Баррикады в Москве... 1905 год
М.М. Гермашев. Арбат
В начале ХХ века в благополучной жизни московских аборигенов забурлило нечто новое - стало модно увлекаться политикой. Теперь уже не единицы, а толпы ринулись изучать труды Маркса и заниматься революционным переустройством мира, пока еще в мечтах, пока в планах. Политические партии росли как грибы после дождя, распадались на блоки, на правых и левых, от них отпачковывались независимые течения. Учредительные съезды, конференции, нелегальная работа - это было так интересно и романтично! "Мы все глядим в Наполеоны..." Позорный проигрыш в русско-японской войне еще больше подогрел желание ниспровергать и расшатывать. Шел 1905 год...
Январские события в Петербурге взбудоражили всю страну. Демонстрации, стачки, митинги... Забастовки железнодорожников, забастовки моряков, "Потемкин"... Осенью забурлила Москва.
В листовках, распространяемых среди бастующих, можно было прочесть: "Всколыхнулся, наконец, и в Москве рабочий народ. Забастовали типографии. К ним присоединились служащие на электрических трамваях, булочники, кондитеры. Завтра, вероятно, забастуют и другие рабочие. Толпами ходят по улицам забастовщики, кое-где происходят у них стычки с жандармами. Вчера рабочие камнями разогнали жандармскую шайку..."
К концу сентября уже половина московских рабочих бастовала - никому не хотелось стоять у станка в то время, когда другие "ходят по улицам толпами" и кидаются камнями в жандармов.
Власти пытались восстановить порядок силой. 24 сентября солдаты обстреляли демонстрацию на Тверском, 25 сентября казаки, вступив в настоящий бой с булочниками Филиппова, сумели задержать 180 человек. Но репрессивные меры только подхлестывали революционные настроения москвичей. Например, скульптор Сергей Коненков, оформляя интерьеры булочной-кондитерской Филиппова, стал свидетелем стычки пекарей с казаками. Вернувшись к себе в мастерскую на Арбат, скульптор достал давно заготовленный револьвер и вступил в революционную боевую дружину, прославив себя битвами на баррикадах.
"...Рабочие выходят с фабрик - демонстрации идут Арбатом. "Господа" банкеты собирают и изящно бреют русское самодержавие, между икрой и балыком, меж "Эрмитажем" и "Прагою". Ах, конституция, парламент, Дума, новая Россия! А те, кто помоложе и попроще, кому до "Эрмитажей" далеко, торопятся, им некогда, все свершить бы завтра, всю бы жизнь вверх дном перевернуть. И митинги гудят, толпы чернеют, и кричат газеты об одном: вперед, вперед!" (Борис Зайцев. "Улица Св. Николая").
В декабре почти вся Москва покрылась баррикадами. Арбат стал практически непроходимым - баррикады на Арбатской площади, несколько баррикад поперек Арбата, баррикады у Смоленского рынка, на Смоленском бульваре, в окрестных переулках...
Арбатская интеллигенция поддержала революцию 1905 года. Всех, вне зависимости от разницы в социальном статусе и политических убеждениях, сплотил единый романтический порыв. Софья Дымшиц-Толстая, вторая жена писателя Алексея Толстого, вспоминая 1905 год, писала: "Революционные события увлекли за собой ... юношей и девушек, воспитанных на произведениях Белинского и Некрасова, Чернышевского и Добролюбова, Писарева и Щедрина, на примерах их благородной и самоотверженной борьбы".
1905. Баррикада на Арбате
Все жаждали победы, и никто не задумывался, к чему, случись эта победа, приведет она страну, кто и как будет править, как при существующей многопартийности политические лидеры будут делить власть и в чьих руках может она в конечном итоге оказаться... Горькое прозрение наступит для многих позже, спустя 12 лет, после событий 1917 года. А пока все были охвачены радостной эйфорией в предчувствии каких-то небывалых событий, все были опьянены свободой, все старались помочь восставшим и даже примкнуть к ним. Мысли о жертвах, которых становилось все больше, как-то не принимались в расчет... Читатели Белинского и Некрасова вышли из арбатских квартир, радуясь происходящим событиям и стараясь быть нужными. "Все были задеты революционностью, - вспоминал Борис Зайцев, - одни больше, другие меньше (я совсем меньше). Все-таки в моей собственной квартире бывали явки социал-демократов. Идешь по Арбату, навстречу тип в синей косоворотке и мятой шляпе: к тебе же, и у твоей же жены в диване спрятаны шрифты, если не сказать еще бомбочки" (Борис Зайцев. "Молодость - Россия").
Максим Горький, находившийся в Москве во время декабрьских событий 1905 года, жадно впитывал революционные впечатления: "Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине - идет бой. Хороший бой! Гремят пушки...
Рабочие ведут себя изумительно! (...) Баррикады за ночь были устроены на Бронных, на Неглинном, Садовой, Смоленском, в районе Грузин - 20 баррикад! Видимо, войска не хватает, артиллерия скачет с места на место. (...) Вообще, несмотря на пушки, пулеметы... - убитых, раненых пока еще не много. Вчера было около 300, сегодня, вероятно, раза в 4 больше. Но и войска несут потери - местами большие... Публика настроена удивительно! Ей-богу - ничего подобного не ожидал! Деловито, серьезно - в деле - при стычках с конниками и постройке баррикад, весело и шутливо - в безделье. Превосходное настроение".
Впечатления 1905 года - арбатские баррикады, расстрел безоружных людей на Арбатской площади, трупы погибших, подбрасываемые по ночам на бульвары, - Горький увековечит на страницах "Жизни Клима Самгина". Но по прочтении его писем, написанных в разгар событий "с натуры", поражаешься, в каком революционном экстазе пребывал писатель, если посчитал, что жертв "пока еще не много" - 300 человек накануне, в 4 раза больше на следующий день, да еще потери в войсках, своих войсках - "местами большие"... И "публика" на баррикадах, "весело и шутливо" настроенная, в ожидании очередной перестрелки...
Максим Горький с женой
К защитникам баррикад присоединились арбатские художники. Житель дома № 30, С.В. Иванов, один из основателей Союза русских художников, прославившийся своими картинами на исторические темы, примкнул к отряду дружинников с ближайшей баррикады. Позже впечатления 1905 года продиктуют художнику сюжет картины "Расстрел".
Скульптор Сергей Коненков будет не только сражаться на баррикаде вместе с молодой натурщицей Таней Коняевой, в которую он был тогда влюблен и с которой связал потом свою жизнь, - Коненков устроит штаб дружины в своей арбатской мастерской в доме № 23.
С.Т. Коненков. Нике (портрет Тани Коняевой). 1906
Ученики частной студии К. Юона, открытой на Арбате в 1900 г., молодые художники, с таким энтузиазмом помогали дружинникам на баррикадах, что после разгрома восстания власти намерены были студию закрыть.
Константин Бальмонт
Константин Бальмонт, живший в Толстовском переулке у Собачьей площадки, тоже мечтал примкнуть к дружинникам и даже вооружился каким-то допотопным револьвером. Все знакомые понимали, что от возвышенно настроенного, чудаковатого поэта помощь боевой дружине будет относительная, а риску он себя подвергнет серьезному. С большим трудом Бальмонта уговорили отдать оружие кому-то из боевиков... И все же Бальмонту удалось "окунуться в борьбу" - его проникнутые политическим пафосом стихи в 1905-06 гг. печатались в большевистских изданиях, распространялись в виде прокламаций и листовок. Николая II поэт открыто называл "висельником" и "маленьким султаном", призывал к его убийству... Характерно стихотворение Бальмонта "Наш царь" из "революционной" серии:
Наш Царь - Мукден, наш Царь -Цусима,
Наш Царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму - темно.
Наш Царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать -Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.
Когда исход московского восстания стал ясен, Константин Бальмонт, чтобы избежать ареста, отправился в эмиграцию. Путь домой был ему заказан до 1913 года, когда государь, простив всех, объявил всеобщую амнистию в честь 300-летия дома Романовых...
Современные читатели порой не прощают Бальмонту его излишне политизированных стихов, разлетавшихся в большевистских листовках. Но в дни революционных событий у людей случается некая аберрация сознания. Бальмонт тогда так чувствовал... И ведь не исчерпывается его творчество революционными агитками - лучшие творения Бальмонта превратились в романсы на музыку Танеева, Стравинского, Прокофьева, Рахманинова...
Особняк на Арбате (дом № 14), который арендовал князь Голицын, фото 1920-х годов
Не только представители богемы, чья оппозиционность правительству была привычной и вроде бы даже естественной, помогали революционерам - аристократы и промышленники тоже были захвачены общим настроением. Миллионерша и меценатка Маргарита Морозова предоставила свой дом для собраний и конференций политических партий, в том числе, большевиков, и делала пожертвования на революцию. "В это время Москва волновалась; митинговали везде; по преимуществу в богатых домах; буржуазия была революционно настроена; часто такие собрания протекали в особняке на Смоленском бульваре, у М.К. Морозовой"... (Андрей Белый "Воспоминания о Блоке". - Гл.5. "1905 год").
Князь Лев Голицын, знаменитый винодел, проживавший в 1905 году на Арбате в арендованном им особняке Оболенских (дом № 14, не сохранился), устроил у себя в доме лазарет для раненных дружинников. Князя, известного своими эксцентричными выходками, не принимали во многих аристократических гостиных, но его позиция в 1905 году была одной из самых благородных - он не хотел стрелять, чтобы еще кого-то убить, он спасал людей, гибнувших из-за своей молодой бесшабашности, казавшейся тогда революционным героизмом.
Князь Лев Голицын
15 декабря в Москву на помощь правительственным войскам прибыл Семеновский полк из Петербурга, 16 декабря - Ладожский полк из Варшавы. 18 декабря Штаб боевых дружин принял решение прекратить сопротивление властям, ввиду явного перевеса правительственных сил. На следующий день войска очистили Арбат. На Пресне очаги сопротивления тлели еще два дня. Но к 21 декабря все было кончено...
"Москва затихла. Молодежь по тюрьмам, кое-кто погиб. Серо, туманно, пасмурно и на Арбате. Будто б окончился спектакль, где нашумели, наскандалили ребята, а в конце прогнали их. И вот - распутывают проволоку заграждений, чинят фонари, ездят патрули и гвардейцы офицеры, победители на нынче, пьянствуют по "Метрополям", "Прагам", "Эрмитажам". Лавочки открылись на Арбате, магазины, снова свет и сутолока, веселье, блеск"... (Борис Зайцев. "Улица Св. Николая").
Андрей Белый, уехавший в разгар событий в столицу и вернувшийся из Петербурга домой после окончания восстания, вспоминал: "Вернувшись в Москву, я застал настроение разгрома; на многих улицах не было телеграфных столбов; повалили их для баррикад; и потом - полицейские и солдаты сжигали их; снег был от этого черный; с восьми запрещалось ходить"...
Андрей Белый
Судьбы людей, охваченных в 1905 году восторгом революционной борьбы, сложились по разному, но у многих не так, как мечталось.
Борис Зайцев и Константин Бальмонт будут смертельно тосковать по Москве, оказавшись после событий 1917 г. в парижской эмиграции. В прогулках по чужой столице, они станут выискивать места, хоть чем-то похожие на любимый Арбат. Бальмонт будет уверять Зайцева, что Рю де Пасси - это парижский Арбат.
"В сущности, это Пасси для нас вроде кладбища", - мрачно заметит Зайцев в очерке "Возвращение от всенощной".
Последние дни своей жизни Бальмонт провел в оккупированной фашистами Франции в богадельне для русских эмигрантов, устроенной матерью Марией (Елизаветой Кузьминой-Караваевой). Его близкий знакомый, Юрий Терапиано, вспоминал: "Немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения". Смерть поэта в декабре 1942 г. была тяжелой и одинокой. Народу на похоронах было немного - в условиях оккупации многие русские эмигранты просто не могли узнать о его кончине. Хоронили Бальмонта Борис Зайцев и Юрий Терапиано.
Мать Мария (Кузьмина-Караваева)
Борис Зайцев прожил в Париже 50 лет и скончался в своей квартире на улице Фремикур в 1972 г., не дожив нескольких дней до 91 года. Но если удавалось ему поговорить с людьми, приехавшими из советской России, начинал жадно распрашивать их о Москве, об Арбате. "Мысленно Борис Константинович проходил по Арбату, вспоминал дом за домом от "Праги" до конца улицы. При этом спрашивал, не снесли ли то или иное здание и что в нем сейчас находится. Особенно скорбел, что были взорваны и разрушены церкви". (Евгения Дейч. "Из воспоминаний о Борисе Зайцеве"). Недаром писал он в эмиграции: "Вспоминая московскую свою жизнь, видишь, что и началась она и окончилась близ Арбата. (...) Вижу его теперь, через много лет, взором неравнодушным".
Борис Зайцев
Горький с таким восторгом воспринимавший и баррикады, и бои, и жертвы первой революции, событиям 1917 года даст самую жесткую оценку в "Несвоевременных мыслях", и надолго покинет родину. А вернувшись, получит от нового режима золотую клетку и венец "великого пролетарского писателя".
Восторженные строки Горького об уличных боях 1905 года, бегло записанные писателем, находившемся в состоянии революционной эйфории, часто цитировались в советских изданиях. Но о том, что думал и чувствовал Горький в 1917 году, эти издания молчали. "Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20-го октября предстоит "выступление большевиков", - писал Горький накануне переворота. - ...Значит - снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей - куда попало! Будут стрелять только потому, что люди, вооруженные ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравляя злобой, ненавистью, местью, все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухой жизни, ложью и грязью политики - люди будут убивать друг друга, не умея уничтожать своей звериной глупости. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут "творить историю русской революции".
Одним словом - повторится та кровавая, бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл". (Максим Горький. "Нельзя молчать!" - "Новая жизнь", 1917, 18 (31) октября).
Как эти "горькие" слова отличаются от восторгов 1905 г. - "великий пролетарский писатель" задумался об ужасе и грязи братоубийственной войны, об авантюристах, ворах и убийцах, прикрывающихся "народом" и его интересами, о трагической бессмысленности жертв революции...
Борис Григорьев. Портрет А.М. Горького (в период эмиграции)
"А Горький? Буревестник? Друг Ильича? - спросит Зайцев в эмиграции. - Можно ли было тогда думать, что революция, которой он так жаждал, ему же и поднесет кубок с отравой?"
Маргарита Морозова в феврале 1917 г. напишет: "Переживаю много чувств, аналогичных 1905 г., но насколько серьезней, насколько страшней... Страшно в глубине души - страшно торжества совсем не того, чего все хотели..." Чем дальше, тем определеннее становились у нее эти ощущения: "Что же это будет с нашей Россией, что будет с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор!"
Штермберг В.К. Маргарита Морозова
В конце 1917 г. Морозова уже предчувствовала свою судьбу: "Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то что мы гораздо больше жертвовали для свободы, чем эти крикуны!"
"Крикуны", для которых в 1905 году были открыты двери ее дома, в 1918 лишили Морозову абсолютно всего, включая право на хоть сколько-то достойную жизнь.
Сергей Коненков, в 1905 году начинающий скульптор, с годами приобрел мировую известность. Памятной доской отмечен дом на Тверском бульваре, в котором была мастерская, предоставленная ему советским руководством. Дом на Арбате, где была его дореволюционная студия, превращенная в 1905 г. в революционный штаб, место, сыгравшее такую большую роль в судьбе мастера, ничем не напоминает ни о скульпторе, ни о его роли в событиях Первой русской революции.