Почитывал мемуары Талейрана - 1
Много разного из предисловий и примечаний к мемуарам:
Мемуары деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы. Это весьма понятно: автор, знающий свою историческую ответственность, стремится построить свой рассказ так, чтобы мотивировка его собственных поступков была по возможности возвышенною, а там, где их никак нельзя истолковать в пользу автора, можно постараться и вовсе отречься от соучастия в них. Словом, о многих мемуаристах этого типа можно повторить то, что Анри Рошфор в свое время сказал по поводу воспоминаний Эмилия Оливье: "Оливье лжет так, как если бы он до сих пор все еще был первым министром".
Мемуары Талейрана имеют некоторое преимущество, во-первых, в том, что они, хотя, правда, после первоначальных явственных колебаний, предназначались лишь для потомства и ни в коем случае не должны были появиться при жизни автора (они впервые вышли в 1891 году, то есть спустя пятьдесят три года после смерти Талейрана). Во-вторых, как я отмечаю ниже в краткой его характеристике, он понимал, что, действуя на мировой арене, оказав несколько раз громадное влияние на ход дел в самые решающие исторические моменты, проявляя всегда абсолютную беззастенчивость и не пытаясь даже оправдываться почти ни в чем впоследствии,- они не может рассчитывать, что ему будут очень верить в его мемуарах.
"Не слишком усердствуйте (pas trop de zele)",-учил он молодых дипломатов. "Тот, кто придал бы его величеству императору Наполеону немножко лени (un peu de paresse),-был бы благодетелем человечества",-говорил со вздохом Талейран в эпоху самого расцвета "великой империи", своеобразно и как бы в слегка пародийном плане предвосхищая толстовскую идею "неделания". (По-моему, эту идею придумали за тысячелетия до Толстого.) Талейран полагал, что иногда не спешить, уметь выжидать, не очень вмешиваться, вообще поменьше работать - единственно полезная тактика. Он и в мемуарах своих скуп на работу. Он явно почти не обрабатывал этих набросков и стремился быть как можно лаконичнее - и поскорее перейти к "бумагам за номером", за которыми, очевидно, по его мнению, и от потомства укрыться как-то надежнее.
И опять все пошло как по маслу вплоть до мирной кончины в 1838 году,- которая одна только могла, в самом деле, означать серьезный перерыв в этой блистательной карьере и которая поэтому вызвала, как известно, тогда же наивно ироническое восклицание: "Неужели князь Талейран умер? Любопытно узнать, зачем это ему теперь понадобилось!" До такой степени все его поступки казались его современникам всегда преднамеренными и обдуманными, всегда целесообразными с карьерной точки зрения и всегда в конечном счете успешными для него.
За деньги он бы продал свою душу,- и он при этом был бы прав, ибо променял бы навозную кучу на золото",-так отзывался о нем за два года до революции, в 1787 году, Мирабо
Стоит ли считаться с общественным мнением, когда его представляют какие-то неведомые разночинцы? Появляется цинизм откровенности, прежде немыслимый. И при Людовике XIV министры воровали весьма часто и обильно. Но только при Людовике XVI, за пять лет до .взятия Бастилии, на вопрос: "Как вы решились взять на себя управление королевскими финансами, когда вы и свои личные дела совсем расстроили",- генеральный контролер Калонн осмелился с юмором ответить: "Потому-то я и взялся заведовать королевскими финансами, что личные мои финансы уж очень оказались расстроены". Процветало казнокрадство и взяточничество в России и при Александре I и при Николае I, но только в период между 1 марта 1881 года и 28 февраля 1917 года на слова подрядчика: "Я дам вашему превосходительству три тысячи,- и никто об этом и знать не будет",-стал возможен переданный потомству директором Горного департамента К. К. Скальковским классический ответ его превосходительства: "Дайте мне пять тысяч и рассказывайте кому хотите".
10 октября 1789 года Учредительное собрание, а вечером весь Париж были потрясены неожиданным, изумительным и радостным известием. Оказалось, что живы еще в греховном веке святые христовы заповеди, повелевающие во смирении и нищете видеть истинное блаженство! Сами высшие служители алтаря, пастыри душ людских, без всякого давления со стороны, движимые одною лишь беззаветною любовью к ближним, возжелали отдать все, что имеют, в пользу отечества, вспомнили, что они являются прямыми наследниками и продолжателями босых и нищих палестинских апостолов,- и добровольно отказались от всех своих земель! Даром! Без выкупа! И кто же совершил этот подвиг, достойный блаженнейших угодников божиих? Скромный епископ отенский, он же (во миру) князь Талейран Перигор! Именно он, не предупредив даже никого из других духовных лиц, увлекаемый индивидуальным сердечным порывом, внес в Учредительное собрание предложение - взять в казну церковные земли, и представил тут же разработанный проект закона об этом. В пояснительной записке подчеркивалось, что церковная собственность не похожа на обыкновенную частную собственность, что государство смело может ею овладеть и что эта мера "согласуется с суровым уважением к собственности". "Иначе бы я эту меру отвергнул",- бестрепетно заявлял при этом принципиальный автор.
Услуга, оказанная им по части церковных земель, даже преувеличивалась. Сразу он выдвинулся в первые ряды руководящих законодателей. Даже те, кто не верил его искренности, считали, что он бесповоротно сжег за собою все корабли и что уж по одной этой причине революция может отныне вполне доверять ему. Зато ярости в лагере аристократии и особенно среди духовенства не было предела. "Без таланта, с небольшим умом, с большим самодовольством, мошенничая при Калоне на бирже, оскорбляя пристойность в своем серале", таков был прежде епископ отенский; "а теперь он холодно воспринимает уколы презрения, он советует воровать, преподает клятвопреступление и сеет раздоры, возвещая при этом мир".
Он пристроился к разным интересным комитетам - вроде дипломатического и финансового,- где негласно и без особого риска можно было подзаработать. "Видите ли,- поучал он впоследствии барона Витроля,- никогда не следует быть бедняком, il ne faut jamais etre pauvre diable. Что до меня,- то я всегда был богат".
Он величаво благословил королевскую семью, национальную гвардию, членов Национального собрания, несметные толпы обнажившего пред ним свои головы народа, он отслужил молебен у алтаря, воздвигнутого посредине колоссальной площади. Этот смиренный служитель Христа, этот бескорыстный аристократ, так всецело служащий возрождению отечества, возбуждал в теснившихся вокруг него доверчивых массах в этот день даже некоторое умиление. Сам Талейран, впрочем, тоже всегда с удовольствием об этом дне вспоминал, но вот почему. К вечеру он освободился и, не теряя времени, поехал в игорный дом, где ему так неслыханно повезло, что он сорвал банк. Сорвав банк, он отправился на веселый обед к знакомой даме (графине Лаваль). После обеда он съездил снова в игорный притон,- но уже в другой, и тут произошел изумительный в картежной истории случай: он снова сорвал банк! "Я вернулся тогда к госпоже Лаваль, чтобы показать ей золото и банковые билеты. Я был покрыт ими. Между прочим и шляпа моя была ими полна". Так с одушевлением повествовал он об этом отрадном событии много лет спустя барону Витролю, когда речь зашла о дне праздника революционного братства 14 июля 1790 года.
Папа ответил на это отлучением Талейрана от церкви. Но тот и ухом на это отлучение не повел - и продолжал свое дело. Он решительно и публично отверг право папы запрещать французскому духовенству присягать новому устройству церкви.
Наступали такие грозные времена, когда всей ловкости бывшего епископа могло не хватить для того, чтобы спасти свою голову. Конечно, Талейран тотчас же взял на себя средактировать ноту, извещающую великобританское правительство о провозглашении республики. "Король нечувствительно подкапывался под новую конституцию, в которой ему было отведено такое прекрасное место. С самою скандальною щедростью из рук короля лилось золото на подкупы, чтобы погасить или ослабить пламенный патриотизм, беспокоивший его". С таким праведным революционным гневом изъяснялся в этой ноте князь Талейран, оправдывая низвержение Людовика XVI пред иностранными державами и, прежде всего, пред Англией. И -буквально чуть не в тот же самый день, как он писал эту проникнутую суровым революционным пафосом ноту,-Талейран уже предпринял первые шаги для получения возможности немедленно бежать без оглядки за границу. Он явился к Дантону просить паспорт под предлогом необходимости войти в соглашение с Англией о принятии общих мер длины и веса. Предлог был до курьеза явственно придуманный и фальшивый. Но не мог же Дантон заподозрить, что эмигрировать в Англию собирается тот самый человек, который пять дней тому назад за полною подписью писал Англии ноту о полнейшей необходимости низвержения монархии и о самой безусловной правоте и обоснованности того углубления революции, которое произошло 10 августа? Дантон согласился. Паспорт был окончательно оформлен к 7 сентября, а спустя несколько дней Талейран ступил на английский берег.
Опоздай он немного - и голова его скатилась бы с эшафота еще в том же 1792 году. Это можно утверждать совершенно категорически: дело в том, что в знаменитом "железном шкафу" короля, вскрытом по приказу революционного правительства, оказались два документа, доказывавшие, что еще весною 1791 года Талейран тайно предлагал королю свои услуги; дело было сейчас после смерти Мирабо, и Талейран имел тогда все основания рассчитывать, что именно ему пойдет приличное вознаграждение, которое за подобные же тайные услуги получал Мирабо. Конечно, он имел в виду обмануть короля.
Обнаружилось досадное обстоятельство: слишком уж оказалась громкою в известном смысле репутация бывшего епископа отенского. "С медным лбом он соединяет ледяное сердце",-писал о нем Лебрэн в стихах. А в прозе о нем выражались настолько непринужденно, что наиболее красочные эпитеты приходилось обозначать в печати лишь первою буквой и несколькими точками: печатная бумага не выдерживала наплыва чувств его критиков. Хуже всего (в карьерном отношении) было то, что в самой пятичленной Директории трое директоров считали его взяточником, четвертый считал его вором и взяточником, а пятый (Ребель)- изменником, вором и взяточником.
не буду касаться того, как госпожа Сталь помогла в этом деле Талейрану, как он для этого позорно льстил и унижался не только пред нею, но и пред ее (в тот момент) любовником Бенжаменом Констаном, как он умолял госпожу Сталь, чтобы она разжалобила Барраса и уверила бы долго колебавшегося директора, что ему, Талейрану, жить нечем, что если его не назначат министром иностранных дел, то он принужден будет немедленно утопиться в реке Сене, ибо у него в кармане осталось всего десять луидоров и так далее. (Мадам, же не манж па сис жур.) "II m'a dit qu'ilallait se jeter a la Seine, si vous ne le faites pas decidement ministre des affaires etrangeres". Баррас не скрыл от своей гостьи (она семь раз почти подряд побывала у него в эти горячие дни), что вся Директория относится к покровительствуемому госпожою Сталь другу, как к отъявленному плуту, и что вообще она, Сталь, ему, Баррасу, очень уж надоела с этими назойливыми приставаниями. Госпожа Сталь, выслушав, явилась спустя два дня, в восьмой раз.
С точки зрения психологической любопытно отметить, что Талейран желал обнаруживать - и обнаруживал - суровую этику в своих делах со взяткодателями: если взял - исполни; если не можешь - возврати взятку. Например, когда Наполеон, стоя зимним лагерем в Варшаве, приказал Талейрану в январе 1807 года приготовить проект восстановления самостоятельной Польши,-то министр тотчас же потребовал от польских магнатов четыре миллиона флоринов золотом. Они устроили складчину, сколотили поспешно четыре миллиона и в срок доставили. Талейран обещал зато уж в самом деле сделать дело на совесть. И действительно, он подал императору доклад, в котором с глубоким чувством писал о "непростительной ошибке" Франции, допустившей некогда разделы Польши, и о провиденциальной обязанности его величества восстановить несчастную страну. Но дело повернулось так, что Наполеон, вступив спустя полгода в Тильзите в союз с Александром I, не смог сделать для поляков то, что раньше собирался было сделать. Тогда Талейран возвратил четыре миллиона. Правда, этот героический жест мог быть объяснен также страхом, что обиженные и обманутые поляки доведут обо всем до сведения императора.
В самый день переворота, 18 брюмера (9 ноября 1799 года), на долю Талейрана выпала деликатная миссия - побудить директора Барраса добровольно подать немедленно в отставку. Бонапарт при этом вручил Талейрану для передачи Баррасу довольно крупную сумму денег, цифра которой до сих пор не установлена в точности. Талейран встретил, однако, у Барраса полную и немедленную готовность подать в отставку и так обрадовался этой неожиданно подвернувшейся возможности оставить за суматохою в собственном кармане приготовленную было для Барраса сумму, что в порыве благодарности бросился... целовать руки директора, с жаром изъявляя ему за его "добровольную" отставку признательность от имени отечества. Обо всем этом повествует Баррас, разузнавший лишь впоследствии, как дорого в денежном смысле обошлась ему излишняя поспешность в самоустранении, проявленная им в утренние часы 18 брюмера при разговоре с Талейраном. Сам Талейран скромно умалчивает обо всем этом происшествии, очевидно не считая, чтобы стоило утруждать внимание потомства такими мелочами.
Чуть ли не каждые три дня в Париж приходили известия о новых и новых победах Наполеона, и Талейрана охватывало иной раз такое лютое беспокойство, что он писал герцогине Дино, своей племяннице (и любовнице), и ее матери, герцогине Курляндской, записки, похожие на духовное завещание. Наполеон в случае полной и окончательной победы мог расследовать тайные сношения Талейрана с союзниками, мог и просто в гневную минуту расстрелять его. Спасти его могло только поражение Наполеона. И вот вместе с Витролем (и чрез посредство Витроля) он торопит поход союзников на Париж, дает им знать о недостаточности сил для сопротивления, дает знать чрез верных лиц Бурбонам, что он хочет благоприятствовать именно им (все знали, что среди союзников есть сильное течение в пользу воцарения маленького сына Наполеона, "римского короля", и Бурбоны очень беспокоились).
Ежеминутно поступали новые и новые известия о битве между революцией и войсками. Слушая грохот выстрелов и звуки набата, несшиеся со всех колоколен, Талейран сказал Кольмашу: "Послушайте, бьют в набат. Мы побеждаем!"-"Мы? Кто же, князь, побеждает?"-"Тише, ни слова больше: я вам завтра это скажу".
Мало того: когда 31 июля, собравшись в Пале-Рояле, оппозиционные депутаты предложили Луи-Филиппу временное звание "главного наместника королевства", но с тем, чтобы он немедленно объявил о полном своем разрыве с Карлом Х и вообще со старшею линиею, то Луи-Филипп заколебался; он уже знал, что Карл Х накануне, 30 июля, отрекся от престола и передал свои права маленькому своему внуку, графу Шамбору, а его, Луи-Филиппа, назначает опекуном и тоже "главным наместником",- следовательно, ему предстояло либо стать "главным наместником" по назначению Карла Х и опекуном до совершеннолетия "законного" короля, либо сразу порвать с "легитимною" монархией и принять корону из рук победившей буржуазной революции, потому что "наместничество", принятое не от короля Карла, а от оппозиции, было прямым шагом к восшествию на престол. В нерешимости пред этим выбором, Луи-Филипп заявил депутатам, что даст им ответ, лишь посоветовавшись с Талейраном. Он спешно отрядил к старому князю генерала Себастьяни, чтобы тот спросил у Талейрана, что ему, Луи-Филиппу, делать. Князь сейчас же ответил: "принять", то есть принять престол из рук победившей революции, отвернуться навсегда от "принципа легитимизма", ловко пользуясь которым этот самый князь Талейран за шестнадцать лет до того посадил на престол ныне свергаемых опять при его же деятельном участии Бурбонов. Совет Талейрана покончил со всеми колебаниями: спустя девять дней, 9 августа 1830 года, Луи-Филипп Орлеанский был торжественно провозглашен королем.
Дарья Христофоровна Ливен, жена русского посла князя Ливена, бывшая значительно умнее своего супруга и, вследствие этой своей особенности, лично, без посредства мужа обязанная систематически доводить до сведения Николая обо всем, что творится в Лондоне, писала своему родному брату генералу Бенкендорфу, шефу жандармов, о князе Талейране по поводу его блистательных дипломатических достижений в это время: "Вы не поверите, сколько добрых и здравых доктрин у этого последователя всех форм правления, у этого олицетворения всех пороков. Это любопытное создание; многому можно научиться у его опытности, многое получить от его ума; в восемьдесят лет этот ум совсем свеж... Но это - большой мошенник,- c'est un grand coquin", настаивает княгиня Ливен.
"Я ни счастлив, ни несчастлив,- писал он в эти последние годы своей жизни...- Я понемногу слабею и... хорошо знаю, как все это может кончиться. Я этим не огорчаюсь и не боюсь этого. Мое дело кончено. Я насадил деревья, я выстроил дом, я наделал много и других еще глупостей. Не время ли кончить?" Жена его умерла. У него постоянно жила его племянница, герцогиня Дино, самый близкий и интимный для него человек. Детей "законных" за ним не числилось. Сын его от госпожи Делакруа, знаменитый уже с двадцатых годов, гениальный французский художник Евгений Делакруа, мало общался с отцом. (Б-же, так он ещё и этого сделал?)
Курьезно, что самая статья была вызвана посещением замка Валенсэ, куда Жорж Санд и Альфред Мюссэ явились для осмотра его достопримечательностей (Талейран разрешая путешественникам осматривать его прославленные по всему свету роскошные палаты, хоть и не допускал никого в свои жилые комнаты). На Жорж Санд пахнуло в этих великолепных залах князя Талейрана такими трагическими воспоминаниями, что она не воздержалась от самой резкой филиппики: "Никогда это сердце не испытывало жара благородного деяния, никогда честная мысль не проходила чрез эту трудолюбивую голову; этот человек исключение в природе, он - такая редкостная чудовищность, что род человеческий, презирая его, все-таки созерцал его с глупым восхищением". Ей ненавистна даже его наружность, презрительное и вызывающее выражение его лица, она все думает и думает о его прошлом и о том, почему все властители Франции в нем нуждались: "Какие кровавые войны, какие общественные бедствия, какие скандальные грабительства он предупредил? Значит, так уж он был необходим, этот сластолюбивый лицемер, если все наши монархи, от гордого завоевателя до ограниченного ханжи, навязывали нам позор и стыд его возвышения".
Весною 1838 года болезненное состояние восьмидесятичетырехлетнего старика резко ухудшилось. Он пред самой смертью по настоянию своей племянницы примирился с католической церковью и получил "отпущение грехов", чем, в глазах верующих, должен был как бы спасти свою многогрешную душу от совсем уже готовых ухватить ее когтей дьявола. "Князь Талейран всю свою жизнь обманывал бога, а пред самой смертью вдруг обманул сатану",- таково было чье-то широко распространившееся в те дни суждение об этом неожиданном, курьезном "примирении" абсолютно ни во что не веровавшего старого вольтерьянца и насмешливого циника, отлученного некогда от церкви бывшего епископа отенского, с римским папою и католическою религиею.
(3) Закон об иностранцах (Alien-Bill) был проведен в 1793 г. лордом Гренвилем; он отдавал французских эмигрантов под надзор полиции и разрешал высылать их из Англии. В январе 1794 г. он был применен к Талейрану.
Бугенвиль, Луи-Антуан, граф (1729-1811)-французский мореплаватель, совершил в 1766-1769 гг. кругосветное плавание, во время которого открыл некоторые новые острова Полинезии (Bougainville, "Voyage autour du monde",1771). Принимал участие в войне за независимость американских колоний. При Наполеоне-сенатор. Описание его путешествия нанесло удар существовавшему в XVIII веке представлению о неиспорченности первобытного человека. (Зато его не съели, как Кука.)
Гиа, Генрих, герцог Лотарингский (1550-1588)-руководитель избиения протестантов в Варфоломеевскую ночь; образовал в 1576 г. Священную лигу (см. примечание 2 к главе VIII), вызвавшую гражданскую войну. При бездетном Генрихе III его кандидатура на французский престол противопоставлялась кандидатуре гугенота Генриха Наваррского, правившего впоследствии под именем Генриха IV. По распоряжению Генриха III он был заманен во дворец и убит. (И так будет с каждым, кто будет холокостить кого-нибудь.)
Дино, Доротея, герцогиня Талейран-Перигор, принцесса Саган и герцогиня Дино (1792-1862)-дочь герцога Петра Курляндского; в 1809 г. вышла замуж за племянника Талейрана, Александра-Эдмонда Перигор. Была самым близким для Талейрана человеком.
Рейналь (1713-1796) - аббат, французский историк. За работу по истории европейских учреждений в обеих Индиях, "Histoire philosophique des Indes", в которой он изобличал колониальную политику европейцев, церковь и инквизицию, подвергся во Франции гонениям и искал убежища в Петербурге у Екатерины II. (От западных деспотов к восточной либеральности.)
Сперанский, Михаил Михайлович, граф (1772-1839) - русский государственный деятель, автор проекта преобразования государственных учреждений, в котором пытался умалить значение дворянства как правящего класса. Он встретил сильную оппозицию, выразителем которой был Карамзин, и в 1812 г. был отправлен в ссылку в Нижний Новгород, а затем в Пермь. В 1816 г. был назначен губернатором в Пензу, а в 1819 г.,- генерал-губернатором в Сибирь. В 1821 г. он был возвращен в Петербург и в царствование Николая I руководил составлением Полного собрания законов и Свода законов, но к широкой государственной деятельности уже не вернулся. По воспоминаниям Ф. Булгарина, Наполеон сразу оценил Сперанского при встрече с ним во время эрфуртского свидания. Указывая на него Александру, он будто бы сказал: "Не угодно ли вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?" На о-ве Св. Елены он писал про Сперанского: "Это была самая разумная и самая честная личность при русском дворе".
Сталь, Анна-Луиза, баронесса (1766-1817) -дочь министра Людовика XVI, Неккера, французская писательница и публицистка. В первые времена революции ее салон считался в Париже одним из самых блестящих. Напуганная грандиозным размахом революционного движения, Сталь бежала в 1792 г. в Англию, а потом переселилась на свою родину в Швейцарию. В 1796 г. она вернулась в Париж, и ее салон на некоторое время стал влиятельным. Талейран широко воспользовался eе покровительством и ее дружбой с Баррасом. При Наполеоне она была за свой либерализм и оппозиционный дух изгнана из Франции. Она много путешествовала в эти годы по Германии (о которой написала книгу), была в России, в Швеции и т. д. Наполеон продолжал свои гонения, он велел сжечь ее книгу о Германии, отдал ее под полицейский надзор даже в Швейцарии, где она проживала и где император был всесилен как почти во всей Европе. Лишь после падения империи она вернулась во Францию.
Талейран-Перигор, Александр-Анжелик (1736-1821)-духовник короля, коадъютор архиепископа реймского, ла Рош-Аймона, и затем архиепископ реймскии. В 1789 г. был избран в Генеральные штаты, где в противовес своему племяннику, автору мемуаров, заявил себя противником всяких реформ. Впоследствии эмигрировал и был при Людовике XVIII в Митаве. После реставрации назначен пэром, получил кардинальское достоинство и архиепископство парижское. Своего племянника пламенно ненавидел.