Матушка Елизавета. Великая княгиня Елизавета Федоровна. Часть 13
Продолжение. Начало см.: Ч. 1. http://eho-2013.livejournal.com/492622.html
Ч. 2. http://eho-2013.livejournal.com/493167.html
Ч.3. http://eho-2013.livejournal.com/494630.html
Ч. 4. http://eho-2013.livejournal.com/496289.html
Ч.5. http://eho-2013.livejournal.com/499440.html
Ч.6. http://eho-2013.livejournal.com/500876.html
Ч. 7. http://eho-2013.livejournal.com/502401.html
Ч. 8. http://eho-2013.livejournal.com/502620.html
Ч. 9. http://eho-2013.livejournal.com/506385.html
Ч. 10 http://eho-2013.livejournal.com/508720.html
Ч. 11 http://eho-2013.livejournal.com/511806.html
Ч. 12 http://eho-2013.livejournal.com/513612.html
Великий князь Сергей Александрович
Иван Каляев, несмотря на все сложности, возникшие в деле убийства великого князя, решился идти "на дело" один и убеждал Савинкова в своем праве убить и погибнуть. Савинков запомнил этот разговор надолго:
"- Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.
Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:
- Послушай, Янек, двое все-таки лучше, чем один... Представь себе свою неудачу. Что тогда делать?
Он сказал:
- Неудачи у меня быть не может.
Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:
- Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.
В это время с козел к нам обернулся Моисеенко:
- Решайте скорее. Пора.
Я принял решение: Каляев шел на великого князя один.
Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к Гостиному Двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
- Прощай, Янек.
- Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам. Я прошел через Спасскую башню в Кремль и остановился у памятника Александру II. С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. Я узнал кучера Рудинкина. Я понял, что великий князь скоро поедет к себе в канцелярию.
Я прошел мимо дворца и кареты и через Никольские ворота вышел на Тверскую. У меня было назначено свидание с Дорой Бриллиант на Кузнецком Мосту в кондитерской Сиу. Я торопился на это свидание..."
Вот так - обменяться поцелуем с другом детства, идущим на убийство и собственную верную смерть, и поторопиться на свидание в кондитерскую на Кузнецком, где всегда можно поесть отличных пирожных... Не понятно только одно - зачем Савинкову понадобилось вести долгие беседы с Каляевым о возможной неудаче. Янек был "приговорен" совершить убийство и обречен на гибель, так же как и Сергей Александрович. Савинков прекрасно знал, что ни он сам, ни Моисеенко в качестве дублеров с бомбой на великого князя не пойдут. А если отложить покушение на неопределенный срок, чтобы подобрать Каляеву подходящего напарника, дело может сорваться - в таких вопросах все быстро меняется. Каляев же, поставив себе жизненной целью убийство Сергея Александровича, находится в азарте борьбы и ни за что не откажется от выбранной цели.
Но... их беседу слушал Моисеенко. Значит, в партии будут обсуждать, какую мудрую позицию занимал Савинков, не подталкивая Каляева к гибели, а пытаясь его остановить, во всяком случае - заставить задуматься. Ключом к пониманию этой ситуации служит одна фраза: "Я принял решение: Каляев шел на великого князя один".
Каляев был лишь машиной для убийства, причем машиной одноразового использования. А Савинков добился для себя права принимать решения за других. Ему удалось встать выше рядовых исполнителей, нужных лишь для того, чтобы, метнув бомбу, погибнуть вместе с жертвой или чуть позже на эшафоте, Поступиться этим правом он не мог, поэтому приучил себя вечно контролировать каждое собственное слово, интонацию, жест. Глядя на себя со стороны, словно на артиста, играющего важную роль, он тщательно выстраивал каждую мизансцену и корректировал текст роли, чтобы добиться максимального успеха.
Итак, проводив Каляева на смерть, Савинков поторопился на Кузнецкий Мост, где ждала его Дора. С Дорой у Бориса Викторовича были особо нежные отношения. Иногда они "ради конспирации" жили в одной квартире, выдавая себя за мужа и жену, и настолько вживались в образ, что никто не мог их разоблачить...
Впрочем, насколько Савинков был вообще способен к нежности? В книге "Конь бледный", написанной под псевдонимом "Ропшин", он с минимальной литературной обработкой изображает события, связанные с охотой на великого князя. Дора Бриллиант весьма узнаваемо представлена здесь в образе соратницы "лирического героя", террористки Эрны.
Эрна, как и Дора, готовит бомбы для убийства великого князя, но занимает ее больше другое: "Она робко жмется ко мне и говорит:
- Ведь ты меня любишь немножко?
Когда-то давно она отдалась мне, как королева: не требуя ничего и ни на что не надеясь. А теперь, как нищенка, просит любви"...
В "Коне бледном" Савинков высказал множество собственных потаенных мыслей - "Да разве есть на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес в третий день? Все это слова... Нет", - и читая эти откровенные строки, видишь психологию человека, отринувшего человеческое, гораздо лучше, чем в подробных автобиографических "Записках террориста", слишком уж рекламных, рассчитанных на то, чтобы увековечить облик "героя" для грядущих поколений.
"Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий? Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия".
Последний человек, говоривший с великим князем перед его отъездом из дворца, был генерал Лейминг. И последний вопрос, который великий князь решил в своей жизни перед отъездом из дворца, был вопрос о приобретении мандолины для племянницы. Спустившись с крыльца, великий князь сел в экипаж и... отправился навстречу гибели. Каляев с бомбой в ситцевом узелке поджидал его у здания Окружного суда.
"В Кремле, где, казалось, легко было охранить великого князя, полиция настолько преступно бездействовала, что дала возможность средь бела дня совершиться злодеянию, - вспоминал Владимир Джунковский. - В обычное время между двумя и тремя часами дня, четвертого февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом... За ним следом в санях, на лихаче, ехали два агента охранного отделения (этот способ охраны представлял какую-то нелепость, а между тем практиковался в это время везде)..."
А карета великого князя помчалась к Никольским воротам, доехать до которых она не сможет уже никогда...
"Против всех моих забот, - писал Каляев своим соратникам из тюремной камеры, - я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело. (...) Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лила кровь и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел... В это время послышалось сзади: "Держи, держи! - на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Вокруг меня засуетились городовой, околоток (полицейский околоточный надзиратель. - Е.Х.) и сыщик противный... "Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава Богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же", - проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса".
Охрана и вправду вела себя настолько непрофессионально, что дала повод для самых разных подозрений, как и в случае с убийством Плеве, а позже - с убийством Столыпина. Люди, хорошо знакомые с придворными интригами, с тайными пружинами борьбы за власть и влияние на императора, невольно задавались вопросом - что это было? Недомыслие, небрежность в исполнении служебного долга, вечная надежда "на авось", или сознательное попустительство убийцам с целью устранить неугодное лицо с политической арены чужими руками?
Попустительство, если не сговор... Ведь не случайно А.А. Козлов, занимавший должность московского обер-полицмейстера еще лет за двадцать до описанных событий и с тех самых пор грезивший о должности генерал-губернатора, именно в 1905 году, через несколько месяцев после гибели Сергея Романова, вожделенную должность и получил, успев с апреля по июль побыть и генерал-губернатором Петербурга. А ведь за время полицейской службы Козлова не раз оттирали в сторонку от "первых ролей", предпочитая энергичного Трепова, и ничто не предвещало столь блестящего взлета его карьеры.
Да вот только кто мог тогда предвидеть, что наступают смутные времена, и губернаторы больше не будут десятилетиями исполнять свою должность, а начнут сменять друг друга на высоком посту как карты из пасьянсной колоды...
Остатки кареты великого князя после взрыва
Один из очевидцев трагедии, оказавшийся в момент покушения как раз в здании Окружного суда, возле которого стоял Каляев с бомбой, выжидая момент, чтобы броситься наперерез великокняжеской карете, рассказывал на страницах "Революционной России": "Взрыв бомбы произошел приблизительно в 2 часа 45 минут. Он был слышан в отдаленных частях Москвы. Особенно сильный переполох произошел в здании суда. Заседания шли во многих местах, когда произошел взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чем дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва.
На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких кусков кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали освободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги"...
Мария, скучавшая на своем уроке математики, пыталась сосредоточиться на объяснениях учителя, но ее все время что-то отвлекало... То она начинала рассматривать фрейлейн Хазе, учительницу немецкого языка, читавшую в углу классной комнаты, то любовалась лучами солнца, игравшими в золоте кремлевских куполов, то мечтала о мандолине... Внезапно воздух потряс страшный взрыв, от которого задребезжали все стекла в оконных рамах и завибрировали мелкие предметы в комнате.
Наступившая вслед за взрывом тишина была такой гнетущей, такой зловещей, что стало ясно - случилось нечто ужасное. Вот только что? Рухнула одна из кремлевских башен? Крыша проломилась под тяжестью снега?
Немка Хазе первой пришла в себя и кинулась к окну, Мария со стариком-математиком последовали за ней. Из соседней классной прибежал Дмитрий. Брат и сестра только обменялись взглядами, боясь вслух высказывать свои предположения.
В сквере под окнами метались ипуганные люди. Мария позвала слугу и попросила узнать, уехал ли дядя. Лакей, вернувшись, как-то невнятно и уклончиво объявил, что его высочество, вроде бы, еще дома...
А между тем, под окном появились сани, двигавшиеся против течения толпы. В них были какие-то люди, выпачканные кровью, и полицейские, причем толпа была настроена к кому-то из пассажиров крайне агрессивно и даже пыталась растерзать его, но полицейские с трудом сдерживали натиск.
В этот момент к крыльцу подали сани тети Эллы, которые давно дожидались у дворца, чтобы отвезти великую княгиню на склад Красного Креста. Вопреки своим привычкам, тетя выбежала из дворца растрепанная, без шляпки, в кое-как накинутой на плечи шубе. Сопровождала ее гувернантка Марии, мадемуазель Элен (к слову - сестра Владимира Джунковского и человек, чрезвычайно преданный великокняжескому семейству). Она тоже оказалась без шляпы и вообще была почему-то одета в мужское пальто... Обе женщины вскочили в сани, которые рванули с места и вскоре исчезли из виду за углом сквера...
Мария и Дмитрий нервно ждали, чтобы им кто-нибудь объяснил, что же произошло. Но никто не приходил и никаких известий не поступало. Дети, собственно, уже и сами догадались о том, что случилось, но все же боялись услышать правду - пока слова не были произнесены, оставалась хоть какая-то надежда...
Наконец сани вернулись, но тети Эллы в них уже не было. Из саней вышла мадемуазель Элен и с трудом переставляя ноги, медленно побрела к дверям. Когда гувернантка пришла в комнату к детям, ее обычно веселое и румяное лицо было бледным и осунувшимся, как у покойницы. Даже губы посинели. Казалось, она даже дышит с трудом. Мария и Дмитрий кинулись к ней и прижались, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая. С губ мадемуазель Элен долго срывались лишь нечленораздельные звуки.
Так и не узнав подробностей, Мария представляла себе картины одна ужаснее другой, и глотала слезы. Они с Дмитрием стали одеваться, чтобы бежать туда, к месту взрыва, на помощь тете, и уже стояли в пальто, когда в комнате появился запыхавшийся генерал Лейминг.
- Великая княгиня не хочет, чтобы дети были там, - сказал генерал. - Она послала меня вперед предупредить. Она даже не хочет, чтобы дети стояли у окна.
Дети послушно отошли от окон, захлебываясь от рыданий и не зная, что же им теперь делать.
Одна из придворных дам великой княгини, Н. Балуева-Арсеньева, работавшая вместе с Елизаветой Федоровной в мастерских Красного Креста, устроенных в Кремле, рассказывала: "В тот день Елизавета Федоровна была особенно свежа и красива в светло-голубом платье. Около 12 часов простившись с нами в складе, она пошла в Николаевский дворец. Мы оставались работать. Вдруг страшный взрыв потряс все здание дворца; окна Георгиевского зала, где мы работали, задребезжали. Все залы мгновенно опустели. Испуганная, я кинулась с подругой к выходу, тщетно ища ответа на вопрос, что случилось. Внизу главный вход был закрыт, и там мы наконец узнали, что в великого князя была брошена бомба...
Великая княгиня как раз собиралась выехать; услышав взрыв, она с криком: "Это с Сергеем! Сергея убили!" - выбежала в одном платье на площадь и бросилась к месту катастрофы. Адъютант на бегу накинул ей на плечи шубу".
Да, сердце подсказало великой княгине, что случилось несчастье с мужем, что "Сергея убили", подсказало еще до того, как ее известили об гибели великого князя. Но при этом Елизавета Федоровна была одной из немногих, кто не потерял в этот момент от ужаса голову. А это было немудрено. Особенно, если горе и вызванный им психологический шок приходится переживать публично. Вечные московские зеваки, всегда невесть откуда собирающиеся "на запах" несчастья, чтобы с жадным любопытством насладиться созерцанием чужой трагедии, конечно же, оказались тут как тут.
Все тот же безвестный очевидец из Окружного суда вспоминал о людях, сгрудившихся вокруг растерзанного тела великого князя: "Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: "Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда!" Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция же это время, минут тридцать, бездействовала - заметна была полная растерянность".
Елизавета Федоровна осталась наедине со своей бедой под жгучими взглядами потерявшей от любопытства человеческий облик толпы. Но несмотря на отчаяние, великая княгиня сохранила ясный ум и изо всех сил старалась держаться спокойно. Она подумала обо всем - и о том, чтобы собрать отдельные фрагменты тела мужа, разорванного бомбой в клочья (этим пришлось заниматься ей самой, ползая на коленях по кровавому снегу), и о необходимости послать за священником, чтобы приготовился читать в церкви заупокойную, и о том, чтобы оградить детей от ужасных впечатлений, способных сломать неокрепшую подростковую психику... Ей понадобилась вся ее выдержка, заложенная "викторианским воспитанием", и все благородное умение не демонстрировать горе публично; вела себя Элла настолько достойно, что очевидцы трагедии были просто поражены.
А открывшаяся картина была поистине ужасной. Вот что запомнилось Н. Балуевой- Арсеньевой:
"Экипаж был разбит вдребезги, лошади, смертельно раненые, топтали упавшего под них кучера. Великий князь был буквально разорван на куски. Сила взрыва была так велика, что отдельные части тела были разбросаны далеко по сторонам. Одну руку нашли по ту сторону Кремлевской стены на крыше маленькой часовни Спасителя. Великая княгиня, упав на колени, стала собирать в свой платок останки тела мужа. Одна старушка принесла ей найденный ею палец с обручальным кольцом; другой человек подал ей цепочку с нательным крестом и образками, всю окровавленную. Елизавета Федоровна крепко зажала ее в руке".
Сердце великого князя позже было найдено на крыше одного из кремлевских строений...
Останки великого князя, то есть, все то, что удалось поначалу собрать, уложили на носилки, принесенные со склада Красного Креста. Кто-то из солдат снял с себя шинель и накрыл это жуткое кровавое месиво...
Владимир Джунковский позже вспоминал: "В это время, как только подняли и понесли носилки, я подъехал на извозчике... Трудно описать грустную картину, представившуюся моим глазам, - полная тишина вокруг, народу мало, солдаты и офицеры несут что-то, покрытое солдатской шинелью, за которую придерживается великая княгиня со спокойным лицом.
Вокруг лица свиты и несколько посторонних. Я подбежал, взял руку великой княгини, поцеловал и, придерживаясь за носилки, побрел за ними".
Покойного князя (останки которого трудно было даже назвать привычным словом "тело") отнесли в Алексеевскую церковь старинного Чудова монастыря и так и оставили там у алтаря под солдатским сукном. Тут же началась первая панихида. Испуганный священник служил в такой мертвенной тишине, что кроме звуков его дрожащего голоса были отчетливо слышны лишь удары капель о каменный пол - это сквозь брезент носилок продолжала сочиться кровь Сергея Александровича.
На панихиду привели Марию и Дмитрия. Люди в церкви беззвучно плакали Елизавета Федоровна стояла на коленях возле носилок, которые, как с ужасом заметила Мария, "казались почти пустыми".
Великая княгиня и вправду была спокойной, не кричала, не билась в истерике, но это жуткое спокойствие производило еще более страшное впечатление. Ее руки и светлое платье были в крови, а лицо показалось девочке "белым и словно окаменевшим".
"Она не плакала, - много лет спустя вспоминала Мария Павловна, - но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива. Со временем ее лицо утратило то напряженно застывшее, отрешенное выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль".
Обняв племянников, тетя беспрестанно повторяла: "Он вас так любил, так любил"... Мария и Дмитрий повели ее в церковный коридор, соединявшийся со дворцом, чтобы укрыть от любопытных глаз - зевак вокруг собиралось все больше и больше.
Шла Елизавета Федоровна медленно, с трудом переставляя ноги, казалось - вот-вот упадет, и племянники поддерживали ее, как могли. Дойдя до своей комнаты Елизавета опустилась в кресло и долго молча сидела, отрешенно глядя перед собой.
Останки ее несчастного мужа продолжали собирать по крошечным фрагментам, по клочкам... Преданный Джунковский взял на себя эту жуткую миссию - принимать у волонтеров их "находки".
"Я не покидал дворца все время до похорон, - рассказывал он, - и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также частицы его тела, костей... Все это складывалось мной, вещи передавались великой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений (т.е., Окружного суда. - Е.Х.)".
Полицейская фотография Ивана Каляева
А что же Каляев? О, он был вполне удовлетворен делом своих рук. В тюрьме он описал товарищам по партии свой арест на месте преступления, бравируя собственным спокойствием и выдержкой:
"Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал", - сказал я [полицейским]... "Давайте, извозчика, давайте карету". Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: "Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов революционеров!" Меня привезли в городской участок... Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, я издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном".
Арест Каляева
Елизавета Федоровна тем временем сама, демонстрируя невероятное мужество, после всего перенесенного, занялась организацией похорон. Как только вдова нашла силы подняться с кресла, куда ее заботливо усадили племянники, она попросила бумагу и собственноручно написала всей семье, включая императора, тексты теллеграмм, извещающих о несчастье.
Мария вспоминала, что занялась этим тетя с какой-то "лихорадочной жаждой деятельности", но ее лицо оставалось прежним - на нем затыло отрешенное выражение человека, погруженного в собственное горе. "Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела".
И при этом Елизавета Федоровна не забывала ни о чем, а особенно - о чужом горе. Несколько раз она справлялась о состоянии кучера, пострадавшего вместе с великим князем. Бедняга умирал в больнице. Великая княгиня решила в тот же вечер, через три часа после гибели мужа, навестить умирающего. Чтобы не причинять преданному слуге лишних страданий, Елизавета Федоровна отправилась в больницу не в трауре, а в светлом платье, и на вопрос кучера, как великий князь, жив ли, ответила с улыбкой: "Это он послал меня тебя проведать".
Может быть, она и не лгала - позже Елизавета Федоровна признавалась: все, что она делала в первые дни после гибели мужа, соответствовало его желаниям и просьбам, неведомыми путями доведенным до ее сознания.
Несчастный кучер в ту же ночь умер... Елизавета Федоровна не только присутствовала на отпевании, но и поддерживала под руку вдову, вместе с которой пешком проводила гроб от Яузской больницы до Павелецкого вокзала - хоронить кучера решено было на родине, на старом кладбище в небольшом селе Серпуховского уезда.
"В течение всех этих ужасных дней, - вспоминала Мария Павловна, - тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе. (...) Только глаза и напряженно застывшее лицо выдавали ее страдание; с удивительной энергией, которая таилась в ней долгие годы, она сама занялась организацией похорон".
Племянники великого князя, потерявшие в его лице второго отца, в первый вечер траура остались одни. Дворец погрузился в мрачный сумрак. Стемнело, но света не зажгли; все домашние старались бесшумно, как тени, ходить по полутемным комнатам, и говорили мало и еле слышным шепотом. Измученные перенесенным шоком, усталые, наплакавшиеся дети уединились в классной комнате - брату и сестре хотелось побыть вместе, выговориться...
За окном кремлевские башни и купола, укрытые голубоватым снегом, сохраняли величественный покой, словно ничего и не случилось. И это ощущение поразило Марию: "Мы смотрели из того же самого окна на безразличный ко всему город. Ничего не изменилось. Что за дело ему до людских бед и несчастий? Все идет к предназначенному концу".
Дети невольно задумались и о собственном будущем. Что их ждет? Неужели и им суждено бессмысленно погибнуть, расплачиваясь за свое происхождение и принадлежность к семейству Романовых? Они долго молчали, прежде, чем Дмитрий решился спросить сестру:
- Как ты думаешь, мы будем... счастливей?
Продолжение следует...
Ч. 2. http://eho-2013.livejournal.com/493167.html
Ч.3. http://eho-2013.livejournal.com/494630.html
Ч. 4. http://eho-2013.livejournal.com/496289.html
Ч.5. http://eho-2013.livejournal.com/499440.html
Ч.6. http://eho-2013.livejournal.com/500876.html
Ч. 7. http://eho-2013.livejournal.com/502401.html
Ч. 8. http://eho-2013.livejournal.com/502620.html
Ч. 9. http://eho-2013.livejournal.com/506385.html
Ч. 10 http://eho-2013.livejournal.com/508720.html
Ч. 11 http://eho-2013.livejournal.com/511806.html
Ч. 12 http://eho-2013.livejournal.com/513612.html
Великий князь Сергей Александрович
Иван Каляев, несмотря на все сложности, возникшие в деле убийства великого князя, решился идти "на дело" один и убеждал Савинкова в своем праве убить и погибнуть. Савинков запомнил этот разговор надолго:
"- Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.
Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:
- Послушай, Янек, двое все-таки лучше, чем один... Представь себе свою неудачу. Что тогда делать?
Он сказал:
- Неудачи у меня быть не может.
Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:
- Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.
В это время с козел к нам обернулся Моисеенко:
- Решайте скорее. Пора.
Я принял решение: Каляев шел на великого князя один.
Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к Гостиному Двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
- Прощай, Янек.
- Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам. Я прошел через Спасскую башню в Кремль и остановился у памятника Александру II. С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. Я узнал кучера Рудинкина. Я понял, что великий князь скоро поедет к себе в канцелярию.
Я прошел мимо дворца и кареты и через Никольские ворота вышел на Тверскую. У меня было назначено свидание с Дорой Бриллиант на Кузнецком Мосту в кондитерской Сиу. Я торопился на это свидание..."
Вот так - обменяться поцелуем с другом детства, идущим на убийство и собственную верную смерть, и поторопиться на свидание в кондитерскую на Кузнецком, где всегда можно поесть отличных пирожных... Не понятно только одно - зачем Савинкову понадобилось вести долгие беседы с Каляевым о возможной неудаче. Янек был "приговорен" совершить убийство и обречен на гибель, так же как и Сергей Александрович. Савинков прекрасно знал, что ни он сам, ни Моисеенко в качестве дублеров с бомбой на великого князя не пойдут. А если отложить покушение на неопределенный срок, чтобы подобрать Каляеву подходящего напарника, дело может сорваться - в таких вопросах все быстро меняется. Каляев же, поставив себе жизненной целью убийство Сергея Александровича, находится в азарте борьбы и ни за что не откажется от выбранной цели.
Но... их беседу слушал Моисеенко. Значит, в партии будут обсуждать, какую мудрую позицию занимал Савинков, не подталкивая Каляева к гибели, а пытаясь его остановить, во всяком случае - заставить задуматься. Ключом к пониманию этой ситуации служит одна фраза: "Я принял решение: Каляев шел на великого князя один".
Каляев был лишь машиной для убийства, причем машиной одноразового использования. А Савинков добился для себя права принимать решения за других. Ему удалось встать выше рядовых исполнителей, нужных лишь для того, чтобы, метнув бомбу, погибнуть вместе с жертвой или чуть позже на эшафоте, Поступиться этим правом он не мог, поэтому приучил себя вечно контролировать каждое собственное слово, интонацию, жест. Глядя на себя со стороны, словно на артиста, играющего важную роль, он тщательно выстраивал каждую мизансцену и корректировал текст роли, чтобы добиться максимального успеха.
Итак, проводив Каляева на смерть, Савинков поторопился на Кузнецкий Мост, где ждала его Дора. С Дорой у Бориса Викторовича были особо нежные отношения. Иногда они "ради конспирации" жили в одной квартире, выдавая себя за мужа и жену, и настолько вживались в образ, что никто не мог их разоблачить...
Впрочем, насколько Савинков был вообще способен к нежности? В книге "Конь бледный", написанной под псевдонимом "Ропшин", он с минимальной литературной обработкой изображает события, связанные с охотой на великого князя. Дора Бриллиант весьма узнаваемо представлена здесь в образе соратницы "лирического героя", террористки Эрны.
Эрна, как и Дора, готовит бомбы для убийства великого князя, но занимает ее больше другое: "Она робко жмется ко мне и говорит:
- Ведь ты меня любишь немножко?
Когда-то давно она отдалась мне, как королева: не требуя ничего и ни на что не надеясь. А теперь, как нищенка, просит любви"...
В "Коне бледном" Савинков высказал множество собственных потаенных мыслей - "Да разве есть на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес в третий день? Все это слова... Нет", - и читая эти откровенные строки, видишь психологию человека, отринувшего человеческое, гораздо лучше, чем в подробных автобиографических "Записках террориста", слишком уж рекламных, рассчитанных на то, чтобы увековечить облик "героя" для грядущих поколений.
"Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий? Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия".
Последний человек, говоривший с великим князем перед его отъездом из дворца, был генерал Лейминг. И последний вопрос, который великий князь решил в своей жизни перед отъездом из дворца, был вопрос о приобретении мандолины для племянницы. Спустившись с крыльца, великий князь сел в экипаж и... отправился навстречу гибели. Каляев с бомбой в ситцевом узелке поджидал его у здания Окружного суда.
"В Кремле, где, казалось, легко было охранить великого князя, полиция настолько преступно бездействовала, что дала возможность средь бела дня совершиться злодеянию, - вспоминал Владимир Джунковский. - В обычное время между двумя и тремя часами дня, четвертого февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом... За ним следом в санях, на лихаче, ехали два агента охранного отделения (этот способ охраны представлял какую-то нелепость, а между тем практиковался в это время везде)..."
А карета великого князя помчалась к Никольским воротам, доехать до которых она не сможет уже никогда...
"Против всех моих забот, - писал Каляев своим соратникам из тюремной камеры, - я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело. (...) Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лила кровь и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел... В это время послышалось сзади: "Держи, держи! - на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Вокруг меня засуетились городовой, околоток (полицейский околоточный надзиратель. - Е.Х.) и сыщик противный... "Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава Богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же", - проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса".
Охрана и вправду вела себя настолько непрофессионально, что дала повод для самых разных подозрений, как и в случае с убийством Плеве, а позже - с убийством Столыпина. Люди, хорошо знакомые с придворными интригами, с тайными пружинами борьбы за власть и влияние на императора, невольно задавались вопросом - что это было? Недомыслие, небрежность в исполнении служебного долга, вечная надежда "на авось", или сознательное попустительство убийцам с целью устранить неугодное лицо с политической арены чужими руками?
Попустительство, если не сговор... Ведь не случайно А.А. Козлов, занимавший должность московского обер-полицмейстера еще лет за двадцать до описанных событий и с тех самых пор грезивший о должности генерал-губернатора, именно в 1905 году, через несколько месяцев после гибели Сергея Романова, вожделенную должность и получил, успев с апреля по июль побыть и генерал-губернатором Петербурга. А ведь за время полицейской службы Козлова не раз оттирали в сторонку от "первых ролей", предпочитая энергичного Трепова, и ничто не предвещало столь блестящего взлета его карьеры.
Да вот только кто мог тогда предвидеть, что наступают смутные времена, и губернаторы больше не будут десятилетиями исполнять свою должность, а начнут сменять друг друга на высоком посту как карты из пасьянсной колоды...
Остатки кареты великого князя после взрыва
Один из очевидцев трагедии, оказавшийся в момент покушения как раз в здании Окружного суда, возле которого стоял Каляев с бомбой, выжидая момент, чтобы броситься наперерез великокняжеской карете, рассказывал на страницах "Революционной России": "Взрыв бомбы произошел приблизительно в 2 часа 45 минут. Он был слышан в отдаленных частях Москвы. Особенно сильный переполох произошел в здании суда. Заседания шли во многих местах, когда произошел взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чем дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва.
На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких кусков кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали освободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги"...
Мария, скучавшая на своем уроке математики, пыталась сосредоточиться на объяснениях учителя, но ее все время что-то отвлекало... То она начинала рассматривать фрейлейн Хазе, учительницу немецкого языка, читавшую в углу классной комнаты, то любовалась лучами солнца, игравшими в золоте кремлевских куполов, то мечтала о мандолине... Внезапно воздух потряс страшный взрыв, от которого задребезжали все стекла в оконных рамах и завибрировали мелкие предметы в комнате.
Наступившая вслед за взрывом тишина была такой гнетущей, такой зловещей, что стало ясно - случилось нечто ужасное. Вот только что? Рухнула одна из кремлевских башен? Крыша проломилась под тяжестью снега?
Немка Хазе первой пришла в себя и кинулась к окну, Мария со стариком-математиком последовали за ней. Из соседней классной прибежал Дмитрий. Брат и сестра только обменялись взглядами, боясь вслух высказывать свои предположения.
В сквере под окнами метались ипуганные люди. Мария позвала слугу и попросила узнать, уехал ли дядя. Лакей, вернувшись, как-то невнятно и уклончиво объявил, что его высочество, вроде бы, еще дома...
А между тем, под окном появились сани, двигавшиеся против течения толпы. В них были какие-то люди, выпачканные кровью, и полицейские, причем толпа была настроена к кому-то из пассажиров крайне агрессивно и даже пыталась растерзать его, но полицейские с трудом сдерживали натиск.
В этот момент к крыльцу подали сани тети Эллы, которые давно дожидались у дворца, чтобы отвезти великую княгиню на склад Красного Креста. Вопреки своим привычкам, тетя выбежала из дворца растрепанная, без шляпки, в кое-как накинутой на плечи шубе. Сопровождала ее гувернантка Марии, мадемуазель Элен (к слову - сестра Владимира Джунковского и человек, чрезвычайно преданный великокняжескому семейству). Она тоже оказалась без шляпы и вообще была почему-то одета в мужское пальто... Обе женщины вскочили в сани, которые рванули с места и вскоре исчезли из виду за углом сквера...
Мария и Дмитрий нервно ждали, чтобы им кто-нибудь объяснил, что же произошло. Но никто не приходил и никаких известий не поступало. Дети, собственно, уже и сами догадались о том, что случилось, но все же боялись услышать правду - пока слова не были произнесены, оставалась хоть какая-то надежда...
Наконец сани вернулись, но тети Эллы в них уже не было. Из саней вышла мадемуазель Элен и с трудом переставляя ноги, медленно побрела к дверям. Когда гувернантка пришла в комнату к детям, ее обычно веселое и румяное лицо было бледным и осунувшимся, как у покойницы. Даже губы посинели. Казалось, она даже дышит с трудом. Мария и Дмитрий кинулись к ней и прижались, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая. С губ мадемуазель Элен долго срывались лишь нечленораздельные звуки.
Так и не узнав подробностей, Мария представляла себе картины одна ужаснее другой, и глотала слезы. Они с Дмитрием стали одеваться, чтобы бежать туда, к месту взрыва, на помощь тете, и уже стояли в пальто, когда в комнате появился запыхавшийся генерал Лейминг.
- Великая княгиня не хочет, чтобы дети были там, - сказал генерал. - Она послала меня вперед предупредить. Она даже не хочет, чтобы дети стояли у окна.
Дети послушно отошли от окон, захлебываясь от рыданий и не зная, что же им теперь делать.
Одна из придворных дам великой княгини, Н. Балуева-Арсеньева, работавшая вместе с Елизаветой Федоровной в мастерских Красного Креста, устроенных в Кремле, рассказывала: "В тот день Елизавета Федоровна была особенно свежа и красива в светло-голубом платье. Около 12 часов простившись с нами в складе, она пошла в Николаевский дворец. Мы оставались работать. Вдруг страшный взрыв потряс все здание дворца; окна Георгиевского зала, где мы работали, задребезжали. Все залы мгновенно опустели. Испуганная, я кинулась с подругой к выходу, тщетно ища ответа на вопрос, что случилось. Внизу главный вход был закрыт, и там мы наконец узнали, что в великого князя была брошена бомба...
Великая княгиня как раз собиралась выехать; услышав взрыв, она с криком: "Это с Сергеем! Сергея убили!" - выбежала в одном платье на площадь и бросилась к месту катастрофы. Адъютант на бегу накинул ей на плечи шубу".
Да, сердце подсказало великой княгине, что случилось несчастье с мужем, что "Сергея убили", подсказало еще до того, как ее известили об гибели великого князя. Но при этом Елизавета Федоровна была одной из немногих, кто не потерял в этот момент от ужаса голову. А это было немудрено. Особенно, если горе и вызванный им психологический шок приходится переживать публично. Вечные московские зеваки, всегда невесть откуда собирающиеся "на запах" несчастья, чтобы с жадным любопытством насладиться созерцанием чужой трагедии, конечно же, оказались тут как тут.
Все тот же безвестный очевидец из Окружного суда вспоминал о людях, сгрудившихся вокруг растерзанного тела великого князя: "Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: "Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда!" Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция же это время, минут тридцать, бездействовала - заметна была полная растерянность".
Елизавета Федоровна осталась наедине со своей бедой под жгучими взглядами потерявшей от любопытства человеческий облик толпы. Но несмотря на отчаяние, великая княгиня сохранила ясный ум и изо всех сил старалась держаться спокойно. Она подумала обо всем - и о том, чтобы собрать отдельные фрагменты тела мужа, разорванного бомбой в клочья (этим пришлось заниматься ей самой, ползая на коленях по кровавому снегу), и о необходимости послать за священником, чтобы приготовился читать в церкви заупокойную, и о том, чтобы оградить детей от ужасных впечатлений, способных сломать неокрепшую подростковую психику... Ей понадобилась вся ее выдержка, заложенная "викторианским воспитанием", и все благородное умение не демонстрировать горе публично; вела себя Элла настолько достойно, что очевидцы трагедии были просто поражены.
А открывшаяся картина была поистине ужасной. Вот что запомнилось Н. Балуевой- Арсеньевой:
"Экипаж был разбит вдребезги, лошади, смертельно раненые, топтали упавшего под них кучера. Великий князь был буквально разорван на куски. Сила взрыва была так велика, что отдельные части тела были разбросаны далеко по сторонам. Одну руку нашли по ту сторону Кремлевской стены на крыше маленькой часовни Спасителя. Великая княгиня, упав на колени, стала собирать в свой платок останки тела мужа. Одна старушка принесла ей найденный ею палец с обручальным кольцом; другой человек подал ей цепочку с нательным крестом и образками, всю окровавленную. Елизавета Федоровна крепко зажала ее в руке".
Сердце великого князя позже было найдено на крыше одного из кремлевских строений...
Останки великого князя, то есть, все то, что удалось поначалу собрать, уложили на носилки, принесенные со склада Красного Креста. Кто-то из солдат снял с себя шинель и накрыл это жуткое кровавое месиво...
Владимир Джунковский позже вспоминал: "В это время, как только подняли и понесли носилки, я подъехал на извозчике... Трудно описать грустную картину, представившуюся моим глазам, - полная тишина вокруг, народу мало, солдаты и офицеры несут что-то, покрытое солдатской шинелью, за которую придерживается великая княгиня со спокойным лицом.
Вокруг лица свиты и несколько посторонних. Я подбежал, взял руку великой княгини, поцеловал и, придерживаясь за носилки, побрел за ними".
Покойного князя (останки которого трудно было даже назвать привычным словом "тело") отнесли в Алексеевскую церковь старинного Чудова монастыря и так и оставили там у алтаря под солдатским сукном. Тут же началась первая панихида. Испуганный священник служил в такой мертвенной тишине, что кроме звуков его дрожащего голоса были отчетливо слышны лишь удары капель о каменный пол - это сквозь брезент носилок продолжала сочиться кровь Сергея Александровича.
На панихиду привели Марию и Дмитрия. Люди в церкви беззвучно плакали Елизавета Федоровна стояла на коленях возле носилок, которые, как с ужасом заметила Мария, "казались почти пустыми".
Великая княгиня и вправду была спокойной, не кричала, не билась в истерике, но это жуткое спокойствие производило еще более страшное впечатление. Ее руки и светлое платье были в крови, а лицо показалось девочке "белым и словно окаменевшим".
"Она не плакала, - много лет спустя вспоминала Мария Павловна, - но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива. Со временем ее лицо утратило то напряженно застывшее, отрешенное выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль".
Обняв племянников, тетя беспрестанно повторяла: "Он вас так любил, так любил"... Мария и Дмитрий повели ее в церковный коридор, соединявшийся со дворцом, чтобы укрыть от любопытных глаз - зевак вокруг собиралось все больше и больше.
Шла Елизавета Федоровна медленно, с трудом переставляя ноги, казалось - вот-вот упадет, и племянники поддерживали ее, как могли. Дойдя до своей комнаты Елизавета опустилась в кресло и долго молча сидела, отрешенно глядя перед собой.
Останки ее несчастного мужа продолжали собирать по крошечным фрагментам, по клочкам... Преданный Джунковский взял на себя эту жуткую миссию - принимать у волонтеров их "находки".
"Я не покидал дворца все время до похорон, - рассказывал он, - и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также частицы его тела, костей... Все это складывалось мной, вещи передавались великой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений (т.е., Окружного суда. - Е.Х.)".
Полицейская фотография Ивана Каляева
А что же Каляев? О, он был вполне удовлетворен делом своих рук. В тюрьме он описал товарищам по партии свой арест на месте преступления, бравируя собственным спокойствием и выдержкой:
"Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал", - сказал я [полицейским]... "Давайте, извозчика, давайте карету". Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: "Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов революционеров!" Меня привезли в городской участок... Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, я издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном".
Арест Каляева
Елизавета Федоровна тем временем сама, демонстрируя невероятное мужество, после всего перенесенного, занялась организацией похорон. Как только вдова нашла силы подняться с кресла, куда ее заботливо усадили племянники, она попросила бумагу и собственноручно написала всей семье, включая императора, тексты теллеграмм, извещающих о несчастье.
Мария вспоминала, что занялась этим тетя с какой-то "лихорадочной жаждой деятельности", но ее лицо оставалось прежним - на нем затыло отрешенное выражение человека, погруженного в собственное горе. "Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела".
И при этом Елизавета Федоровна не забывала ни о чем, а особенно - о чужом горе. Несколько раз она справлялась о состоянии кучера, пострадавшего вместе с великим князем. Бедняга умирал в больнице. Великая княгиня решила в тот же вечер, через три часа после гибели мужа, навестить умирающего. Чтобы не причинять преданному слуге лишних страданий, Елизавета Федоровна отправилась в больницу не в трауре, а в светлом платье, и на вопрос кучера, как великий князь, жив ли, ответила с улыбкой: "Это он послал меня тебя проведать".
Может быть, она и не лгала - позже Елизавета Федоровна признавалась: все, что она делала в первые дни после гибели мужа, соответствовало его желаниям и просьбам, неведомыми путями доведенным до ее сознания.
Несчастный кучер в ту же ночь умер... Елизавета Федоровна не только присутствовала на отпевании, но и поддерживала под руку вдову, вместе с которой пешком проводила гроб от Яузской больницы до Павелецкого вокзала - хоронить кучера решено было на родине, на старом кладбище в небольшом селе Серпуховского уезда.
"В течение всех этих ужасных дней, - вспоминала Мария Павловна, - тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе. (...) Только глаза и напряженно застывшее лицо выдавали ее страдание; с удивительной энергией, которая таилась в ней долгие годы, она сама занялась организацией похорон".
Племянники великого князя, потерявшие в его лице второго отца, в первый вечер траура остались одни. Дворец погрузился в мрачный сумрак. Стемнело, но света не зажгли; все домашние старались бесшумно, как тени, ходить по полутемным комнатам, и говорили мало и еле слышным шепотом. Измученные перенесенным шоком, усталые, наплакавшиеся дети уединились в классной комнате - брату и сестре хотелось побыть вместе, выговориться...
За окном кремлевские башни и купола, укрытые голубоватым снегом, сохраняли величественный покой, словно ничего и не случилось. И это ощущение поразило Марию: "Мы смотрели из того же самого окна на безразличный ко всему город. Ничего не изменилось. Что за дело ему до людских бед и несчастий? Все идет к предназначенному концу".
Дети невольно задумались и о собственном будущем. Что их ждет? Неужели и им суждено бессмысленно погибнуть, расплачиваясь за свое происхождение и принадлежность к семейству Романовых? Они долго молчали, прежде, чем Дмитрий решился спросить сестру:
- Как ты думаешь, мы будем... счастливей?
Продолжение следует...