я памятник себе
Интересная лингво-правовая проблема возникает с открытой формой воспоминаний.
Вот я вспоминаю, воспоминания мои. Автор я им или нет? Только начни, как приходят знакомые тебе люди и предъявляют свои права на какую-то часть твоих воспоминаний. Требуют что-то поправить, заменить что-то на что-то, вовсе убрать с глаз.
О чем нам это говорит?
Во-первых, о том, что я тут не одна. Нет, конечно, может оно и солипсизм, но очень многолюдный.
Во-вторых, что язык(=жизнь, природа) находится в общественном пользовании, что каждый из говорящих имеет к нему прямой доступ, что у нас язык - один. Последнее вовсе не так тривиально, как может показаться без доказательства. Мы понимаем друг друга в силу того, что не до конца понимаем, потому что мы разные. Это ясно на вышеприведенном примере прений о разночтениях в нашей памяти - у каждого своя правда, которая почему-то постоянно подвергается сомнению со стороны. Постулат о понимании через непонимание тоже нетривиален, хотя мы практикуем это (не)понимание каждым речевым актом. Мы обязательно всякий раз договариваемся о понимании, хотя по большей части этот процесс скрыт от рефлексии. При этом, совершенно неважно, что именно каждый из нас понимает под пониманием, как в алгебре, консенсус решает все.
Мы понимаем друг друга, потому что помним одно и то же с множественными разночтениями (у нас общее и раздельное прошлое), и можем сходства и различия зафиксировать формальными знаками, скрепляющими наши договоренности, что обеспечивают дальнейшую верификацию на новом герменевтическом витке. Подлинные имена в тексте воспоминаний являются мощным верификационным инструментом. Это очень яркая, часто болезненная вспышка (не)узнавания себя в зеркале. Я слито с именем настолько, что мы переживаем его употребление другим зачастую более болезненно, чем физическое прикосновение.
Собственно, это было семиотическое доказательство объективности существования мира.
Я в курсе, что эта объективность дана всякому младенцу как тривиальность, не требующая доказательства.
Спасибо за понимание.
Вот я вспоминаю, воспоминания мои. Автор я им или нет? Только начни, как приходят знакомые тебе люди и предъявляют свои права на какую-то часть твоих воспоминаний. Требуют что-то поправить, заменить что-то на что-то, вовсе убрать с глаз.
О чем нам это говорит?
Во-первых, о том, что я тут не одна. Нет, конечно, может оно и солипсизм, но очень многолюдный.
Во-вторых, что язык(=жизнь, природа) находится в общественном пользовании, что каждый из говорящих имеет к нему прямой доступ, что у нас язык - один. Последнее вовсе не так тривиально, как может показаться без доказательства. Мы понимаем друг друга в силу того, что не до конца понимаем, потому что мы разные. Это ясно на вышеприведенном примере прений о разночтениях в нашей памяти - у каждого своя правда, которая почему-то постоянно подвергается сомнению со стороны. Постулат о понимании через непонимание тоже нетривиален, хотя мы практикуем это (не)понимание каждым речевым актом. Мы обязательно всякий раз договариваемся о понимании, хотя по большей части этот процесс скрыт от рефлексии. При этом, совершенно неважно, что именно каждый из нас понимает под пониманием, как в алгебре, консенсус решает все.
Мы понимаем друг друга, потому что помним одно и то же с множественными разночтениями (у нас общее и раздельное прошлое), и можем сходства и различия зафиксировать формальными знаками, скрепляющими наши договоренности, что обеспечивают дальнейшую верификацию на новом герменевтическом витке. Подлинные имена в тексте воспоминаний являются мощным верификационным инструментом. Это очень яркая, часто болезненная вспышка (не)узнавания себя в зеркале. Я слито с именем настолько, что мы переживаем его употребление другим зачастую более болезненно, чем физическое прикосновение.
Собственно, это было семиотическое доказательство объективности существования мира.
Я в курсе, что эта объективность дана всякому младенцу как тривиальность, не требующая доказательства.
Спасибо за понимание.