Революция в большом городе... Взгляд из Сивцева Вражка
Революции - всегда кровь, хаос, политические спекуляции, ловкие люди, старающиеся урвать свой кусок в переломный момент, а совсем не романтическая борьба светлых сил, которая порой грезится тем, кто революции начинает...
Как переживали события осени 1917 года горожане в Москве? В этот период в городе находилось несколько очень крупных писателей, у каждого из которых были свои впечатления от происходящего. Они владели словом и могли передать свои мысли другим. Однако не все захотели это сделать... Самым откровенным произведением стали "Окаянные дни" Бунина. Но у революции были и другие свидетели.
"Стреляли всю ночь; милиционеры - со страха, хулиганы - для удовольствия; утром вся Москва трещала; к ружейным хлопкам присоединился гнусный звук пулеметов, неистово кричали встревоженные галки, и казалось, что кто-то рвет гнилую ткань... Но все это еще не нарушало обычного течения жизни: шли учиться гимназистки и гимназисты, прогуливались обыватели, около магазинов стояли "хвосты", праздно любопытствующие зрители десятками собирались на углах улиц, догадываясь - где стреляют. (...) Круглые, гаденькие пульки шрапнели градом барабанят по железу крыш, падают на камни мостовой, - зрители бросаются собирать их "на память" и ползают в грязи.
В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессысленен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы." (Максим Горький. "В Москве". - "Новая жизнь", 1917, 8 (21) ноября).
Борис Зайцев
"И ты увидел наконец, Арбат, опять войну - не детскую, как прежде, не задорно-шуточную, нет, но настоящую войну, братоубийственную, с треском пулеметов, с завыванием гранат. Туго пришлось тебе, твоим спокойным переулкам, выросшим на барственности, на библиотеках и культурах, на спокойной сытости, изящной жизни. Неделю ты прислушивался, как громили бомбами - ныне не Пресню уж, а самый Кремль. И за дверьми, за ставнями шептал: "Не может быть, нет, невозможно!"
Но пока шептал, уж новое пришло на твои камни, в серенькие дни ноябрьские, спустилось крепкой, цепкой лапой, облепило стены сотнями плакатов и декретов, выпустило новые слова, слуху несвычные, захватило банки, биржи, магазины и твои, спокойный, либеральный и благополучный думец, сейфы и бриллианты". (Борис Зайцев. "Улица Св. Николая").
Наталья Крандиевская-Толстая
"Наступили Октябрьские дни 1917 года.
Я была свидетельницей, наблюдавшей события со своей "комнатной", более чем скромной позиции. После двух шалых пуль, царапнувших подоконник в столовой, окна нашей квартиры на Малой Молчановке были завешаны коврами, забаррикадированы шкафами. Детские кроватки перенесли в ванную комнату, без окон. (...)
Оба мы с [Алексеем] Толстым несли дежурство на парадном подъезде, обязательное для всех жильцов. Здесь и день и ночь два кипящих самовара, сменяли друг друга беспрерывно, и кружки с горячим чаем ожидали забегавших с улицы людей с винтовками в руках. Были между ними и юнкера, и совсем юные гимназисты, и люди в штатском, напоминавшие по виду иногда рабочих, иногда переодетых интеллигентов. Продрогшие, возбужденные, они наспех глотали горячий чай и снова бежали на свои посты. Помню, на парадном нашем напоили горячим чаем белокурого парня в кожаной тужурке; выбежав после этого на улицу, он подстрелил двух юнкеров.
Пули подкарауливали за каждым углом. Я переживала мучительные минуты, когда Толстой вместе с группой разведчиков выходил на улицу. Он говорил:
- Мне это надо для впечатлений, пойми.
Я понимала и все же не находила себе места, ожидая его возвращения.
Однажды ночью дружинники внесли убитого человека, только что подобранного на углу Ржевского переулка. Тело положили на кафельные плиты, у лестницы.
- Молоденький, - сказала сторожиха, разглядывая его, и всхлипнула.
Обшарив портфель, дружинники установили по бумагам, что убитый "не наш".
- Большевичок, ясно! - объявил один из них, пряча бумаги в портфель. - Тащите обратно на панель. Раз "не наш", значит, нечего и церемониться.
Но Толстой, бывший в эту ночь ответственным по дежурству, крикнул:
- Прекратите издевательство над мертвым! Кто бы он ни был, будет лежать здесь до утра, приказываю!
Дружинники пошептались и вышли".
(Толстая-Крандиевская Н.В. "Воспоминания о А.Н. Толстом").
Алексей Толстой в годы Первой мировой войны
Михаил Осоргин наделил своими впечатлениями о днях боев в Москве литературных героев:
"Из его окна ночью видно было зарево пожара, и, как и все, Вася не спал. Иногда ему казалось странным и неестественным, что вот он, молодой, не трус, не апатичный, - сидит дома, не пристав ни к какой стороне. Минутой позже думалось: да ведь ничьей стороны и нет, это просто разыгравшаяся стихия, пожар от случайно брошенной спички. И затушить его нечем. Выйти на улицу без оружия? Зачем? Достать оружие и стрелять? В кого? Из двух правд - в которую? Но разве могут быть две правды? (...) Под утро Вася заснул, но рано проснулся, разбуженный выстрелами у самого дома. Это была случайная беспорядочная стрельба, может быть, преследование, может - простое озорство. Кому нужно стрелять в мирном студенческом квартале!
О занятиях сегодня невозможно и думать. Разве попытаться пробраться боковыми улицами до лаборатории?
В девятом часу Вася вышел, метнулся к Никитским воротам, но стрельба заставила его повернуть обратно. (...) На Поварской не было ни одного человека, и любопытство потянуло Васю пройтись до Бориса и Глеба, а то и до Арбатской площади. Но едва он подошел к устью Борисоглебского переулка, как дрогнул воздух от разрыва снаряда, сбившего часть купола на церкви. Вася ахнул, пробормотал: "Ну что же это делается, что делается!" - и прибавил шагу, свернул в переулок. Он, собственно и не разобрал, что случилось, но напуган был основательно. На Собачьей площадке было покойно, и хомяковский дом хмурился степенно и солидно. Теперь, в сущности, оставалась последняя попытка - пройти к университету Арбатом. Дойдя до угла Арбата, Вася остановился и с любопытством стал смотреть налево, откуда доносились частые выстрелы. Попытаться?
Нужно было быть глубоко штатским и полным неведения лаборантом, чтобы покойно стоять и не замечать жужжания пуль. Никто Васи не остановил, и ему не могло прийти в голову, что в него стреляют вдоль улицы. Локтем, по студенческой привычке, прижимая книжки он тихонько перешел Арбат. Он не знал, что из-за опущенных занавесок в домах на него с удивлением и испугом глядели обыватели, а пуля в трех шагах от него расплющилась о булыжник мостовой. Нет, идти по Арбату все же жутко, да и пройдешь ли площадью; там близко Александровское училище, где уж, наверное, идет бой. И притом - так привычно и просто обогнуть Николу в Плотниках и выйти на тихий и приютный Сивцев Вражек, где в старом профессорском особнячке, должно быть еще не отпили кофе..." (Михаил Осоргин. "Сивцев Вражек").
Михаил Осоргин
Там же, в старом особнячке на Сивцевом Вражке, переживает октябрьские события герой Бориса Пастернака Юрий Живаго. Какой же предстает революция на страницах романа "Доктор Живаго", отразивших воспоминания автора?
"В это время в комнату так же стремительно, как воздух в форточку, ворвался Николай Николаевич с сообщением:
- На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки и другой - у Никитских ворот. Прямого пути уже нет, приходится пробираться обходом. Живо, Юра! Одевайся и пойдем. Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.
Но сам же он заболтался часа на два, потом сели обедать, а когда, собравшись домой, он потащил с собой доктора, их предупредил приход Гордона. (...)
Но события за это время продвинулись вперед. Имелись новые подробности. Гордон говорил об усилившейся стрельбе и убитых прохожих, случайно задетых шальною пулею. По его словам, движение в городе приостановилось. Он чудом проник к ним в переулок, но путь назад закрылся за его спиной. Николай Николаевич не послушался и попробовал сунуть нос на улицу, но через минуту вернулся. Он сказал, что из переулка нет выхода, по нему свищут пули, отбивая с углов кусочки кирпича и штукатурки. На улице ни души, сообщение по тротуару прервано.
В эти дни Сашеньку простудили. (...) Надо было достать молока, минеральной воды или соды для его отпаиванья. Но это был разгар уличных боев. Пальба, также и орудийная, ни на минуту не прекращалась. Если бы даже Юрий Андреевич с опасностью для жизни отважился пробраться за пределы простреливаемой полосы, он и за чертою огня не встретил бы жизни, которая замерла во всем городе, пока положение не определится окончательно.
Но оно было уже ясно. Отовсюду доходили слухи, что рабочие берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные между собой и потерявшие связь со своим командованием.
Район Сивцева входил в круг действий частей, наседавших на центр с Дорогомилова. Солдаты германской войны и рабочие подростки, сидевшие в окопе, вырытом в переулке, уже знали население окрестных домов и по-соседски перешучивались с их жителями, выглядывавшими из ворот или выходившими на улицу. Движение в этой части города восстанавливалось". (Б. Пастернак. "Доктор Живаго").
После нескольких дней ожесточенной перестрелки все было кончено. Жители Арбата, выглядывающие или выходящие из своих домов, видели уже новый мир. "Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась", и хотя не все москвичи смогли это сразу осознать, очень скоро каждый убедился сам в необратимости перемен.
Литературоведы утверждают, что дом семейства Громеко на углу Сивцева Вражка и "другого переулка", так подробно описанный Пастернаком, и "профессорский особнячок" в Сивцевом со страниц Осоргина имели один реальный прототип - дом профессорской семьи Гаркави на углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка. Ни Пастернак, ни Осоргин никогда не жили в Сивцевом Вражке, но бывали там часто, прекрасно знали и угловой профессорский дом, и его обитателей, и жизнь их со всеми бытовыми приметами в предреволюционные и революционные годы.
Осоргин задумал свой роман еще в 1917 г., по свежим впечатлениям от революционных событий. Но завершить его удалось только в эмиграции в 1928 г., когда Осоргину исполнилось 50 лет. За спиной писателя осталась тяжелая бурная жизнь, полная самых необычных событий, страшных и жестоких, как и у всех, втянутых в бурю революции.
Еще студентом Михаил Осоргин был близок к революционным кругам и даже был выслан на год в Пермь под административный надзор. После окончания университета в 1902 г., Осоргин занялся адвокатской практикой, одновременно не оставляя и политику. В его квартире проходили многолюдные собрания социалистов различных толков, порой с яростными спорами политических оппонентов. "Помниться, и тов. Ленин, под кличкой Вл. Ильин, оказал честь моей квартире..," - вспоминал позже Осоргин. Этой квартире суждено было стать местом заседаний Московского комитета партии социалистов-революционеров, и складом оружия, и явкой для товарищей по партии. Арестованный в 1905 г., Осоргин полгода провел в тюрьме в ожидании смертного приговора. Благодаря легкомыслию следователя, Осоргину удалось оказаться на свободе и бежать через Финляндию в Италию, откуда он смог вернуться на Родину только в 1916 г.
События февраля и октября 1917 г. Михаил Осоргин пережил в Москве. Меню москвича послереволюционных лет Осоргин вспоминал не раз: "суп из картофельных очисток", "жаркое из покойной извозчичьей лошади", "хлеб 1921-го года, в котором ценнейшей примесью была лебеда"... Как активный член Комитета помощи голодающим, Осоргин пережил аресты и пребывание в особом отделе ВЧК - "Корабле смерти" Лубянки. После второго ареста, совершенно подорвавшего здоровье Осоргина, его отправили в ссылку. В 1922 г. он смог вернуться в Москву. Но Ленин уже строил планы высылки за границу "контрреволюционной интеллигенции". Он предложил Дзержинскому "собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей" (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 54, с. 265). Сомнительных с большевистской точки зрения следовало "изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу" (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 54, с. 226). Как позже выяснилось, это было далеко не самое страшное большевистское наказание инакомыслящим, участь многих оставшихся в России была страшнее. Но для людей, насильственно отторгнутых от родины, от домов, от близких и друзей, это была трагедия. Михаил Осоргин, пассажир первого "философского парохода", предложил на его борту тост: "За счастье России, которая нас вышвырнула!"
Еще в 1920 г. в ссылке Осоргин стал работать над романом, посвященном революционным событиям в Москве, и завершил его во Франции в годы вынужденной эмиграции. "В чужом городе я окрестил свой первый большой роман именем одной из замечательных улиц города родного: "Сивцев Вражек". (Родился Осоргин в Перми, но любовь к Москве, к Арбату действительно превратила эти места в родные для него, и ни Берлин, ни Париж, ни Рим не заменили писателю Москвы, Арбата и Сивцева Вражка).
Борис Пастернак
Борис Пастернак работал над романом "Доктор Живаго" уже по прошествии большого исторического периода со времени описываемых событий - в 1945 -1955 гг. Он давно мечтал о книге, куда, по его собственному определению, "он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидеть и передумать". Эти годы были очень тяжелыми для писателя - он подвергался настоящей травле со стороны коллег по перу и руководства страны. В 1946 г. в "Правде" была опубликована резолюция Президиума Союза советских писатей, в которой Пастернака окрестили "безыдейным, далеким от советской действительности автором". Это было не просто клеймо, это был приговор - Борис Пастернак попадал в касту "отверженных". Он привычно не обращал внимания на статьи, фельетоны, резолюции писательских собраний - он работал... Исчезали друзья, была арестована Ольга Ивинская, очень близкий Пастернаку человек. 20 октября 1952 г. Бориса Пастернака увезли в Боткинскую больницу с обширным инфарктом. Писатель был при смерти, но усилием воли все же цеплялся за жизнь. "Надо умереть самим собой, а не напоминанием о себе (...), надо кончить роман и кое-что другое; то есть это не то выражение, не надо, а хочется, хочется непобедимо сильно", - написал он после выздоровления О.М. Фрейденберг.
"Я окончил роман, исполнил долг, завещанный от Бога", - сказал Пастернак в 1955 году.
Дальнейшая судьба романа хорошо известна - запрет публикации, скандалы вокруг книги Пастернака на родине, "самиздат", зарубежные издания, Нобелевская премия 1958 г. и очень поздняя, в начале 1988 г., встреча массового российского читателя с первой публикацией "Доктора Живаго" в журнальном варианте "Нового мира" (№№ 1 - 4 за 1988 г.). Вот тогда и мы увидели 1917 год глазами москвичей, переживавших революцию в старых особнячках...
Алексей Толстой, оказавшийся в эмиграции, стал одним из первых писателей-"возвращенцев" и признанных классиков советской литературы. Однако воспоминания о революции в Москве, так тщательно и с риском для жизни накопленные писателем в 1917 г., он по каким-то причинам почти не использовал даже в самом эпохальном своем романе - трилогии "Хождение по мукам", где, казалось бы, картины уличных боев, виденные Толстым в октябре, сами "просятся" на страницы. И все же Толстой обошел в трилогии тему переворота в Москве и сопряженных с ним событий: роман "Сестры" завершается накануне революции, а следующая книга - "1918 год" рассказывает о послереволюционных месяцах. Революция выпадает из хронологии "Хождения по мукам", она не описывается, а лишь предполагается...
Дом Гаркави на углу Сивцева Вражка и Плотникова переулка (№ 38/19), который оказался дважды увековеченным на страницах известных романов, благополучно дожил до середины 1990-х гг. Как и большинство старых арбатских особняков, он был выстроен в 1820-е гг., при восстановлении Москвы от последствий наполеоновского нашествия. Позже дом перестраивался и уже к началу ХХ века утерял ампирные черты. В первой половине 1830-х гг. домом владел известный историк-архивист Д.Н. Бантыш-Каменский. В конце 1880-х гг. дом приобретает присяжный поверенный В.О. Гаркави. На несколько десятилетий дом становится известным в Москве "профессорским особняком", гнездом арбатской интеллигенции. Дочь Гаркави выходит замуж за профессора А.И. Угримова. В старом особняке собирается интеллектуальная элита - ученые, теософы, юристы, музыканты, художники. Близким другом семьи Гаркави-Угримовых были Пастернаки, Герье (семья известного историка); здесь проходили заседания Брамсовского кружка музыкантов, членами которого были К.Н. Игумнов, А.К. Метнер и другие музыканты.
"Громеко были образованные люди, хлебосолы и большие знатоки и любители музыки. Они собирали у себя общество и устраивали вечера камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты". (Б. Пастернак. "Доктор Живаго").
Пастернак дружил с дочерью Гаркави Надей (многие черты Нади Гаркави узнаваемы в собирательном образе Тони Громеко). Осоргин близко знал профессора Угримова по совместной работе в Помголе, знал и его семью, бывая в гостеприимном доме. Дочь Угримова Вера видится многим в образе Танюши из "Сивцева Вражка".
Угримовы с детьми были также высланы на "философском пароходе" за границу. Незадолго до вынужденного отъезда они пригласили в свой дом жить профессора-филолога Д.Н. Ушакова, прославившегося своим "Толковым словарем русского языка", и музыканта К.Н. Игумнова, одного из крупнейших русских пианистов". Людям, страдавшим в тяжелые 1920-е гг. от бытовых неудобств, холода и неустроенности, было легче преодолевать все проблемы вместе с друзьями. На долгие годы арбатский особняк станет приютом для двух известных людей.
Когда-то этот, уцелевший дом № 36/18 стоял напротив дома Гаркави, № 38/19. Они были очень похожи и прекрасно сочетались, оформляя противоположные углы переулка. Но со временем дом Гаркави исчез, а этот, уцелевший, получил тяжеловесный руст по всему фасаду.
На старой фотографии глубоко советских времен ( начало 1970-х годов?) дом № 36 (он предстает со стороны двора и бокового фасада) еще покрыт простой гладкой штукатаркой, а из-за него выглядывает фрагмент дома № 38.
Знатоки пастернаковских мест безошибочно указывали на угловой дом № 38/19: "А вот этот двухэтажный дом описан в романе "Доктор Живаго". Здесь жила семья Тони Громеко". В 1995 г. его в одночасье снесли и на его месте возникло четырехэтажное, несколько громоздкое для узкого переулка, здание, построенное в "новорусском" стиле. Сбылось пророчество Осоргина о будущем этого особняка, которое привиделось писателю еще в 1918 г.: "Особняк профессора за последний, за страшный год посерел, постарел, поблек. Днем еще бодрился, а к ночи тяжко оседал, горбился, постанывал скрепами балок и штукатуркой. Жалко старого, в нем был уют, спокойная радость, годами наросшее довольство! Но и устало старое, нужен ему покой и уход в вечность. Киркой и машиной уберут булыжник, зальют землю асфальтом, выложат торцом, на месте умерших и снесенных домиков с колоннами, старых гнезд с добрым домовым, старых стен, свидетелей прожитого, - выведут стены новые больших новых домов, с удобствами, с комфортом. На долгие годы трава уйдет в поля - ждать, пока перевернется и эта страничка, пока обветшает лак, сегодня свежий..."
Вот такой дом стоит теперь на углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка, заняв место старого особнячка, оставившего след в литературе.
Как переживали события осени 1917 года горожане в Москве? В этот период в городе находилось несколько очень крупных писателей, у каждого из которых были свои впечатления от происходящего. Они владели словом и могли передать свои мысли другим. Однако не все захотели это сделать... Самым откровенным произведением стали "Окаянные дни" Бунина. Но у революции были и другие свидетели.
"Стреляли всю ночь; милиционеры - со страха, хулиганы - для удовольствия; утром вся Москва трещала; к ружейным хлопкам присоединился гнусный звук пулеметов, неистово кричали встревоженные галки, и казалось, что кто-то рвет гнилую ткань... Но все это еще не нарушало обычного течения жизни: шли учиться гимназистки и гимназисты, прогуливались обыватели, около магазинов стояли "хвосты", праздно любопытствующие зрители десятками собирались на углах улиц, догадываясь - где стреляют. (...) Круглые, гаденькие пульки шрапнели градом барабанят по железу крыш, падают на камни мостовой, - зрители бросаются собирать их "на память" и ползают в грязи.
В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессысленен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы." (Максим Горький. "В Москве". - "Новая жизнь", 1917, 8 (21) ноября).
Борис Зайцев
"И ты увидел наконец, Арбат, опять войну - не детскую, как прежде, не задорно-шуточную, нет, но настоящую войну, братоубийственную, с треском пулеметов, с завыванием гранат. Туго пришлось тебе, твоим спокойным переулкам, выросшим на барственности, на библиотеках и культурах, на спокойной сытости, изящной жизни. Неделю ты прислушивался, как громили бомбами - ныне не Пресню уж, а самый Кремль. И за дверьми, за ставнями шептал: "Не может быть, нет, невозможно!"
Но пока шептал, уж новое пришло на твои камни, в серенькие дни ноябрьские, спустилось крепкой, цепкой лапой, облепило стены сотнями плакатов и декретов, выпустило новые слова, слуху несвычные, захватило банки, биржи, магазины и твои, спокойный, либеральный и благополучный думец, сейфы и бриллианты". (Борис Зайцев. "Улица Св. Николая").
Наталья Крандиевская-Толстая
"Наступили Октябрьские дни 1917 года.
Я была свидетельницей, наблюдавшей события со своей "комнатной", более чем скромной позиции. После двух шалых пуль, царапнувших подоконник в столовой, окна нашей квартиры на Малой Молчановке были завешаны коврами, забаррикадированы шкафами. Детские кроватки перенесли в ванную комнату, без окон. (...)
Оба мы с [Алексеем] Толстым несли дежурство на парадном подъезде, обязательное для всех жильцов. Здесь и день и ночь два кипящих самовара, сменяли друг друга беспрерывно, и кружки с горячим чаем ожидали забегавших с улицы людей с винтовками в руках. Были между ними и юнкера, и совсем юные гимназисты, и люди в штатском, напоминавшие по виду иногда рабочих, иногда переодетых интеллигентов. Продрогшие, возбужденные, они наспех глотали горячий чай и снова бежали на свои посты. Помню, на парадном нашем напоили горячим чаем белокурого парня в кожаной тужурке; выбежав после этого на улицу, он подстрелил двух юнкеров.
Пули подкарауливали за каждым углом. Я переживала мучительные минуты, когда Толстой вместе с группой разведчиков выходил на улицу. Он говорил:
- Мне это надо для впечатлений, пойми.
Я понимала и все же не находила себе места, ожидая его возвращения.
Однажды ночью дружинники внесли убитого человека, только что подобранного на углу Ржевского переулка. Тело положили на кафельные плиты, у лестницы.
- Молоденький, - сказала сторожиха, разглядывая его, и всхлипнула.
Обшарив портфель, дружинники установили по бумагам, что убитый "не наш".
- Большевичок, ясно! - объявил один из них, пряча бумаги в портфель. - Тащите обратно на панель. Раз "не наш", значит, нечего и церемониться.
Но Толстой, бывший в эту ночь ответственным по дежурству, крикнул:
- Прекратите издевательство над мертвым! Кто бы он ни был, будет лежать здесь до утра, приказываю!
Дружинники пошептались и вышли".
(Толстая-Крандиевская Н.В. "Воспоминания о А.Н. Толстом").
Алексей Толстой в годы Первой мировой войны
Михаил Осоргин наделил своими впечатлениями о днях боев в Москве литературных героев:
"Из его окна ночью видно было зарево пожара, и, как и все, Вася не спал. Иногда ему казалось странным и неестественным, что вот он, молодой, не трус, не апатичный, - сидит дома, не пристав ни к какой стороне. Минутой позже думалось: да ведь ничьей стороны и нет, это просто разыгравшаяся стихия, пожар от случайно брошенной спички. И затушить его нечем. Выйти на улицу без оружия? Зачем? Достать оружие и стрелять? В кого? Из двух правд - в которую? Но разве могут быть две правды? (...) Под утро Вася заснул, но рано проснулся, разбуженный выстрелами у самого дома. Это была случайная беспорядочная стрельба, может быть, преследование, может - простое озорство. Кому нужно стрелять в мирном студенческом квартале!
О занятиях сегодня невозможно и думать. Разве попытаться пробраться боковыми улицами до лаборатории?
В девятом часу Вася вышел, метнулся к Никитским воротам, но стрельба заставила его повернуть обратно. (...) На Поварской не было ни одного человека, и любопытство потянуло Васю пройтись до Бориса и Глеба, а то и до Арбатской площади. Но едва он подошел к устью Борисоглебского переулка, как дрогнул воздух от разрыва снаряда, сбившего часть купола на церкви. Вася ахнул, пробормотал: "Ну что же это делается, что делается!" - и прибавил шагу, свернул в переулок. Он, собственно и не разобрал, что случилось, но напуган был основательно. На Собачьей площадке было покойно, и хомяковский дом хмурился степенно и солидно. Теперь, в сущности, оставалась последняя попытка - пройти к университету Арбатом. Дойдя до угла Арбата, Вася остановился и с любопытством стал смотреть налево, откуда доносились частые выстрелы. Попытаться?
Нужно было быть глубоко штатским и полным неведения лаборантом, чтобы покойно стоять и не замечать жужжания пуль. Никто Васи не остановил, и ему не могло прийти в голову, что в него стреляют вдоль улицы. Локтем, по студенческой привычке, прижимая книжки он тихонько перешел Арбат. Он не знал, что из-за опущенных занавесок в домах на него с удивлением и испугом глядели обыватели, а пуля в трех шагах от него расплющилась о булыжник мостовой. Нет, идти по Арбату все же жутко, да и пройдешь ли площадью; там близко Александровское училище, где уж, наверное, идет бой. И притом - так привычно и просто обогнуть Николу в Плотниках и выйти на тихий и приютный Сивцев Вражек, где в старом профессорском особнячке, должно быть еще не отпили кофе..." (Михаил Осоргин. "Сивцев Вражек").
Михаил Осоргин
Там же, в старом особнячке на Сивцевом Вражке, переживает октябрьские события герой Бориса Пастернака Юрий Живаго. Какой же предстает революция на страницах романа "Доктор Живаго", отразивших воспоминания автора?
"В это время в комнату так же стремительно, как воздух в форточку, ворвался Николай Николаевич с сообщением:
- На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки и другой - у Никитских ворот. Прямого пути уже нет, приходится пробираться обходом. Живо, Юра! Одевайся и пойдем. Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.
Но сам же он заболтался часа на два, потом сели обедать, а когда, собравшись домой, он потащил с собой доктора, их предупредил приход Гордона. (...)
Но события за это время продвинулись вперед. Имелись новые подробности. Гордон говорил об усилившейся стрельбе и убитых прохожих, случайно задетых шальною пулею. По его словам, движение в городе приостановилось. Он чудом проник к ним в переулок, но путь назад закрылся за его спиной. Николай Николаевич не послушался и попробовал сунуть нос на улицу, но через минуту вернулся. Он сказал, что из переулка нет выхода, по нему свищут пули, отбивая с углов кусочки кирпича и штукатурки. На улице ни души, сообщение по тротуару прервано.
В эти дни Сашеньку простудили. (...) Надо было достать молока, минеральной воды или соды для его отпаиванья. Но это был разгар уличных боев. Пальба, также и орудийная, ни на минуту не прекращалась. Если бы даже Юрий Андреевич с опасностью для жизни отважился пробраться за пределы простреливаемой полосы, он и за чертою огня не встретил бы жизни, которая замерла во всем городе, пока положение не определится окончательно.
Но оно было уже ясно. Отовсюду доходили слухи, что рабочие берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные между собой и потерявшие связь со своим командованием.
Район Сивцева входил в круг действий частей, наседавших на центр с Дорогомилова. Солдаты германской войны и рабочие подростки, сидевшие в окопе, вырытом в переулке, уже знали население окрестных домов и по-соседски перешучивались с их жителями, выглядывавшими из ворот или выходившими на улицу. Движение в этой части города восстанавливалось". (Б. Пастернак. "Доктор Живаго").
После нескольких дней ожесточенной перестрелки все было кончено. Жители Арбата, выглядывающие или выходящие из своих домов, видели уже новый мир. "Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась", и хотя не все москвичи смогли это сразу осознать, очень скоро каждый убедился сам в необратимости перемен.
Литературоведы утверждают, что дом семейства Громеко на углу Сивцева Вражка и "другого переулка", так подробно описанный Пастернаком, и "профессорский особнячок" в Сивцевом со страниц Осоргина имели один реальный прототип - дом профессорской семьи Гаркави на углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка. Ни Пастернак, ни Осоргин никогда не жили в Сивцевом Вражке, но бывали там часто, прекрасно знали и угловой профессорский дом, и его обитателей, и жизнь их со всеми бытовыми приметами в предреволюционные и революционные годы.
Осоргин задумал свой роман еще в 1917 г., по свежим впечатлениям от революционных событий. Но завершить его удалось только в эмиграции в 1928 г., когда Осоргину исполнилось 50 лет. За спиной писателя осталась тяжелая бурная жизнь, полная самых необычных событий, страшных и жестоких, как и у всех, втянутых в бурю революции.
Еще студентом Михаил Осоргин был близок к революционным кругам и даже был выслан на год в Пермь под административный надзор. После окончания университета в 1902 г., Осоргин занялся адвокатской практикой, одновременно не оставляя и политику. В его квартире проходили многолюдные собрания социалистов различных толков, порой с яростными спорами политических оппонентов. "Помниться, и тов. Ленин, под кличкой Вл. Ильин, оказал честь моей квартире..," - вспоминал позже Осоргин. Этой квартире суждено было стать местом заседаний Московского комитета партии социалистов-революционеров, и складом оружия, и явкой для товарищей по партии. Арестованный в 1905 г., Осоргин полгода провел в тюрьме в ожидании смертного приговора. Благодаря легкомыслию следователя, Осоргину удалось оказаться на свободе и бежать через Финляндию в Италию, откуда он смог вернуться на Родину только в 1916 г.
События февраля и октября 1917 г. Михаил Осоргин пережил в Москве. Меню москвича послереволюционных лет Осоргин вспоминал не раз: "суп из картофельных очисток", "жаркое из покойной извозчичьей лошади", "хлеб 1921-го года, в котором ценнейшей примесью была лебеда"... Как активный член Комитета помощи голодающим, Осоргин пережил аресты и пребывание в особом отделе ВЧК - "Корабле смерти" Лубянки. После второго ареста, совершенно подорвавшего здоровье Осоргина, его отправили в ссылку. В 1922 г. он смог вернуться в Москву. Но Ленин уже строил планы высылки за границу "контрреволюционной интеллигенции". Он предложил Дзержинскому "собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей" (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 54, с. 265). Сомнительных с большевистской точки зрения следовало "изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу" (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 54, с. 226). Как позже выяснилось, это было далеко не самое страшное большевистское наказание инакомыслящим, участь многих оставшихся в России была страшнее. Но для людей, насильственно отторгнутых от родины, от домов, от близких и друзей, это была трагедия. Михаил Осоргин, пассажир первого "философского парохода", предложил на его борту тост: "За счастье России, которая нас вышвырнула!"
Еще в 1920 г. в ссылке Осоргин стал работать над романом, посвященном революционным событиям в Москве, и завершил его во Франции в годы вынужденной эмиграции. "В чужом городе я окрестил свой первый большой роман именем одной из замечательных улиц города родного: "Сивцев Вражек". (Родился Осоргин в Перми, но любовь к Москве, к Арбату действительно превратила эти места в родные для него, и ни Берлин, ни Париж, ни Рим не заменили писателю Москвы, Арбата и Сивцева Вражка).
Борис Пастернак
Борис Пастернак работал над романом "Доктор Живаго" уже по прошествии большого исторического периода со времени описываемых событий - в 1945 -1955 гг. Он давно мечтал о книге, куда, по его собственному определению, "он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидеть и передумать". Эти годы были очень тяжелыми для писателя - он подвергался настоящей травле со стороны коллег по перу и руководства страны. В 1946 г. в "Правде" была опубликована резолюция Президиума Союза советских писатей, в которой Пастернака окрестили "безыдейным, далеким от советской действительности автором". Это было не просто клеймо, это был приговор - Борис Пастернак попадал в касту "отверженных". Он привычно не обращал внимания на статьи, фельетоны, резолюции писательских собраний - он работал... Исчезали друзья, была арестована Ольга Ивинская, очень близкий Пастернаку человек. 20 октября 1952 г. Бориса Пастернака увезли в Боткинскую больницу с обширным инфарктом. Писатель был при смерти, но усилием воли все же цеплялся за жизнь. "Надо умереть самим собой, а не напоминанием о себе (...), надо кончить роман и кое-что другое; то есть это не то выражение, не надо, а хочется, хочется непобедимо сильно", - написал он после выздоровления О.М. Фрейденберг.
"Я окончил роман, исполнил долг, завещанный от Бога", - сказал Пастернак в 1955 году.
Дальнейшая судьба романа хорошо известна - запрет публикации, скандалы вокруг книги Пастернака на родине, "самиздат", зарубежные издания, Нобелевская премия 1958 г. и очень поздняя, в начале 1988 г., встреча массового российского читателя с первой публикацией "Доктора Живаго" в журнальном варианте "Нового мира" (№№ 1 - 4 за 1988 г.). Вот тогда и мы увидели 1917 год глазами москвичей, переживавших революцию в старых особнячках...
Алексей Толстой, оказавшийся в эмиграции, стал одним из первых писателей-"возвращенцев" и признанных классиков советской литературы. Однако воспоминания о революции в Москве, так тщательно и с риском для жизни накопленные писателем в 1917 г., он по каким-то причинам почти не использовал даже в самом эпохальном своем романе - трилогии "Хождение по мукам", где, казалось бы, картины уличных боев, виденные Толстым в октябре, сами "просятся" на страницы. И все же Толстой обошел в трилогии тему переворота в Москве и сопряженных с ним событий: роман "Сестры" завершается накануне революции, а следующая книга - "1918 год" рассказывает о послереволюционных месяцах. Революция выпадает из хронологии "Хождения по мукам", она не описывается, а лишь предполагается...
Дом Гаркави на углу Сивцева Вражка и Плотникова переулка (№ 38/19), который оказался дважды увековеченным на страницах известных романов, благополучно дожил до середины 1990-х гг. Как и большинство старых арбатских особняков, он был выстроен в 1820-е гг., при восстановлении Москвы от последствий наполеоновского нашествия. Позже дом перестраивался и уже к началу ХХ века утерял ампирные черты. В первой половине 1830-х гг. домом владел известный историк-архивист Д.Н. Бантыш-Каменский. В конце 1880-х гг. дом приобретает присяжный поверенный В.О. Гаркави. На несколько десятилетий дом становится известным в Москве "профессорским особняком", гнездом арбатской интеллигенции. Дочь Гаркави выходит замуж за профессора А.И. Угримова. В старом особняке собирается интеллектуальная элита - ученые, теософы, юристы, музыканты, художники. Близким другом семьи Гаркави-Угримовых были Пастернаки, Герье (семья известного историка); здесь проходили заседания Брамсовского кружка музыкантов, членами которого были К.Н. Игумнов, А.К. Метнер и другие музыканты.
"Громеко были образованные люди, хлебосолы и большие знатоки и любители музыки. Они собирали у себя общество и устраивали вечера камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты". (Б. Пастернак. "Доктор Живаго").
Пастернак дружил с дочерью Гаркави Надей (многие черты Нади Гаркави узнаваемы в собирательном образе Тони Громеко). Осоргин близко знал профессора Угримова по совместной работе в Помголе, знал и его семью, бывая в гостеприимном доме. Дочь Угримова Вера видится многим в образе Танюши из "Сивцева Вражка".
Угримовы с детьми были также высланы на "философском пароходе" за границу. Незадолго до вынужденного отъезда они пригласили в свой дом жить профессора-филолога Д.Н. Ушакова, прославившегося своим "Толковым словарем русского языка", и музыканта К.Н. Игумнова, одного из крупнейших русских пианистов". Людям, страдавшим в тяжелые 1920-е гг. от бытовых неудобств, холода и неустроенности, было легче преодолевать все проблемы вместе с друзьями. На долгие годы арбатский особняк станет приютом для двух известных людей.
Когда-то этот, уцелевший дом № 36/18 стоял напротив дома Гаркави, № 38/19. Они были очень похожи и прекрасно сочетались, оформляя противоположные углы переулка. Но со временем дом Гаркави исчез, а этот, уцелевший, получил тяжеловесный руст по всему фасаду.
На старой фотографии глубоко советских времен ( начало 1970-х годов?) дом № 36 (он предстает со стороны двора и бокового фасада) еще покрыт простой гладкой штукатаркой, а из-за него выглядывает фрагмент дома № 38.
Знатоки пастернаковских мест безошибочно указывали на угловой дом № 38/19: "А вот этот двухэтажный дом описан в романе "Доктор Живаго". Здесь жила семья Тони Громеко". В 1995 г. его в одночасье снесли и на его месте возникло четырехэтажное, несколько громоздкое для узкого переулка, здание, построенное в "новорусском" стиле. Сбылось пророчество Осоргина о будущем этого особняка, которое привиделось писателю еще в 1918 г.: "Особняк профессора за последний, за страшный год посерел, постарел, поблек. Днем еще бодрился, а к ночи тяжко оседал, горбился, постанывал скрепами балок и штукатуркой. Жалко старого, в нем был уют, спокойная радость, годами наросшее довольство! Но и устало старое, нужен ему покой и уход в вечность. Киркой и машиной уберут булыжник, зальют землю асфальтом, выложат торцом, на месте умерших и снесенных домиков с колоннами, старых гнезд с добрым домовым, старых стен, свидетелей прожитого, - выведут стены новые больших новых домов, с удобствами, с комфортом. На долгие годы трава уйдет в поля - ждать, пока перевернется и эта страничка, пока обветшает лак, сегодня свежий..."
Вот такой дом стоит теперь на углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка, заняв место старого особнячка, оставившего след в литературе.