После Февраля 1917 года... Уцелевшие Романовы в Киеве и Крыму

[eho_2013]

Император Николай II c матерью

Сразу после отречения Николая II вдовствующая императрица Мария Федоровна отправилась в Ставку навестить сына, который сдавал дела по командованию русской армией. Потом она вернулась в Киев, где проживала в годы войны. За несколько дней, прошедших с момента отречения Николая Александровича, здесь произошли заметные перемены. Вокруг развевались красные флаги. На вокзале вдовствующую императрицу никто не встретил - ни губернатор, ни казаки, стоявшие обычно почетным караулом у дверей вагона. Да и поезд не остановился у дверей императорского павильона. Вагон протащили куда-то далеко, в неудобное место, к багажному отделению, где поперек перрона лежали скрученные в рулоны ковровые дорожки, через которые пришлось перелезать (а совсем недавно их расстилали под ноги императрице…) Ей навстречу не выслали даже экипажа, пришлось искать на вокзальной площади простого извозчика.
Но все это были незначительные мелочи в сравнении с тем глобальным ударом судьбы, который ей довелось перенести из-за отречения сына. В Киеве нервы у императрицы сдали. Ей в 1917 исполнялось 70 лет, и воспринимать несчастья стоически становилось все труднее, здоровье отказывало… Дома Мария Федоровна впала в такое состояние, что ее зять Сандро (великий князь Александр Михайлович, командующий военно-воздушными силами русской армии) кинулся в госпиталь и вызвал с дежурства ее дочь Ольгу, чтобы помогла успокоить мать и оказала ей медицинскую помощь. Сестра Николая II великая княгиня Ольга всю войну работала сестрой милосердия. «Никогда еще я не видела маму в таком состоянии, - вспоминала Ольга. - Она ни секунды не могла усидеть на месте. Она ходила по комнате, и я видела, что она более сердита, чем огорчена. Она не понимала ничего, что произошло. И во всем винила бедную Алики.
День был такой, что впору поседеть. Торопясь к Мама, я оступилась, выходя из автомобиля и довольно неудачно упала. Пытаясь как-то утешить Мама, я все время думала, не повредило ли мое падение ребенку».



Великая княгиня Ольга Александровна

Конечно, Ольга, ожидавшая своего первенца, не могла не думать о нем, несмотря на всю трагичность момента…
Неделю спустя Мария Федоровна поделилась тяжелыми впечатлениями со своей старой подругой, греческой королевой Ольгой Константиновной: «Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные пять дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны, после того как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!»


Ксения Александровна с мужем Александром Михайловичем

В письмах к дочери Ксении императрица была еще более откровенна: «Мой бедный Ники, с которым я встретилась, был как арестованный в своем собственном поезде. Все было отвратительно и ужасно. Даже в последний момент они, подлецы, использовали свою власть, чтобы запретить генералу Нилову сопровождать его. Единственный человек, с кем он мог бы еще посоветоваться! Я была вне себя от гнева и возмущения. Представь, что у меня даже не было слез. Я никогда бы не поверила, что в России я могла бы пережить подобное обращение. Лучше было бы, если бы они (Николай с семьей) могли уехать немедленно, хотя дети и больны корью, чтобы не произошло чего-либо еще более худшего».
Мать понимала, даже не столько понимала, сколько чувствовала сердцем, что Ники и его семье опасно оставаться в безумствующем Петрограде… Но то, что это - смертельно опасно, что семья бывшего самодержца уже обречена, не могло прийти в голову никому. События развивались слишком стремительно, и даже просто осмыслить их, а не то, что приноровиться к новым реалиям, было очень трудно. Ведь совсем недавно множество людей открыто и искренне выражали верноподданнические чувства и говорили о своей любви к государю - неужели они дадут его в обиду?
«Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть? - писала Мария Федоровна Ксении. - Это непонятно, и все же я уверена, что любовь к царю глубока и не может так сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это хаос и бесовские игры. Однако есть так же множество других, которые проявляют симпатии, и я получаю много трогательных писем».
Как ей хотелось верить этим трогательным письмам и отметать от себя все страшное, что неотвратимо надвигалось! Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман… Но все же Мария Федоровна была слишком разумным человеком, чтобы полностью пребывать в иллюзиях. Она нервничала, металась, страдала от того, что не может помочь, защитить, спасти - всегда ощущая себя матерью и хозяйкой царского дома, Мария Федоровна впервые была не в силах укрыть детей и внуков своим надежным крылом. И старая обида на Александру Федоровну становилась от этого еще горче…
«Она (Александра Федоровна) никогда не могла понять, что она делала… Она слишком горда и слишком упряма… Я прихожу в ужас при мысли о том, что случилось. Дети больны, и я не могу помочь, если бы они могли только уехать как можно скорее», - писала она Ксении.


Между тем, не только семья Николая, но и другие родственники ощущали, как сгущается атмосфера, как опасно становится не только в Петрограде, ни и в Киеве всем, кто носит фамилию Романовы…
«В одну ночь киевская печать коренным образом изменила свое отношение к нашей семье, - вспоминал Александр Михайлович. - «Всю династию надо утопить в грязи», - восклицал один известный журналист на страницах распространенной киевской газеты, и началось забрасывание нас грязью. (…) Моя бедная теща, страшно удрученная неизвестностью о судьбе старшего сына, не могла переносить клички, прибавленной к нашим прежним титулам *. Напрасно я старался ей объяснить безжалостных ход всех вообще революций. Семидесятилетняя женщина не могла постичь и не хотела верить, что династия, давшая России Петра Великого, Александра I, Александра II и, наконец, ее собственного мужа Александра III, которого она обожала, могла быть обвинена теперь во враждебности к русскому народу.
- Мой бедный Ники, может быть, и делал ошибки, но говорить, что он враг народа!.. Никогда, никогда!..
Она вся дрожала от негодования. Она смотрела на меня глазами, которые, казалось, говорили: «Ты знаешь, что это неправда! Почему же ты ничего не сделаешь, чтобы прекратить этот ужас?» Мое сердце обливалось кровью. Личное чувство унижения забывалось, когда я видел, какие страдания уготовила ей судьба».
В городе начались аресты лиц, «связанных со старым режимом». Был арестован даже старый министр Двора барон Фредерикс, находившийся в марте 1917 года при вдовствующей императрице (бедняга незадолго до того получил известие, что его петроградский дом сожжен, а жена увезена в какую-то больницу, связи с ней нет и в каком она состоянии - неизвестно; новость сломила старика и лишила его способности к сопротивлению).
Как можно скорее следовало уехать из Киева и самой вдовствующей императрице, и всем ее близким - куда-нибудь в тихое место, где нет крупных революционных организаций, воинских подразделений, отравленных пропагандой, журналистов, ищущих, на кого бы натравить толпу… На первый случай подошло бы и имение в Крыму - все-таки, оно находилось в стороне от арен главных революционных боев. Но Крым, с тех пор, как тут скончался ее супруг Александр III, воспринимался Марией Федоровной не иначе, как «страна горя»…
Она не была там ни разу с того страшного для нее дня, окрасившего красоты Крыма в черный цвет. Мария Федоровна говорила, что предпочла бы вернуться в Петроград, к семье Ники - если начались тяжелые времена, так уж надо быть всем вместе… Но в Петроград членов императорской семьи не пропустили бы иначе, чем арестантском вагоне. Никто из родственников не мог уговорить Марию Федоровну уехать из Киева в Крым, а оставить ее в одиночестве в столь сложный и непредсказуемый момент и сбежать они и подавно не могли - императрица сама воспитала своих близких в иных традициях…
Зять Сандро понимал, что ситуация ухудшается даже не по дням, а по часам, и отъезд семьи - насущная необходимость, но теща не желала его слушать. Пришлось действовать через ее дочерей.
«Я просил великую княгиню Ольгу Александровну убедить вдовствующую императрицу переехать в Крым, - вспоминал он. - Вначале я встретил решительный отпор: она не хотела уезжать от Ники еще дальше. Если это новое варварское правительство не позволит Ники приехать в Киев, заявила она, после того, как нам удалось ей разъяснить настоящее положение государя, то почему же она не могла сопровождать его в сибирскую ссылку? Его жена Аликс слишком молода, чтобы нести бремя страданий одной. Она чувствовала, что Ники очень нуждается в поддержке матери».
Категоричный настрой императрицы поменялся в один день, когда она, как обычно, пришла в госпиталь, ею созданный и находящийся под ее покровительством, чтобы навестить раненых. Госпитальную дверь заперли у нее перед носом, и главный врач, еще несколько дней назад заискивавший перед императрицей, высокомерно объявил, что ее присутствие здесь более нежелательно. В окнах мелькали веселые лица медицинского персонала, со смехом наблюдавшего за унижением «царицы-бабки»…


Совершенно убитая этим происшествием, вообще-то незначительным по сравнению с другими бедами, которые переживала в это время царская семья, Мария Федоровна вернулась домой и осознала, что у нее больше нет воли к борьбе.
К тому времени Киевский совет, желая «умыть руки», издал приказ о необходимости всем членам императорской фамилии немедленно покинуть Киев, так как «пребывание врагов народа так близко от германского фронта представляет собою большую опасность для революционной России».
И все же отъезд дался вдовствующей императрице нелегко. Александр Михайлович вспоминал: «…Нам пришлось почти что нести императрицу на вокзал. Она боролась до последней минуты, желая оставаться и заявляя, что предпочитает, чтобы ее арестовали и бросили в тюрьму».
«Собственный ее величества поезд» был давно конфискован, регулярного железнодорожного сообщения тоже не было, но энергичный Сандро разыскал на запасных путях несколько старых брошенных вагонов, которые, впрочем, были на ходу. Их подцепили к какому-то попутному паровозу, и вот в таком «составе» императрица, ее родственники и самые преданные приближенные, не пожелавшие разлучиться с государыней, тронулись в путь…
Как это еще не раз случится, императрица «прихватила» с собой из Киева первых беженцев, подвергавшихся гонениям при новой власти, в частности, небольшой отряд военных саперов, строивших во время войны дополнительную переправу через Днепр, - они сохранили верность присяге, данной императору.
Правда, для довершения революционного эффекта поезд с Романовыми был отправлен под конвоем матросов (только присутствие верных саперов с винтовками в руках спасло Романовых от расправы в пути)… По прибытии на место члены императорской фамилии получили от некоего господина, представившегося «особым комиссаром Временного правительства» длинный список того, что им запрещено…


Императрица так и не нашла сил переступить порог дворца, в котором умер ее любимый муж, и разместилась в Ай-Тодоре (Ай-Тюдоре), имении Александра Михайловича, в нескольких верстах от Ливадии. Вскоре сюда приехала из Петрограда Ксения с детьми, потом в Крым потянулись другие родственники и знакомые. В Чаире обосновался великий князь Николай Николаевич со своей женой-черногоркой, в Дюльбер приехал Петр Николаевич с семьей, по соседству, в Кореизе пережидали трудное время князья Юсуповы.
Первые недели в Крыму было тихо, война и революция бушевали где-то далеко, и Романовы надеялись обрести здесь покой.
Но в апреле революционные процессы активизировались и в Крыму и новые власти решили ужесточить контроль за «контрреволюционными элементами», прежде всего за членами семьи Романовых. Из Петрограда пришла секретная директива, требующая установить за родственниками царя «комендантский надзор». Отныне им запрещалось принимать посетителей, отлучаться из имения без разрешения надзирающих даже на короткий срок, посылать кому-либо письма без предварительного ознакомления с ними охранников. Фактически это был домашний арест. Александр Михайлович рассказывал:
«Охраняющие нас революционные моряки, отобранные за свои радикальные взгляды, имели право входить в наши комнаты в любое время дня и ночи. Без разрешения комиссара мы не могли ни получать, ни отправлять письма и телеграммы. Комиссар присутствовал при всех наших трапезах; рядом с ним находился его переводчик - на тот случай, если мы перейдем в разговоре на иностранные языки. Всех, кто захотел бы нас видеть, обыскивали и при входе, и при выходе.
Каждый день проверялось, сколько мы израсходовали свечей и керосина. Я попытался уверить комиссара, что мы не владеем искусством изготовления бомб!
- Не в том дело, - ответил он, смутившись. - Это для того, чтобы успокоить местный Совет. Они там думают, что вы можете посылать сигналы турецкому флоту».
Объяснение повергло великого князя в шок. Будучи профессиональным военным моряком, получившим соответствующее образование и имевшим большой опыт службы, он не мог понять - какой же должна быть свеча, чтобы при ее помощи можно было подать сигнал кораблям, стоявшим в Босфоре, в четырехстах милях от Крыма!


Но если комиссар, представлявший Временное правительство, соблюдал хоть какие-то нормы в общении с арестованными людьми, оказавшимися в зависимом положении, то прикомандированные от местного Совета матросы вели себя нарочито грубо, находя особое удовольствие в унижении своих пленников. Мария Федоровна, ухитрившаяся сохранить царственную величественность даже в таком унизительном и зависимом положении, особенно раздражала тюремщиков. Если уж Николай Романов признан главным врагом народа, то и его мамаше следовало бы гонор окоротить. Матросы из отряда охраны часто пытались досадить ей и вывести из себя, но Мария Федоровна вела себя так, словно не замечала их выходок.
Но долго «не замечать врагов» все же не удалось - в конце апреля матросы устроили многочасовой обыск, которому были подвергнуты все обитатели Ай-Тодора, включая и вдовствующую императрицу. В половине шестого утра в помещение, где спала Мария Федоровна, ввалилась толпа матросов, вытащила пожилую женщину из постели и принялась перетрясать все вокруг, включая постельное белье и личные вещи, пытаясь найти нечто, свидетельствующее о контрреволюционной деятельности обитательницы этой спальни.
Мария Федоровна сперва впала в шоковое состояние, но как только пришла в себя, принялась поносить «бойцов революции» на чем свет стоит. Матросы даже опешили, не зная, как унять «старую каргу», и пригрозили императрице арестом…
Родственники, слыша доносившиеся из-за дверей крики императрицы, страшно испугались за нее. Ксения Александровна была уверена, что «Мама теперь непременно расстреляют», поскольку та высказалась в адрес революции и ее представителей, совершенно не выбирая выражений и не сдерживаясь… Но распоряжений о казни членов царской семьи «из центра» в то время еще не поступило, а брать на себя ответственность никто не пожелал.
Во время обыска все в комнате было перевернуто, разломано, разбито… От шкафа, письменного стола и секретера матросы оторвали куски дерева, одежду и белье из комода вывалили кучами на пол, заплевали и затоптали грязными сапогами, гардины и ковер тоже были содраны и располосованы в клочья. Многие ценные вещи оказались разворованными, а «официально» у императрицы «изъяли» личные письма, фотографии, дневники и, главное, ее любимую Библию, которую подарили ей когда-то родители перед тем, как она покинула отчий дом. С этой Библией Мария Федоровна никогда не расставалась и не представляла, что ее так жестоко лишат семейной ценности. Императрице пришлось унижаться перед «разбойниками», просить оставить ей Библию, предлагать им взамен деньги, драгоценности…
- Мы не воры, - сказал старший в отряде (хотя карманы его подручных были набиты украденными вещами), - это контрреволюционная книга, и такая старая женщина, как вы не должна отравлять себя подобной ерундой…
Эмоции, переживаемые другими членами семьи, были не менее тяжелыми.
«Я внезапно проснулся, почувствовав прикосновение чего-то холодного ко лбу, и поднял руку, чтобы понять, что это такое, - рассказывал Александр Михайлович, - но грубый голос произнес надо мной угрожающе:
- Не двигаться, а то пристрелю на месте!
(…) Итак, наступило неизбежное. Стараясь сохранить самообладание, я сказал нашему почти невидимому собеседнику, что всецело готов подчиниться его приказам, но я прошу зажечь свет, чтобы убедиться в законности его «мандата».
- Эй, вы там, - закричал он кому-то в темноту. - Дайте огня! Гражданин Романов хочет видеть подпись победоносного пролетариата.
В ответ из темноты раздался смех…»
Повезло семейству Романовых лишь в одном - в суматохе обыска матросы, лазавшие по самым дальним углам и щелям и отдиравшие от мебели доски в поисках тайников, совершенно не обратили внимания на стоявшую на самом видном месте, прямо на столике у кровати шкатулку императрицы. А ведь в ней были уникальные драгоценности…
Понимая, что в другой раз так не повезет, Ольга разложила мамины бриллианты по жестяным банкам из-под какао и прятала их среди расщелин в скалах, отмечая «дыру», скрывающую сокровища, найденным на камнях собачьим черепом… Однажды, придя к скалам, чтобы перепрятать драгоценности, она с ужасом увидела, что череп валяется в стороне. Ей чуть не стало дурно от мысли, что тайник пуст.


Ольга Александровна с мужем

Но ее муж, офицер Куликовский, пошарив среди камней, все-таки обнаружил «бриллиантовые» банки. (Он старался опекать жену, не отпуская ее ни на шаг, и, по-возможности, не давать ей волноваться. Ольга была на сносях, в августе ожидая рождения ребенка).
Свои впечатления от обыска и пережитого унижения Мария Федоровна излила в письме Ольге Константиновне (не задумываясь, что такое письмо в Петроград не пропустят, и со временем оно «осядет» в советских архивах):
«В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск. Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна вставать. Когда я начала протестовать, что не могу этого сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от возмущения. Я даже не могла выйти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой - легкую одежду и красивый пеньюар. Офицер вернулся, но уже с часовыми и рабочими и 10-12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы… Так я и сидела, замершая в течение трех часов, после чего они отправились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня: противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились…»

* имеется в виду обязательное добавление - «враги революции и русского народа», широко использовавшееся в те дни газетными публицистами по отношению к Романовым.
Продолжение следует.