма Сологуба, Розанова, Беленсона, Кузмина, Голлербаха и других напечатаны в количестве трехсот нумерованных экземпляров. Роман из римской жизни, письма об эротическом культе быка Аписа, статья о Софии земной и горней - триста нумерованных книг, - какая безнадежность, какое умирание! Лучше бы проклинали и неистовствовали: все-таки похоже на жизнь.
«И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, неуважающий святынь» (Гиппиус 3., Последние стихи 1914-18 гг.). Это, конечно, не поэзия, но зато какая натуральная публицистика! Стремление декадентски-мистической поэтессы овладеть палкой (в ямбах-с!) - какой неподражаемый кусочек жизни. Когда Гиппиус грозит «народу» своими хлыстами «на века», то тут, конечно, преувеличение, если понимать в том смысле, что проклятия Гиппиус будут в течение столетий потрясать сердца, - но сквозь это вполне извинительное по обстоятельствам преувеличение вы ясно видите натуру: столь томную вчера еще питерскую барыню, столь украшенную талантами, столь либеральную, столь современную, - и вот, и вдруг эта преисполненная собственными утонченностями барыня увидала черную, вопиющую неблагодарность со стороны черни «в гвоздевых сапогах» и оскорбленная в самом своем святом в неистовый бабий визг (хотя и в ямбах) превращает свое бессильное остервекение. И впрямь: если не потрясать, то интересовать будет этот визг, и, пожалуй, через сотню лет историк русской революции укажет пальцем, как гвоздевый сапог наступил на лирический мизинчик питерской барыни, которая немедленно же показала, какая под декадентски-мистически-эротически-христианнейшей оболочкой скрывается натуральная собственническая ведьма. И вот этой натуральной ведьмистостью стихи Зинаиды Гиппиус возвышаются над другими, более совершенными, но «нейтральными», то есть мертвыми.
Когда среди таких столь ныне многочисленных «нейтральных» книжечек и книжонок попадается «Двор чудес» Ирины Одоевцевой, то вы уже почти готовы примириться с неправдой этой модернизированной романтики саламандр, рыцарей, летучих мышей и умершей луны во имя двух-трех пьес, отражающих жестокий советский быт. Тут баллада об извозчике, которого насмерть загнал вместе с его лошадью комиссар Зон, рассказ о солдате, который продавал соль с толченым стеклом, и, наконец, баллада о том, почему испортился в Петрограде водопровод. Узор комнатный, такой, который должен очень нравиться кузену Жоржу и тете Ане. Но все же есть хоть махонькое отражение жизни, а не просто запоздалый отголосок давно пропетых перепевов, занесенных во все энциклопедические словари. И мы готовы на минуту присоединиться к кузену Жоржу: «Очень, очень милые стихи. Продолжайте, mademoiselle!»
В 1923 году Троцкий ощущал себя непревзойденным лидером и вождем революции - ведь именно он возглавлял в 1917 году Военно-революционный комитет, именно он руководил вооруженным восстанием и сама революция, и Гражданская война были его детищами... И в 1923 году он мог с высоты своего величия "разбирать по косточкам" современных ему писателей и доказывать, что достойных новой, революционной эпохи среди них практически нет.
Троцкий считает разумным и исторически правомерным исключение из культуры и истории целых слоев русской интеллигенции: «…военное крушение режима надломило позвоночник междуреволюционному поколению интеллигенции».. А ведь именно это междуреволюционное поколение, о котором так язвительно упоминает Троцкий, дало русской культуре послеоктябрьские произведения А. Блока, О. Мандельштама, А. Ахматовой и создало культуру русского зарубежья, хотя Троцкий с апломбом утверждал, что «эмигрантской литературы не существует».
Вообще, по его мнению, многие из тех авторов, которые ныне составляют нашу гордость, практически мертвы и не способны на творчество. Троцкий тогда был на коне, в числе важнейших авторитетов, его труды издавались, изучались, расходились на цитаты. Несколько поколений большевиков, возглавлявших отечественную литературу и культуру в целом, ими руководствовались.
Это нам, в 21 веке, ясно, что Троцкий и сам скоро превратится в политический труп и отправится в эмиграцию, где в конце концов получит роковой удар ледорубом. А его труды на годы окажутся в спецхранах в считанных экземплярах и не смогут влиять на формирование эстетических вкусов строителей коммунизма.
Цитата небольшая, но вполне характерная. Вот так, как вождь революции товарищ Троцкий, и следовало относиться к литераторам и вообще - к гнилой интеллигенции...
Слово Троцкому:
"И по сю сторону границ осталось немалое количество дооктябрьских писателей, родственных потусторонним, внутренних эмигрантов революции. Дооктябрьский - это у будущего историка культуры будет звучать так же тяжеловесно, как у нас «средневековый» в противовес новой истории. Октябрь совершенно всерьез показался большинству принципиальных сторонников дооктябрьской культуры нашествием гуннов, от которых нужно уходить в катакомбы с так называемыми «светильниками знанья и веры». Однако эти укрывшиеся и отгородившиеся нового слова не сказали. Правда, «дооктябрьская» или «внеоктябрьская» литература в России значительнее эмигрантской. Но и она сплошь эпигонственна, поражена бледной немощью.
Сколько вышло за этот год стихотворных сборников, - на многих из них звучные имена, на мелких страничках короткие строки, и каждая из них неплоха, и они связаны в стихотворение, где немало искусства и есть даже отголосок когдатошнего чувства, - а все вместе сегодняшнему, пооктябрьскому человеку совершенно и целиком не нужно, как стеклярус - солдату на походе. Как бы увенчанием этой отрешенной литературы, этого тупика вышедших в тираж мыслей и чувств является плотный, прекрасно изданный сборник «Стрелец», где стихи, статьи и письма Сологуба, Розанова, Беленсона, Кузмина, Голлербаха и других напечатаны в количестве трехсот нумерованных экземпляров. Роман из римской жизни, письма об эротическом культе быка Аписа, статья о Софии земной и горней - триста нумерованных книг, - какая безнадежность, какое умирание! Лучше бы проклинали и неистовствовали: все-таки похоже на жизнь.
«И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, неуважающий святынь» (Гиппиус 3., Последние стихи 1914-18 гг.). Это, конечно, не поэзия, но зато какая натуральная публицистика! Стремление декадентски-мистической поэтессы овладеть палкой (в ямбах-с!) - какой неподражаемый кусочек жизни. Когда Гиппиус грозит «народу» своими хлыстами «на века», то тут, конечно, преувеличение, если понимать в том смысле, что проклятия Гиппиус будут в течение столетий потрясать сердца, - но сквозь это вполне извинительное по обстоятельствам преувеличение вы ясно видите натуру: столь томную вчера еще питерскую барыню, столь украшенную талантами, столь либеральную, столь современную, - и вот, и вдруг эта преисполненная собственными утонченностями барыня увидала черную, вопиющую неблагодарность со стороны черни «в гвоздевых сапогах» и оскорбленная в самом своем святом в неистовый бабий визг (хотя и в ямбах) превращает свое бессильное остервекение. И впрямь: если не потрясать, то интересовать будет этот визг, и, пожалуй, через сотню лет историк русской революции укажет пальцем, как гвоздевый сапог наступил на лирический мизинчик питерской барыни, которая немедленно же показала, какая под декадентски-мистически-эротически-христианнейшей оболочкой скрывается натуральная собственническая ведьма. И вот этой натуральной ведьмистостью стихи Зинаиды Гиппиус возвышаются над другими, более совершенными, но «нейтральными», то есть мертвыми.
Когда среди таких столь ныне многочисленных «нейтральных» книжечек и книжонок попадается «Двор чудес» Ирины Одоевцевой, то вы уже почти готовы примириться с неправдой этой модернизированной романтики саламандр, рыцарей, летучих мышей и умершей луны во имя двух-трех пьес, отражающих жестокий советский быт. Тут баллада об извозчике, которого насмерть загнал вместе с его лошадью комиссар Зон, рассказ о солдате, который продавал соль с толченым стеклом, и, наконец, баллада о том, почему испортился в Петрограде водопровод. Узор комнатный, такой, который должен очень нравиться кузену Жоржу и тете Ане. Но все же есть хоть махонькое отражение жизни, а не просто запоздалый отголосок давно пропетых перепевов, занесенных во все энциклопедические словари. И мы готовы на минуту присоединиться к кузену Жоржу: «Очень, очень милые стихи. Продолжайте, mademoiselle!»