Что (не) сказал библиофаг
Сегодня, в день рождения Васи Бородина, урну с ним хоронят на Введенском кладбище. Я туда не пойду, поскольку не чувствую себя вправе, а вчера в Центре Вознесенского был ещё один вечер его памяти, и у меня не повернулся язык умствовать, хотелось просто читать его стихи из тех, что во мне живут (умирая, человек ведь становится теми, кто остался, правда? или мы становимся им), так я и сделала, но некоторая речь заготовлена у меня была, и пусть она будет здесь.
***
Нам ещё предстоит, кажется мне, думать и понимать, чем был Василий Бородин для русской поэзии; эта работа понимания только теперь, по существу, начинается, и мы все её тут сейчас делаем.
Мне очень нравится высказанная недавно мысль Евгения Никитина о том, что Бородин «собирал <…> распадающийся мир, который распадался быстрее, чем Вася успевал его собирать, и в мире «оставались прорехи, через которые по крупицам просачивался ужас»; что Васино предприятие по мирособиранию, по «преодолению косности мира» было обречённым и героическим. (То есть - додумываю дальше я - этическим в своём корне и смысле, а может быть, даже отчасти и демиургическим, - что, впрочем, тоже этика.)
Я же не перестаю думать о том, что он выращивал особенное поэтическое видение, потребное для особенной поэтической онтологии. Мне сейчас трудно судить о том, насколько это был умышленный, то есть рационально сконструированный проект; куда больше, кажется, это похоже на интуитивное улавливание принципов такого видения - улавливание, которое опережает построение рациональных моделей, а может быть, и само понимание, давая, в свою очередь, пониманию основу.
Бородин-поэт говорит, кажется, изнутри (парадоксальной на первый взгляд) позиции одновременно принципиального непонимания всего видимого («Я людей и природу понимаю одинаково плохо, - говорил он в одном из интервью, - нахожусь от них на равном расстоянии и смотрю, по сути, снизу вверх») - и максимального доверия этому непониманию, отказа подминать его под хоть сколько-нибудь заготовленные понятийные модели; принципиальной же открытости.
В соответствие такому видению (собственные стихи он как-то и назвал «видоискателями») Бородин пестовал собственный язык, идиолект, - причём не только в стихах как таковых, но и за их пределами, - свою манеру речи о мире вообще. В этом отношении он очень целен: в основе его поэтической и - точнее всего будет сказать, околопоэтической речи - одни и те же принципы словосоединения, смыслообразования, - в рабочем порядке назовём их принципами мгновенного родства, образного короткого замыкания. «…Стишок устроен как движение, как череда каких-то транформаций: тАк чаще было в ранних стихах; сейчас получаются скорее “óкна дОма” - что-то пространственное, глядящее на простой покой; новые стихи скорее растут из (плюс-минус) внутренней ясности, чем летят к ней, дав самим себе пинка», - так объяснял он свою поэтическую практику в давнем интервью «Русскому журналу».
И ведь совершенно понятно, что он имеет в виду, стоит только войти в предложенный им режим видения, - даром что «так не говорят». Это особенная ясность: ясность, опережающая культурные условности.
То есть - та, с которой прежде всего и работает поэзия.
Бородин заговаривает о мире как его первоописатель - для того и выращивает новый адамический язык. Размечает мир первичными линиями. Для того и плавится речь, образуя формы, чуткие к новому видению.
Бородину нужно зрение-вообще, исходящее ниоткуда и отовсюду, подстерегающее вещи в их первозданной явленности. (К такому зрению, если уж искать местоимений, ближе «мы», чем «я», - впрочем, и «мы все одна / робкая бесследность».)
Бородин не то чтобы работает с первоматериями: то есть, что с первоматериями - совершенно несомненно, а вот слово «работа» здесь, пожалуй, не подойдёт. В этом слове чересчур много усилия, преодоления, напряжения, насилия, в конце концов, над естеством, - и всё это - состояния, Бородину-поэту совершенно, кажется, чуждые. У него, похоже, вообще нет преобразующих намерений по отношению и к миру, и к слову. В его случае вернее было бы говорить о вслушивании и всматривании, о первоощупывании мира внимательным, сочувствующим, чуть удивлённым и всепринимающим взглядом. Тут - всё событие, всё важно: и «битый кирпич», и «тряпка в ветках», и «какая-то кость в траве».
Конечно, Бородин улавливал словесными средствами дословесное, глубокие дословесные, предсмысловые движения (чего? мировосприятия ли, самого ли мира?), и когда говорил, что «поэзия должна отходить от слов»[1], он не так уж и шутил, как сам настаивал. В его разновидности речи слова - при всей их важности - вторичны и прозрачны: сквозь них просвечивает то, что куда больше их - и перед лицом чего так естествен (постоянный у Бородина) жест самоумаления, одна из основ его этики.
Хочется даже сказать, что это - «бедная» поэзия (высокой бедностью, приводящей на ум, например, бедность Франциска Ассизского), стремящаяся к самоумалению, к максимальной прозрачности - и тем самым расширяющаяся до пределов целого мира.
[1] http://www.litkarta.ru/dossier/summarny-opyt-koshki/dossier_5461/
В более развёрнутом виде эти соображения будут изложены в сборнике памяти Бородина, который собирает Александр Житенёв.