Легенда о пьяном мастере
Существует несколько вариантов легенды о пьяном мастере, самыми древними являются буддистская и даосская. По буддистской, этот стиль боевого искусства возник во времена династии Сун, когда знаменитый боевой мастер по имени Лу Чи Сам случайно убил человека и стал буддистским монахом, чтобы избежать наказания. Но из монастыря его изгнали, когда он напился рисового вина и закосел, причем в процессе изгнания пьяный Лу от обиды затеял драку и победил тридцать монахов в рукопашном бою, а на посошок сломал ворота. Наутро, проспавшись и проанализировав, он осознал необыкновенную эффективность своих пьяных боевых техник, начал их разрабатывать и совершенствовать, и в конечном итоге создал систему, широко известную под названием "стиль пьяного кулака". По другой легенде, более поздней, даосской, родоначальниками стиля явились восемь даосов, достигших бессмертия. При пересечении небесного океана они активно выпили на радостях, начали бороться кто во что горазд, и на основе этих спровоцированных опьянением разнообразных техник и создали оригинальный боевой стиль. Еще одна, более новая легенда о пьяном мастере рассказывается в популярнейшем одноименном фильме с Джеки Чаном. И, наконец, новейшая легенда берет свое начало в полночь новой рабочей смены, когда мастер Леха Чуланов позвонил из цеха своему подчиненному Виктору, с которым они пили в полдень в "Евразии", и по ходу этого телефонного звонка выяснил, что Виктор нахлобучился в хлам и на работу выйти не может.
С этим Чуланов, человек порывистый и разнообразно расхристанный, смириться не мог - на Заводе имелась практика наказания рублем мастеров за неявку подчиненных. Чуланов встал, потом снова сел, еще немножко выпил в задумчивости, снова встал и отправился за Виктором к Виктору домой (тот жил буквально в пяти минутах ходьбы от Завода). Там Чуланов обнаружил, что Виктор не преувеличивал, уверяя в телефонном разговоре, что не может передвигаться. Но это его не смутило, он обнял Виктора и начал передвигать его самостоятельно. В итоге проходной Завода они достигли практически вальсируя, мастер Чуланов нежно вел томно откидывающегося на него Виктора, и так же, заплетая ноги в удлиненных скользящих шагах, они щека к щеке провальсировали через турникет мимо охранника триста метров до конторы. Там силы покинули их обоих, и Виктора на нервной почве стошнило прямо на пол конторы. Лишь тонкие стены из гипсокартона отгораживали закуток конторы от остального гулкого деятельного пространства цеха, и лишь тонкая дверь, моментально распахивающаяся от любого мало-мальского метафизического сквознячка, отделяла этот начальственный оазис от густонаселенной рабочей пустыни, поэтому все, вся смена, видели, как Виктор лежа мыл пол, и как мастер Чуланов, уронив поросшую буйными кудрями голову на мощные руки с грязными ногтями, глядел на него с тоскою поверх стакана. Далее Виктор заснул с тряпкою на полу, под укоряющим взглядом мастера Чуланова, и уже во сне его продолжало тошнить на пол, и Чуланову пришлось самому мыть за ним пол. После этого Чуланов, и так изнуренный своей непроходящей собственной драмой, затосковал окончательно. Он выпил еще, сидя за столом, а потом принялся бить чашки. Чашки всех смен стояли рядом на специальном столике, и вот эти чашки он с каким-то методическим ухарством метал в распахнутую дверь. Разноцветные осколки чашек раскладывались на полу цеха причудливыми узорами, возможно, образуя какой-то тайный знак, пароль, волшебное колдовское слово, или только тщась образовать, потому что мастер Леха Чуланов продолжал метать все новые чашки, множа осколки, уточняя тайнопись. Приходили стропальщики, останавливаясь за спиной Чуланова и завороженно глядя на проявляющееся осколочное послание, рассеянно отпивая водки и кроша закуской. Приходили чуваки из железосборки, уходили стропальщики, кто-то залил песи-колой графики смен и накладные, множился шифр осколков, заканчивались чашки. Все ждали, что же будет, что же будет в результате, все, кто работал в цеху, невольно поглядывали в сторону конторы, кроме совсем уж ко всему равнодушных или обкуренных. Краус замер наверху возле статора, облокотившись на перила эстакады, даже Илюша пробудился, следя за траекторией полета осколков, только дядя Толя продолжал что-то бубнить себе под нос, большой еврейский нос старого обмотчика, заплетая, как раздраженная парка, в пальцах лавсан. Прибежали даже из пятого цеха, прослышав, что мастер обмотчиков беспределит, кто-то уронил надкусанное пирожное в залитые пепси-колой документы, заглядывали даже из Ка-Эм-Тэ, контора была полна объедков и напряженного ожидания. Наконец осталась последняя чашка, чашка начальника участка Бубнова, Чуланов посмотрел на нее мрачно, из глубины тяжелого лица, примерился и запустил в пространство, широко размахнувшись, он был спортивный парень. Чашка упала и разбилась, ее льдистые прозрачные стеклышки легли в уже имеющийся узор, уточняя его, наконец являя колдовское слово. Но никакого слова почему-то не получилось, и смысла тоже. Пару минут Чуланов смотрел на это молча, осмысляя бессмысленность, смотрел уже даже не из глубины лица, а откуда-то из-за лица, потом взревел, поднялся, схватил швабру и метнул ее, подобно копью, через дверь, прямо на эстакаду. Это Краус дразнил его с эстакады, беззвучно смеялся и делал большие глаза, но рука Чуланова дрогнула, и швабра полетела совсем не в Крауса. Она летела стремительно подсвистывая, и все расступались, предоставляя е й персональный воздушный коридор, кроме дяди Толи, который так и стоял спиной, с мотком лавсана меж пальцев. Лавсан упал, дядя Толя нагнулся, тихонько матерясь, и швабра пролетела ровно там, где только что была его голова. Швабра перелетела через эстакаду и упала на той стороне, ударившись о перегородку, прервав свой полет, а дядя Толя так ничего и не заметил. В цеху было шумно, стучали молотки заклиновщиков и лязгали подъемники, а он был уже очень пожилой и глуховатый. Ему оставалось два года до пенсии, никого практически из его коллег-ровесников уже не было в живых, но он всегда был мудрее, не пил ёлку например (спирт плюс канифоль), пил просто обычную водку, берег здоровье, вот даже и швабра его миновала. Все постепенно возвращались к работе, ушли стропальщики, ушли чуваки из Ка-Эм-Тэ и железосборки, питье было выпито и закуски закушены, тихо слипались засахаренные листы журнала сменных заданий, похрапывал на полу Виктор, ушли ребята из пятого цеха, Краус выдохнул, дядя Толя продолжал распутывать лавсан, ушли Исус Юра и его друг неофашист Шейх, смена развертывалась в обычном направлении, время шло к обеду. Чуланов сидел за столом, глядя через распахнутую дверь конторы поверх осколков и эстакады, возможно его взгляд все еще летел вслед за шваброй, сидел, ссутулившись и забыв руку в стакане, а ногу - в пирожном. Он был пьян настолько, что просто разъезжался по швам, и изо всех швов глядел хаос. Время шло к обеду, было уже три часа ночи, швабра лежала на полу, дядя Толя ругал бригадира Мочалова, осколки чашек загадочно бликовали, преломляя свет далеких, невидимых из цеха звезд. Через час пришел начальник участка Бубнов и сделал Чуланову внушение. Швабру вернули на место.
Вот и вся легенда о Лехе Чуланове, пьяном мастере, и в ней на этот раз обошлось и без восьми бессмертных и даже возможно без небесного океана.
Но когда заканчивается легенда, остается человек.
Леха Чуланов был необычный человек.
Он был очень интересный человек. Самым интересным в нем была его драма, но там и помимо драмы вполне хватало. Он, например, регулярно посещал бордель, "проститутошную", в составе больших делегаций, им же и сформированных, но никогда не делал это за свой счет. Мужики, звал он, пошли завтра с утра в проститутошную, палки покидать. А у тебя есть деньги, спрашивали мужики. Нет, говорил Чуланов, но у меня есть человек, у которого есть деньги. Он, конечно, имел в виду Шуру Бутакова по прозвищу Хичпок, который был известен тем, что возил на свой машине "Москвич" шестнадцать мешков навоза. Хичпок тоже был очень интересный человек. Навоз он возил разумеется не по собственной инициативе, а его попросил об этом папа, бывший милиционер (вполне возможно, что и папа в свою очередь был интересный человек, но так можно вообще далеко зайти). Шура Хичпок был явно поздний ребенок у волевых папы-милиционера и мамы-учительницы, он обладал большим лицом без всяких признаков какой бы то ни было внешней или внутренней привлекательности, по которому блуждала мимолетная бессмысленная улыбка, забредая то в бровь, то в глаз, то в уголок редкозубого рта, обладал обширным, как кофр или сейф, тяжелым задом, упакованным в коротковатые стариковские брюки, обладал короткопалыми, могущими выполнять любую работу руками, однако никакой работы он ими не выполнял, а держал их все время сомкнутыми за спиною. Вот так, держа руки за спиной и бессмысленно, но дружелюбно улыбаясь, он ходил по Заводу, ничего не делая и только поглядывая, наклонив голову, как работают другие, и точно так же, с руками за спиной, только уже абсолютно голый, неспешно помахивая частями тела, он разгуливал по коридорам проститутошной. В проститутошной он неизменно платил и за себя, и за Чуланова. Также он платил за пиво Чуланова, за вино Чуланова, иногда даже, при их совместных выездах на природу, платил за водку Чуланова и более того, платил порою половину за мясо для шашлыков, приходящееся на долю Чуланова. Почему-то у Хичпока все время были деньги. Почему-то, хотя их с Чулановым оклады были одинаковыми, Хичпок спокойно доживал до аванса, не влезая в долги, плюс подкармливал Чуланова. Почему-то он всегда выигрывал в тотализаторе, почему-то почти все сберкассы города несли в себе мизерные, но вполне действующие счета на его имя. Спокойно, как в гамаке, город покачивал в сетке этих счетов Шуру Бутакова, тихого молодого человека в немодных штанах и фланелевой пенсионерской рубашке. Возможно, он уже был тайный миллионер. Но больше он походил на тайного маньяка, как их изображают в кинофильмах. А может быть, он чудесным образом соединял обе эти тайные ипостаси. Кто его знает. Сослуживцы, и даже основные друзья в коллективе, Чуланов и Ваня Славкин, знали его главным образом с внешней, поведенческой стороны, знали его эту привычку разгуливать голым по проститутошной, знали, как он избегает в пьяном виде папу-милиционера , знали его манеру смеяться, как у ежика в дурацком детсадовском анекдоте, где ежик совершал ряд действий, приговаривая "Хи!" и "Чпок!", причем последний "чпок" оказался роковым. Вот так смеялся Шура Бутаков, и так и возникло его прозвище. А дружба с Чулановым, как несложно предположить, возникла в тот момент, когда Чуланов впервые развел Хичпока на пиво. Папа-милиционер не одобрял этой дружбы, до такой степени, что однажды, в начале знакомства, даже спустил пьяного Чуланова с лестницы, подгоняя "демократизатором". Т.е. милицейской дубинкой, сохранившейся у него со времен активной трудовой деятельности. Но Чуланов не обиделся. Его драма не оставляла ему ни времени, ни душевных сил на обиды. Тем более что если даже Хичпок, воспитанный этой дубинкой, "демократизатором", еще буквально в утробе матери, и тот простил папу, и простил его и за все дальнейшее, в том числе и за шестнадцать мешков навоза, которые папа обманом вынудил его перевезти на машине "Москвич" на дачу с колхозного поля, причем в две ходки! Две ходки по восемь мешков с навозом марки "куриный помет", сп...ных с колхозного поля, предстояло проделать тридцать лет спустя Шуре Бутакову, зачатому когда-то немолодыми родителями и выкинутому в этот мир с диагнозом отчетливый аутизм, и лишь благодаря волевым усилиям родителей (и "демократизатору") уберегшемуся этого диагноза. Аутизм остался лишь неотчетливый и слабо выраженный, практически незаметный на фоне других специфических особенностей, и еще остались феноменальные способности к игре в шахматы. На игровой приставке, купленной у Сани, набредшего на золотую жилу перепродажи китайских он-лайн товаров, Хичпок играл в шахматы так отчаянно, так страстно и азартно, что пластмассовый корпус приставки в итоге пошел ползучими, как заусеницы, мутными трещинами. Видимо, китайцы не закладывали туда запас прочности на страстную эксплуатацию, рассчитывали на отрешенных игроков-буддистов. Но ничего, Хичпок перемотал приставку скотчем и играл дальше. У него как-то вообще ничто не выходило из строя, предметы материального мира любили его, слушались и доверчиво жались к его непривлекательным ногам. У его же друга, пьяного мастера Чуланова, все обстояло ровно наоборот, в чем и заключалась драма. Главным желанием Чуланова было стяжать, но вот именно это ему и не удавалось. Чуланов тянул руки ко всему, что видел, а к невидимому тянулся наощупь, но все это было напрасно. Вещи не шли к Чуланову, норовили отпрянуть, выскользнуть из пальцев, или уж, в крайнем случае, упасть и разбиться. У него все рушилось, ломалось, падал на бетонный пол цеха и разлетался фейерверком умных микросхем новый дорогой телефон, терялись ключи и проездные билеты, он травился халявным вином и получал гастрит от дармовой шавермы, даже родители, и те выделили ему в холодильнике персональную полочку под продукты и накрепко запретили прикасаться к их полочкам. Мир отступал, не давался, просачивался сквозь пальцы, проваливался в тартарары, хотя главные тартарары это собственно и был Чуланов. Если Хичпок, частичный аутист с необаятельной внешностью киноманьяка, был вещь в себе, к которой остальной мир припадал и примагничивался, то Чуланов был вещь вне себя. Он разъезжался по швам, даже если и не пил, и изо всех швов глядел хаос, в который проваливались все его попытки стяжательства, проваливались вещи, еда и напитки, деньги и телефоны, документы и авторучки. Все это, вся предметная сторона бытия, в ужасе норовила улепетнуть, чуя этот всепоглощающий утробный хаос, чему же охота погибнуть, ничему. Никто не хотел умирать. Чуланов ловил мир, но так никогда и не поймал, все было тщетно, напрасно он буйно греб к себе окружающее всеми своими мощными кудрявыми руками. Ничего из этого не получалось. Конечно, это была настоящая драма, что же еще. Зачем-то судьба свела вместе этих двух столь разных людей, наверное для компенсации. Правда, они ничего не компенсировали, а только пили до полного погружения. Часто с ними пил Ваня Славкин, бывший десантник, по которому этого было никак не скажешь. В этом тройном составе они очень любили выезжать на дачу. На рыбалку или на шашлыки. Обычно их вез на машине "Москвич", чей салон еще помнил о шестнадцати мешках навоза, Хичпок на свою дачу в поселке Синявино. Один раз они опрометчиво поехали на дачу Чуланова, во Мшинскую, и это закончилось абсолютной катастрофой. Хотя могло кончиться и куда хуже. Несколько раз они ездили на пригородных электричках с компанией Исуса Юры и неофашиста Шейха за грибами, но коллективная, человек на десять, галлюцинация, в виде приземляющегося на платформу "Запорожца" с крылышками, охладила их в этом плане пыл. Больше они таких непродуманных вояжей не совершали, а традиционно тусили у Хичпока. Программа обычно была такая: они приходили в лес или на берег водоема. расставляли мангал или закидывали удочки, и начинали пить. Дальше шло по обстоятельствам: если Хичпок потом был в силах, он все же зажаривал шашлыки или выуживал рыбу, если нет, то удочки так и стояли, праздно полощась в недоумевающей воде, и бессмысленно дотлевали угли в невостребованном мангале. Ваня же с Чулановым, стоило им только чуть чуть выпить, сразу начинали драться. Сначала они дрались не зло, ради озорства, шутливо лягая друг дружку ногами, и это было даже полезно в качестве физической активности на свежем воздухе. Потом они выпивали еще и начинали лягать друг друга сильнее, с большим усердием, уже не только ногами, но и руками, и постепенно к задору и лукавинке этих игрищ примешивалось уже будто бы что-то другое, тяжелое, темное, невысказанное и невыразимое. Бывший десантник Ваня, к тому же человек умный, хитрый, умеющий выворачиваться из любых самых щекотливых криминальных положений, более того - еврей, конечно, все понимал про мастера Чуланова. Но, наверное, не мог удержаться, видя на берегу в сиянии лучей и легчайших теней от улетающих облаков эту кудрявую сволочь. Среди воздуха сновали, шурша крылами, стрекозы. Ветерок от водоема путался в кудрявых руках и голове Чуланова, колеблющегося в теплом летучем кислороде, пошатывающегося, тупо лыбящегося. Расползающегося, по своему обыкновению, по швам. Ваня, примерившись, старался бить точно в клубящийся в швах хаос. Чуланов отбегал, потом подбегал, держа, в свою очередь, ногу наперевес, желая пошатнуть этой ногой Ваню.
Однажды, когда они вот так же выпили по первому стакану (а Хичпок не успел даже и первого) и начали размахивать ногами, солнечное небо внезапно будто вывернулось наизнанку, обложившись сплошными тучами, раздался отдаленный гром. Мир почернел, Ваня размахнулся ногой, Чуланов пошатнулся, озаренный молнией, подбежал к Ване, лягнул его. В небе опять что-то сдвинулось, сместилось, упало и отжалось, и выплеснулось ливнем вниз. В ставшем водой воздухе мокли удочки, коротко зашипели и умолкли уголья в мангале, жидкая вода разбавляла густой маринад в ведерке с шашлыками, а Ваня и пьяный мастер продолжали драться, молча, под дождем, оскальзываясь и падая, чернея вслед за миром запачканными землей лицами. Хичпок бросался поочередно то к одному, то к другому, и то одного то другого отводил в сторонку и прислонял к влажным, освобождено дышащим стволам сосен, но эти два пьяных урода снова, сползя по стволу вниз, поднимались и бросались в схватку. Их озаряли молнии, дождь тек им в ботинки, над головами гремел гром, наконец Хичпок уложил удочки и шашлыки и оставшуюся водку и жидкость для розжига и подобрал Чуланова, которому Ваня сделал подсечку, и увел их обоих прочь на дачу, в дом. Потом оказалось, что Чуланов позабыл в лесу свою рабочую спецовку (он так и приехал, прямо с работы, в спецовке), повесив на сук, и Хичпок на следующий день пошел за ней и долго искал, хватаясь за стволы и морщась похмельем, среди рослых, роняющих с высоких, в небо устремленных игл вчерашние капли сосен. Наконец нашел и принес ее Чуланову, отсыревшую, холодную, пахнущую дымком и псиной. Нежность, если что-то и объединяло этих двух таких разных людей, то это была именно она. Хотя, разумеется, нежность - это последнее слово из всех мировых языков (в том числе мёртвых), которое могло бы вспомниться при взгляде на Чуланова и Хичпока. Возможно, если б прилетели непредвзятые инопланетяне, то они бы сразу, слёту сразу поставили именно такой диагноз. Но инопланетяне не прилетали, даже к компании Исуса Юры и его друга неофашиста Шейха во время их знаменитых грибных рейдов. Поэтому факт нежности так никогда и не был отмечен и ни в какую версию легенды о пьяном мастере не вошел.
Вошли совсем другие факты.
Факт абсолютной катастрофы, которой закончилась опрометчивая поездка на дачу Чуланова во Мшинскую. Когда зачем-то, неведомо зачем, Чуланов предложил Ване и Хичпоку зайти в тамошнюю пристанционную распивочную выпить пива, и тут же, стоило им переступить порог, со всех стульев стали подниматься страшные, мускулистые люди в загаре и тренировочных штанах, всех полов и возрастов, и собрались бить им лица. У всех этих людей, оказывается, Чуланов когда-то одолжил деньги и до сих пор не вернул, или одолжил вещи и привел их в негодность. Ж/д станция «Мшинская», гиблое, страшное место, сто первый километр. Зачем вообще было туда ехать, а если уж приехали - то зачем, зачем же заходить в пристанционную распивочную? Если можно было тихо купить пива в магазине? Но так, выясняя вопрос насчет «зайти», можно зайти слишком далеко, дойти до вопросов, зачем вообще было иметь там дачу, зачем растить клубнику на страшном, гиблом, жестоком и опасном сто первом километре? Или, еще дальше, зачем в таком страшном месте, в которое притом планируешь вернуться, брать в долг деньги и не отдавать их и одалживать предметы и приводить их в негодность? Зачем быть вот таким вот Чулановым, пьяным мастером, расползающимся по швам? Но дойти до такого вопроса значило неминуемо заглянуть внутрь Чуланова, в один из многочисленных его швов, в клубящийся в них хаос. Кто же пойдет на такое, никто. Поэтому никто не спросил у Чуланова, зачем был идти в эту распивочную, десантник Ваня молча ударил первого подошедшего, и дальше они бежали, и за ними бежали тоже. И абсолютная катастрофа стала бы окончательной, если б у платформы не остановилась как раз в ту минуту электричка, успевшая вместить их и унести прочь, на другие километры. А в магазине, объяснил Чуланов, было бы тоже самое. Там у него тоже был долги и кредиторы, но магазин еще и дальше от станции. Так что считай повезло. Но больше уж они во Мшинскую не ездили, ездили к Хичпоку в Синявино на машине или на электричке с Исусом Юрой и неофашистом Шейхом за грибами. Поездки за грибами, веселые, планируемые заранее с радостным нетерпением, проходили так: утром в выходной большой компанией садились в электричку и ехали до нужной дальней станции. Там, на дальне станции, сходили (трава по пояс), но трава в данном случае была неактуальна, а актуальны были грибы, за которыми надо было углубиться дальше в лес. Найдя и употребив грибы, возвращались на станцию и ждали следующую электричку. На ней ехали дальше, на еще более дальнюю станцию, там снова отправлялись за грибами, и т.д. Вечером возвращались, усталые, но довольные. Общение с природой благотворно влияло на всех. Даже Чуланов, казалось, как-то собирался и очерчивался в пространстве и хаос его уже не зиял так отчаянно в швах, и не болела так его драма. А может, дело было в грибах, этих бесплатных дарах природы, зовущих не к стяжательству, а к поиску. Может эта бесплатность, подарочность, чуждость рынку успокаивала и лечила его. Но вообще на природе и грибах хорошо было всем, и даже изначально уравновешенные и гармоничные люди вроде десантника Вани Славкина расцветали тихим ровным цветением еще более. Хотя кто знает, что там творилось на самом деле обычно в душе у Вани, это не Чуланов, с которым се было просто и ясно, с его клубящимся хаосом и болящей драмой. У Вани например была жена, которую никто никогда не видел, а почему? На все коллективные мероприятия, шашлыки, грибные рейды, походы в боулинг или кафе, в проститутошную (ладно, это не туда, но все же) и т.д, , Ваня неизменно приходил без жены! Даже на встречи Нового Года. Что там была за жена, почему ее нужно было так тщательно скрывать, никто не знал. У многих были жены, или верные подруги, Краус вывез свою из Белоруссии, Миша Давыдов женился на красивой, улыбчивой, подтянутой баскетболистке (у них даже кольца на свадьбе и те были баскетбольные), Стасик женился на трехкомнатной квартире (ее-то, понятно, было бы глупо таскать с собой), Паша Говноед вообще регулярно менял подруг и бывших жен, - но ничья жена так тщательно не скрывалась, как жена Вани Славкина. Может, там тоже была какая-то драма, кто знает. Но, что бы там ни было, грибы гармонизировали всех. Каждый, улыбаясь, видел свое, сидя на пригородной платформе в ожидании следующей электрички. Пока однажды все внезапно не увидели общее, а именно «Запорожец» с крылышками, желтого цвета, стремительно спланировавший из-за края леса и на бреющем полете сделавший круг над платформой, взвихрив плевки и окурки, кудри Чуланова и рыжую бороду Исуса Юры. «Запорожец» тут же и улетел вдоль рельсов и исчез в их блестящей солнечной смыкающей точке, но почему-то этот инцидент на всех подействовал угнетающе. На эту станцию все теперь боялись ездить за грибами, даром что никто не помнил ее название, и вообще старались не говорить об этом. И только Митя Л - н, один из главных наркодилеров Завода, все приставал ко всем, выспрашивая подробности, маршрут, направление, время суток, вид , последовательность и дозировку, и что-то помечал в блокнотике. Хотя это явно был только лишь научный, праздный интерес, так как грибами Митя не занимался, занимался одной лишь травой и шишками, принципиально. Его неоднократно соблазняли высокими заработками в сфере торговли ЛСД, бутиратом и героином, но Митя был тверд. Ему хватало и так. Они с мамой жили в прекрасной квартире в сталинке, с закрытым двором, где Митя парковал свой модный мотоцикл, он имел возможность ходить в клубы и покупать себе качественные хипстерские одежды и аксессуары, с пятнадцати лет не прося ни копейки у мамы (мама, у которой был давний роман с главой милиции их района, только обеспечивала Митины тылы). Так что с финансовой точки зрения у Мити Л-на и так все было порядке, а брать грех на душу он не хотел. Безупречность репутации вообще была для него важна. На общегородских корпоративах торговцев наркотиками почиталось за честь поздороваться с Митей Л-ным за руку, несмотря на его молодость (24 года), а это что-нибудь да значит!
Так что за грибами ездить пока что перестали.
А потом и сезон прошел, начался сезон дождей, холодов, затяжных, выматывающих, все грибы отошли и сгнили, и все стрекозы умерли на платформе Синявино и все страшные, загорелые люди на платформе Мшинская побледнели и попрятались, и тут-то бы и можно было поехать туда, на сто первый километр, никого не опасаясь, но сезон прошел и время вышло. Оставались только городские развлечения, боулинг, проститутошная, «Евразия». Оставалось ходить в столовую и спать после обеда под эстакадой. Оставалось проснуться и смотреть на неофашиста Шейха, который оклеил все стены своего шкафчика в раздевалке фотокарточками Гитлера и ранним, стылым хмурым утром, за час до окончания ночной смены изрисовал весь цех свастиками и потом шумно и неаккуратно писал на станки, а чуваки снимали это на телефон. Оставалось следить за коварством Чуланова, предложившего Илюше шаверму в обмен на бутерброд с колбасой, и смеяться над Илюшей, отдавшим бутерброд и тут же выяснившим, что шаверма не имела к Чуланову никакого отношения, что это была оказывается шаверма наркодилера Мити Л-на. Оставалось поражаться Илюше, подошедшему к Чуланову и открыто, вслух заявившему без купюр:
- Тебя, … ты такой, за это следует…. !!!
И видеть после этого лицо Чуланова, злого, обдолбанного и пьяного, раздираемого драмой до мяса, до костей, до обманом съеденного бутерброда , провалившегося в клубящийся хаос. Оставалось дождаться Исуса Юру, идущего из сотой мастерской навестить неофашиста Шейха. Оставалось поговорить с ним, Краусом и Саней об электронной музыке, о грибах, о женах, о том, что Краус поедет в Белоруссию делать предложение, о том, что уходящий на пенсию дядя Толя зажал банкет, о скидках на китайские он-лайн товары, о шишках, об Илюше, который изучил уже все бордели города и ближайших пригородов и это явно пошло ему на пользу, о фильме «Легенда о пьяном мастере» с Джеки Чаном в заглавной роли. А потом Исус Юра зайдет в статор, стоящий вертикально, как ракета. Зайдет снизу, туда, где у ракеты огонь, встанет на подъемную площадку и уедет вверх, весь в сиянии рыжей бороды, улыбки и футболки с Шивой, уедет туда, куда уезжают все, желающие спокойно и с удовольствием накуриться. И останется поехать с ним, или еще поговорить с Саней и Краусом, или пойти в контору и смотреть, как расползающийся по швам пьяный мастер Чуланов бьет чашки, и мечет шабру, и швабра летит, бесконечно летит воздушным коридором, творя новейшую версию легенды. И, заложив руки за спину, смотрит на это Хичпок. И мотает лавсан дядя Толя, и мерцает свет далеких, невидимых звезд в осколках чашки начальника участка Бубнова, и спит на полу Виктор, и пахнет травой из статора. И сотворенная легенда остается, и заканчивается, и остается уже только Чуланов, потому что когда легенда заканчивается, остается человек, всегда остается человек.
С этим Чуланов, человек порывистый и разнообразно расхристанный, смириться не мог - на Заводе имелась практика наказания рублем мастеров за неявку подчиненных. Чуланов встал, потом снова сел, еще немножко выпил в задумчивости, снова встал и отправился за Виктором к Виктору домой (тот жил буквально в пяти минутах ходьбы от Завода). Там Чуланов обнаружил, что Виктор не преувеличивал, уверяя в телефонном разговоре, что не может передвигаться. Но это его не смутило, он обнял Виктора и начал передвигать его самостоятельно. В итоге проходной Завода они достигли практически вальсируя, мастер Чуланов нежно вел томно откидывающегося на него Виктора, и так же, заплетая ноги в удлиненных скользящих шагах, они щека к щеке провальсировали через турникет мимо охранника триста метров до конторы. Там силы покинули их обоих, и Виктора на нервной почве стошнило прямо на пол конторы. Лишь тонкие стены из гипсокартона отгораживали закуток конторы от остального гулкого деятельного пространства цеха, и лишь тонкая дверь, моментально распахивающаяся от любого мало-мальского метафизического сквознячка, отделяла этот начальственный оазис от густонаселенной рабочей пустыни, поэтому все, вся смена, видели, как Виктор лежа мыл пол, и как мастер Чуланов, уронив поросшую буйными кудрями голову на мощные руки с грязными ногтями, глядел на него с тоскою поверх стакана. Далее Виктор заснул с тряпкою на полу, под укоряющим взглядом мастера Чуланова, и уже во сне его продолжало тошнить на пол, и Чуланову пришлось самому мыть за ним пол. После этого Чуланов, и так изнуренный своей непроходящей собственной драмой, затосковал окончательно. Он выпил еще, сидя за столом, а потом принялся бить чашки. Чашки всех смен стояли рядом на специальном столике, и вот эти чашки он с каким-то методическим ухарством метал в распахнутую дверь. Разноцветные осколки чашек раскладывались на полу цеха причудливыми узорами, возможно, образуя какой-то тайный знак, пароль, волшебное колдовское слово, или только тщась образовать, потому что мастер Леха Чуланов продолжал метать все новые чашки, множа осколки, уточняя тайнопись. Приходили стропальщики, останавливаясь за спиной Чуланова и завороженно глядя на проявляющееся осколочное послание, рассеянно отпивая водки и кроша закуской. Приходили чуваки из железосборки, уходили стропальщики, кто-то залил песи-колой графики смен и накладные, множился шифр осколков, заканчивались чашки. Все ждали, что же будет, что же будет в результате, все, кто работал в цеху, невольно поглядывали в сторону конторы, кроме совсем уж ко всему равнодушных или обкуренных. Краус замер наверху возле статора, облокотившись на перила эстакады, даже Илюша пробудился, следя за траекторией полета осколков, только дядя Толя продолжал что-то бубнить себе под нос, большой еврейский нос старого обмотчика, заплетая, как раздраженная парка, в пальцах лавсан. Прибежали даже из пятого цеха, прослышав, что мастер обмотчиков беспределит, кто-то уронил надкусанное пирожное в залитые пепси-колой документы, заглядывали даже из Ка-Эм-Тэ, контора была полна объедков и напряженного ожидания. Наконец осталась последняя чашка, чашка начальника участка Бубнова, Чуланов посмотрел на нее мрачно, из глубины тяжелого лица, примерился и запустил в пространство, широко размахнувшись, он был спортивный парень. Чашка упала и разбилась, ее льдистые прозрачные стеклышки легли в уже имеющийся узор, уточняя его, наконец являя колдовское слово. Но никакого слова почему-то не получилось, и смысла тоже. Пару минут Чуланов смотрел на это молча, осмысляя бессмысленность, смотрел уже даже не из глубины лица, а откуда-то из-за лица, потом взревел, поднялся, схватил швабру и метнул ее, подобно копью, через дверь, прямо на эстакаду. Это Краус дразнил его с эстакады, беззвучно смеялся и делал большие глаза, но рука Чуланова дрогнула, и швабра полетела совсем не в Крауса. Она летела стремительно подсвистывая, и все расступались, предоставляя е й персональный воздушный коридор, кроме дяди Толи, который так и стоял спиной, с мотком лавсана меж пальцев. Лавсан упал, дядя Толя нагнулся, тихонько матерясь, и швабра пролетела ровно там, где только что была его голова. Швабра перелетела через эстакаду и упала на той стороне, ударившись о перегородку, прервав свой полет, а дядя Толя так ничего и не заметил. В цеху было шумно, стучали молотки заклиновщиков и лязгали подъемники, а он был уже очень пожилой и глуховатый. Ему оставалось два года до пенсии, никого практически из его коллег-ровесников уже не было в живых, но он всегда был мудрее, не пил ёлку например (спирт плюс канифоль), пил просто обычную водку, берег здоровье, вот даже и швабра его миновала. Все постепенно возвращались к работе, ушли стропальщики, ушли чуваки из Ка-Эм-Тэ и железосборки, питье было выпито и закуски закушены, тихо слипались засахаренные листы журнала сменных заданий, похрапывал на полу Виктор, ушли ребята из пятого цеха, Краус выдохнул, дядя Толя продолжал распутывать лавсан, ушли Исус Юра и его друг неофашист Шейх, смена развертывалась в обычном направлении, время шло к обеду. Чуланов сидел за столом, глядя через распахнутую дверь конторы поверх осколков и эстакады, возможно его взгляд все еще летел вслед за шваброй, сидел, ссутулившись и забыв руку в стакане, а ногу - в пирожном. Он был пьян настолько, что просто разъезжался по швам, и изо всех швов глядел хаос. Время шло к обеду, было уже три часа ночи, швабра лежала на полу, дядя Толя ругал бригадира Мочалова, осколки чашек загадочно бликовали, преломляя свет далеких, невидимых из цеха звезд. Через час пришел начальник участка Бубнов и сделал Чуланову внушение. Швабру вернули на место.
Вот и вся легенда о Лехе Чуланове, пьяном мастере, и в ней на этот раз обошлось и без восьми бессмертных и даже возможно без небесного океана.
Но когда заканчивается легенда, остается человек.
Леха Чуланов был необычный человек.
Он был очень интересный человек. Самым интересным в нем была его драма, но там и помимо драмы вполне хватало. Он, например, регулярно посещал бордель, "проститутошную", в составе больших делегаций, им же и сформированных, но никогда не делал это за свой счет. Мужики, звал он, пошли завтра с утра в проститутошную, палки покидать. А у тебя есть деньги, спрашивали мужики. Нет, говорил Чуланов, но у меня есть человек, у которого есть деньги. Он, конечно, имел в виду Шуру Бутакова по прозвищу Хичпок, который был известен тем, что возил на свой машине "Москвич" шестнадцать мешков навоза. Хичпок тоже был очень интересный человек. Навоз он возил разумеется не по собственной инициативе, а его попросил об этом папа, бывший милиционер (вполне возможно, что и папа в свою очередь был интересный человек, но так можно вообще далеко зайти). Шура Хичпок был явно поздний ребенок у волевых папы-милиционера и мамы-учительницы, он обладал большим лицом без всяких признаков какой бы то ни было внешней или внутренней привлекательности, по которому блуждала мимолетная бессмысленная улыбка, забредая то в бровь, то в глаз, то в уголок редкозубого рта, обладал обширным, как кофр или сейф, тяжелым задом, упакованным в коротковатые стариковские брюки, обладал короткопалыми, могущими выполнять любую работу руками, однако никакой работы он ими не выполнял, а держал их все время сомкнутыми за спиною. Вот так, держа руки за спиной и бессмысленно, но дружелюбно улыбаясь, он ходил по Заводу, ничего не делая и только поглядывая, наклонив голову, как работают другие, и точно так же, с руками за спиной, только уже абсолютно голый, неспешно помахивая частями тела, он разгуливал по коридорам проститутошной. В проститутошной он неизменно платил и за себя, и за Чуланова. Также он платил за пиво Чуланова, за вино Чуланова, иногда даже, при их совместных выездах на природу, платил за водку Чуланова и более того, платил порою половину за мясо для шашлыков, приходящееся на долю Чуланова. Почему-то у Хичпока все время были деньги. Почему-то, хотя их с Чулановым оклады были одинаковыми, Хичпок спокойно доживал до аванса, не влезая в долги, плюс подкармливал Чуланова. Почему-то он всегда выигрывал в тотализаторе, почему-то почти все сберкассы города несли в себе мизерные, но вполне действующие счета на его имя. Спокойно, как в гамаке, город покачивал в сетке этих счетов Шуру Бутакова, тихого молодого человека в немодных штанах и фланелевой пенсионерской рубашке. Возможно, он уже был тайный миллионер. Но больше он походил на тайного маньяка, как их изображают в кинофильмах. А может быть, он чудесным образом соединял обе эти тайные ипостаси. Кто его знает. Сослуживцы, и даже основные друзья в коллективе, Чуланов и Ваня Славкин, знали его главным образом с внешней, поведенческой стороны, знали его эту привычку разгуливать голым по проститутошной, знали, как он избегает в пьяном виде папу-милиционера , знали его манеру смеяться, как у ежика в дурацком детсадовском анекдоте, где ежик совершал ряд действий, приговаривая "Хи!" и "Чпок!", причем последний "чпок" оказался роковым. Вот так смеялся Шура Бутаков, и так и возникло его прозвище. А дружба с Чулановым, как несложно предположить, возникла в тот момент, когда Чуланов впервые развел Хичпока на пиво. Папа-милиционер не одобрял этой дружбы, до такой степени, что однажды, в начале знакомства, даже спустил пьяного Чуланова с лестницы, подгоняя "демократизатором". Т.е. милицейской дубинкой, сохранившейся у него со времен активной трудовой деятельности. Но Чуланов не обиделся. Его драма не оставляла ему ни времени, ни душевных сил на обиды. Тем более что если даже Хичпок, воспитанный этой дубинкой, "демократизатором", еще буквально в утробе матери, и тот простил папу, и простил его и за все дальнейшее, в том числе и за шестнадцать мешков навоза, которые папа обманом вынудил его перевезти на машине "Москвич" на дачу с колхозного поля, причем в две ходки! Две ходки по восемь мешков с навозом марки "куриный помет", сп...ных с колхозного поля, предстояло проделать тридцать лет спустя Шуре Бутакову, зачатому когда-то немолодыми родителями и выкинутому в этот мир с диагнозом отчетливый аутизм, и лишь благодаря волевым усилиям родителей (и "демократизатору") уберегшемуся этого диагноза. Аутизм остался лишь неотчетливый и слабо выраженный, практически незаметный на фоне других специфических особенностей, и еще остались феноменальные способности к игре в шахматы. На игровой приставке, купленной у Сани, набредшего на золотую жилу перепродажи китайских он-лайн товаров, Хичпок играл в шахматы так отчаянно, так страстно и азартно, что пластмассовый корпус приставки в итоге пошел ползучими, как заусеницы, мутными трещинами. Видимо, китайцы не закладывали туда запас прочности на страстную эксплуатацию, рассчитывали на отрешенных игроков-буддистов. Но ничего, Хичпок перемотал приставку скотчем и играл дальше. У него как-то вообще ничто не выходило из строя, предметы материального мира любили его, слушались и доверчиво жались к его непривлекательным ногам. У его же друга, пьяного мастера Чуланова, все обстояло ровно наоборот, в чем и заключалась драма. Главным желанием Чуланова было стяжать, но вот именно это ему и не удавалось. Чуланов тянул руки ко всему, что видел, а к невидимому тянулся наощупь, но все это было напрасно. Вещи не шли к Чуланову, норовили отпрянуть, выскользнуть из пальцев, или уж, в крайнем случае, упасть и разбиться. У него все рушилось, ломалось, падал на бетонный пол цеха и разлетался фейерверком умных микросхем новый дорогой телефон, терялись ключи и проездные билеты, он травился халявным вином и получал гастрит от дармовой шавермы, даже родители, и те выделили ему в холодильнике персональную полочку под продукты и накрепко запретили прикасаться к их полочкам. Мир отступал, не давался, просачивался сквозь пальцы, проваливался в тартарары, хотя главные тартарары это собственно и был Чуланов. Если Хичпок, частичный аутист с необаятельной внешностью киноманьяка, был вещь в себе, к которой остальной мир припадал и примагничивался, то Чуланов был вещь вне себя. Он разъезжался по швам, даже если и не пил, и изо всех швов глядел хаос, в который проваливались все его попытки стяжательства, проваливались вещи, еда и напитки, деньги и телефоны, документы и авторучки. Все это, вся предметная сторона бытия, в ужасе норовила улепетнуть, чуя этот всепоглощающий утробный хаос, чему же охота погибнуть, ничему. Никто не хотел умирать. Чуланов ловил мир, но так никогда и не поймал, все было тщетно, напрасно он буйно греб к себе окружающее всеми своими мощными кудрявыми руками. Ничего из этого не получалось. Конечно, это была настоящая драма, что же еще. Зачем-то судьба свела вместе этих двух столь разных людей, наверное для компенсации. Правда, они ничего не компенсировали, а только пили до полного погружения. Часто с ними пил Ваня Славкин, бывший десантник, по которому этого было никак не скажешь. В этом тройном составе они очень любили выезжать на дачу. На рыбалку или на шашлыки. Обычно их вез на машине "Москвич", чей салон еще помнил о шестнадцати мешках навоза, Хичпок на свою дачу в поселке Синявино. Один раз они опрометчиво поехали на дачу Чуланова, во Мшинскую, и это закончилось абсолютной катастрофой. Хотя могло кончиться и куда хуже. Несколько раз они ездили на пригородных электричках с компанией Исуса Юры и неофашиста Шейха за грибами, но коллективная, человек на десять, галлюцинация, в виде приземляющегося на платформу "Запорожца" с крылышками, охладила их в этом плане пыл. Больше они таких непродуманных вояжей не совершали, а традиционно тусили у Хичпока. Программа обычно была такая: они приходили в лес или на берег водоема. расставляли мангал или закидывали удочки, и начинали пить. Дальше шло по обстоятельствам: если Хичпок потом был в силах, он все же зажаривал шашлыки или выуживал рыбу, если нет, то удочки так и стояли, праздно полощась в недоумевающей воде, и бессмысленно дотлевали угли в невостребованном мангале. Ваня же с Чулановым, стоило им только чуть чуть выпить, сразу начинали драться. Сначала они дрались не зло, ради озорства, шутливо лягая друг дружку ногами, и это было даже полезно в качестве физической активности на свежем воздухе. Потом они выпивали еще и начинали лягать друг друга сильнее, с большим усердием, уже не только ногами, но и руками, и постепенно к задору и лукавинке этих игрищ примешивалось уже будто бы что-то другое, тяжелое, темное, невысказанное и невыразимое. Бывший десантник Ваня, к тому же человек умный, хитрый, умеющий выворачиваться из любых самых щекотливых криминальных положений, более того - еврей, конечно, все понимал про мастера Чуланова. Но, наверное, не мог удержаться, видя на берегу в сиянии лучей и легчайших теней от улетающих облаков эту кудрявую сволочь. Среди воздуха сновали, шурша крылами, стрекозы. Ветерок от водоема путался в кудрявых руках и голове Чуланова, колеблющегося в теплом летучем кислороде, пошатывающегося, тупо лыбящегося. Расползающегося, по своему обыкновению, по швам. Ваня, примерившись, старался бить точно в клубящийся в швах хаос. Чуланов отбегал, потом подбегал, держа, в свою очередь, ногу наперевес, желая пошатнуть этой ногой Ваню.
Однажды, когда они вот так же выпили по первому стакану (а Хичпок не успел даже и первого) и начали размахивать ногами, солнечное небо внезапно будто вывернулось наизнанку, обложившись сплошными тучами, раздался отдаленный гром. Мир почернел, Ваня размахнулся ногой, Чуланов пошатнулся, озаренный молнией, подбежал к Ване, лягнул его. В небе опять что-то сдвинулось, сместилось, упало и отжалось, и выплеснулось ливнем вниз. В ставшем водой воздухе мокли удочки, коротко зашипели и умолкли уголья в мангале, жидкая вода разбавляла густой маринад в ведерке с шашлыками, а Ваня и пьяный мастер продолжали драться, молча, под дождем, оскальзываясь и падая, чернея вслед за миром запачканными землей лицами. Хичпок бросался поочередно то к одному, то к другому, и то одного то другого отводил в сторонку и прислонял к влажным, освобождено дышащим стволам сосен, но эти два пьяных урода снова, сползя по стволу вниз, поднимались и бросались в схватку. Их озаряли молнии, дождь тек им в ботинки, над головами гремел гром, наконец Хичпок уложил удочки и шашлыки и оставшуюся водку и жидкость для розжига и подобрал Чуланова, которому Ваня сделал подсечку, и увел их обоих прочь на дачу, в дом. Потом оказалось, что Чуланов позабыл в лесу свою рабочую спецовку (он так и приехал, прямо с работы, в спецовке), повесив на сук, и Хичпок на следующий день пошел за ней и долго искал, хватаясь за стволы и морщась похмельем, среди рослых, роняющих с высоких, в небо устремленных игл вчерашние капли сосен. Наконец нашел и принес ее Чуланову, отсыревшую, холодную, пахнущую дымком и псиной. Нежность, если что-то и объединяло этих двух таких разных людей, то это была именно она. Хотя, разумеется, нежность - это последнее слово из всех мировых языков (в том числе мёртвых), которое могло бы вспомниться при взгляде на Чуланова и Хичпока. Возможно, если б прилетели непредвзятые инопланетяне, то они бы сразу, слёту сразу поставили именно такой диагноз. Но инопланетяне не прилетали, даже к компании Исуса Юры и его друга неофашиста Шейха во время их знаменитых грибных рейдов. Поэтому факт нежности так никогда и не был отмечен и ни в какую версию легенды о пьяном мастере не вошел.
Вошли совсем другие факты.
Факт абсолютной катастрофы, которой закончилась опрометчивая поездка на дачу Чуланова во Мшинскую. Когда зачем-то, неведомо зачем, Чуланов предложил Ване и Хичпоку зайти в тамошнюю пристанционную распивочную выпить пива, и тут же, стоило им переступить порог, со всех стульев стали подниматься страшные, мускулистые люди в загаре и тренировочных штанах, всех полов и возрастов, и собрались бить им лица. У всех этих людей, оказывается, Чуланов когда-то одолжил деньги и до сих пор не вернул, или одолжил вещи и привел их в негодность. Ж/д станция «Мшинская», гиблое, страшное место, сто первый километр. Зачем вообще было туда ехать, а если уж приехали - то зачем, зачем же заходить в пристанционную распивочную? Если можно было тихо купить пива в магазине? Но так, выясняя вопрос насчет «зайти», можно зайти слишком далеко, дойти до вопросов, зачем вообще было иметь там дачу, зачем растить клубнику на страшном, гиблом, жестоком и опасном сто первом километре? Или, еще дальше, зачем в таком страшном месте, в которое притом планируешь вернуться, брать в долг деньги и не отдавать их и одалживать предметы и приводить их в негодность? Зачем быть вот таким вот Чулановым, пьяным мастером, расползающимся по швам? Но дойти до такого вопроса значило неминуемо заглянуть внутрь Чуланова, в один из многочисленных его швов, в клубящийся в них хаос. Кто же пойдет на такое, никто. Поэтому никто не спросил у Чуланова, зачем был идти в эту распивочную, десантник Ваня молча ударил первого подошедшего, и дальше они бежали, и за ними бежали тоже. И абсолютная катастрофа стала бы окончательной, если б у платформы не остановилась как раз в ту минуту электричка, успевшая вместить их и унести прочь, на другие километры. А в магазине, объяснил Чуланов, было бы тоже самое. Там у него тоже был долги и кредиторы, но магазин еще и дальше от станции. Так что считай повезло. Но больше уж они во Мшинскую не ездили, ездили к Хичпоку в Синявино на машине или на электричке с Исусом Юрой и неофашистом Шейхом за грибами. Поездки за грибами, веселые, планируемые заранее с радостным нетерпением, проходили так: утром в выходной большой компанией садились в электричку и ехали до нужной дальней станции. Там, на дальне станции, сходили (трава по пояс), но трава в данном случае была неактуальна, а актуальны были грибы, за которыми надо было углубиться дальше в лес. Найдя и употребив грибы, возвращались на станцию и ждали следующую электричку. На ней ехали дальше, на еще более дальнюю станцию, там снова отправлялись за грибами, и т.д. Вечером возвращались, усталые, но довольные. Общение с природой благотворно влияло на всех. Даже Чуланов, казалось, как-то собирался и очерчивался в пространстве и хаос его уже не зиял так отчаянно в швах, и не болела так его драма. А может, дело было в грибах, этих бесплатных дарах природы, зовущих не к стяжательству, а к поиску. Может эта бесплатность, подарочность, чуждость рынку успокаивала и лечила его. Но вообще на природе и грибах хорошо было всем, и даже изначально уравновешенные и гармоничные люди вроде десантника Вани Славкина расцветали тихим ровным цветением еще более. Хотя кто знает, что там творилось на самом деле обычно в душе у Вани, это не Чуланов, с которым се было просто и ясно, с его клубящимся хаосом и болящей драмой. У Вани например была жена, которую никто никогда не видел, а почему? На все коллективные мероприятия, шашлыки, грибные рейды, походы в боулинг или кафе, в проститутошную (ладно, это не туда, но все же) и т.д, , Ваня неизменно приходил без жены! Даже на встречи Нового Года. Что там была за жена, почему ее нужно было так тщательно скрывать, никто не знал. У многих были жены, или верные подруги, Краус вывез свою из Белоруссии, Миша Давыдов женился на красивой, улыбчивой, подтянутой баскетболистке (у них даже кольца на свадьбе и те были баскетбольные), Стасик женился на трехкомнатной квартире (ее-то, понятно, было бы глупо таскать с собой), Паша Говноед вообще регулярно менял подруг и бывших жен, - но ничья жена так тщательно не скрывалась, как жена Вани Славкина. Может, там тоже была какая-то драма, кто знает. Но, что бы там ни было, грибы гармонизировали всех. Каждый, улыбаясь, видел свое, сидя на пригородной платформе в ожидании следующей электрички. Пока однажды все внезапно не увидели общее, а именно «Запорожец» с крылышками, желтого цвета, стремительно спланировавший из-за края леса и на бреющем полете сделавший круг над платформой, взвихрив плевки и окурки, кудри Чуланова и рыжую бороду Исуса Юры. «Запорожец» тут же и улетел вдоль рельсов и исчез в их блестящей солнечной смыкающей точке, но почему-то этот инцидент на всех подействовал угнетающе. На эту станцию все теперь боялись ездить за грибами, даром что никто не помнил ее название, и вообще старались не говорить об этом. И только Митя Л - н, один из главных наркодилеров Завода, все приставал ко всем, выспрашивая подробности, маршрут, направление, время суток, вид , последовательность и дозировку, и что-то помечал в блокнотике. Хотя это явно был только лишь научный, праздный интерес, так как грибами Митя не занимался, занимался одной лишь травой и шишками, принципиально. Его неоднократно соблазняли высокими заработками в сфере торговли ЛСД, бутиратом и героином, но Митя был тверд. Ему хватало и так. Они с мамой жили в прекрасной квартире в сталинке, с закрытым двором, где Митя парковал свой модный мотоцикл, он имел возможность ходить в клубы и покупать себе качественные хипстерские одежды и аксессуары, с пятнадцати лет не прося ни копейки у мамы (мама, у которой был давний роман с главой милиции их района, только обеспечивала Митины тылы). Так что с финансовой точки зрения у Мити Л-на и так все было порядке, а брать грех на душу он не хотел. Безупречность репутации вообще была для него важна. На общегородских корпоративах торговцев наркотиками почиталось за честь поздороваться с Митей Л-ным за руку, несмотря на его молодость (24 года), а это что-нибудь да значит!
Так что за грибами ездить пока что перестали.
А потом и сезон прошел, начался сезон дождей, холодов, затяжных, выматывающих, все грибы отошли и сгнили, и все стрекозы умерли на платформе Синявино и все страшные, загорелые люди на платформе Мшинская побледнели и попрятались, и тут-то бы и можно было поехать туда, на сто первый километр, никого не опасаясь, но сезон прошел и время вышло. Оставались только городские развлечения, боулинг, проститутошная, «Евразия». Оставалось ходить в столовую и спать после обеда под эстакадой. Оставалось проснуться и смотреть на неофашиста Шейха, который оклеил все стены своего шкафчика в раздевалке фотокарточками Гитлера и ранним, стылым хмурым утром, за час до окончания ночной смены изрисовал весь цех свастиками и потом шумно и неаккуратно писал на станки, а чуваки снимали это на телефон. Оставалось следить за коварством Чуланова, предложившего Илюше шаверму в обмен на бутерброд с колбасой, и смеяться над Илюшей, отдавшим бутерброд и тут же выяснившим, что шаверма не имела к Чуланову никакого отношения, что это была оказывается шаверма наркодилера Мити Л-на. Оставалось поражаться Илюше, подошедшему к Чуланову и открыто, вслух заявившему без купюр:
- Тебя, … ты такой, за это следует…. !!!
И видеть после этого лицо Чуланова, злого, обдолбанного и пьяного, раздираемого драмой до мяса, до костей, до обманом съеденного бутерброда , провалившегося в клубящийся хаос. Оставалось дождаться Исуса Юру, идущего из сотой мастерской навестить неофашиста Шейха. Оставалось поговорить с ним, Краусом и Саней об электронной музыке, о грибах, о женах, о том, что Краус поедет в Белоруссию делать предложение, о том, что уходящий на пенсию дядя Толя зажал банкет, о скидках на китайские он-лайн товары, о шишках, об Илюше, который изучил уже все бордели города и ближайших пригородов и это явно пошло ему на пользу, о фильме «Легенда о пьяном мастере» с Джеки Чаном в заглавной роли. А потом Исус Юра зайдет в статор, стоящий вертикально, как ракета. Зайдет снизу, туда, где у ракеты огонь, встанет на подъемную площадку и уедет вверх, весь в сиянии рыжей бороды, улыбки и футболки с Шивой, уедет туда, куда уезжают все, желающие спокойно и с удовольствием накуриться. И останется поехать с ним, или еще поговорить с Саней и Краусом, или пойти в контору и смотреть, как расползающийся по швам пьяный мастер Чуланов бьет чашки, и мечет шабру, и швабра летит, бесконечно летит воздушным коридором, творя новейшую версию легенды. И, заложив руки за спину, смотрит на это Хичпок. И мотает лавсан дядя Толя, и мерцает свет далеких, невидимых звезд в осколках чашки начальника участка Бубнова, и спит на полу Виктор, и пахнет травой из статора. И сотворенная легенда остается, и заканчивается, и остается уже только Чуланов, потому что когда легенда заканчивается, остается человек, всегда остается человек.