Саша Соколов. Школа для дураков.
Эпиграфы. На них всегда хочется остановиться отдельно, особенно здесь. Хотя они кажутся прозрачными. Что ж, за ними будущее.
Нимфея.
Язык. Ирония довольно прозрачна, но автор отдаёт себя в руки лингвистов. Забавно.
А вот и ирония над литературоведением. Точнее - над Гоголем и Набоковым, причём, скорее, больше над вторым. Зато картина жизни вырисовалась. Довольно чёткая, надо заметить.
И поток сознания не прошёл для автора даром, что прямо скажем замечательно. А вообще его ирония, граничащая с сарказмом, начинает мне нравиться.
Ну вот, теперь, после станции - совсем поток сознания. Меня всегда забавляла эта попытка угнаться за выдуманной мыслью выдуманного человека. Что это - гиперреализм? Всегда хотелось осмысленности подобных средств. Здесь оно, конечно, осмысленно, но - ужасно слабо. Впрочем, как и везде - это странное приближение к «реальной жизни», которое почему-то мыслится необходимым. Чудаков забавно восставал против этого, по-видимому, не до конца понимая, что делает: дело не в том, что гениальные писатели не отражают быта своего времени, а в том, что они не должны этого делать. Возможно, тогда учёным будет сложнее вычленить культурологическую константу, но писатель, творящий для ученых - довольно-таки лицемер.
Красный пыльный патефон. Воспоминания представляются ощущениями и перемежаются современными выводами.
Норвегов и окружные представления. Флюгер и география. Ветер. Присваивание своих мыслей персонажам из прошлого.
Смешение образов мировой культуры с окружающей действительностью.
Небольшой социальный аспект относительно сравнения работ дворника и министра: в контексте выглядит совсем даже не банально и может частично радует. Нельзя, конечно, сказать, что ностальгически романтический налёт прямо располагает, но по крайней мере не отталкивает. Вообще есть что-то молоно-тянучее в этом бесконечном рассказе. Хотя оно приятно. И как здорово обыгрывается здесь извечное «поговорим о погоде»: как будто это уже не штамп, а необходимость. И если это необходимость штампа, то совершенно восхитительным образом привязаны рамки. Всё-таки это потрясающая вещь.
Вопрос о времени и его чувстве. Всё-таки бесконечно субъективный подход, но субъективный в общечеловеческом смысле. А суть в том, что времени нет - примерно так же, как не было его у древних греков.
Тут же - какая-то эстетически удивительная сила красоты (бесконечно трогательная в некотором смысле). Красота как живопись переходит в музыку - интересно было бы проследить внутренние связи «искусств в искусстве»: исчезновение через музыку отражает не только главенство её, но и какую-то поддерживающую величину. Я бы связала это с эмоциями, причём - чужими, потому что вальс, что бы он ни выражал, принадлежит чему-то совершенно инородному (инструменту или сознанию).
Исчезновение как замещение: этот закон сохранения пространства, наверное, слишком прочен в человеческом сознании (то же - древнегреческие философы про перераспределение элементов). Появление возможно только вследствие исчезновения (единственное разумное объяснение фразы «тоска по старому»), но исчезновение, подразумевающее появление - суть процесс химического переразложения. Нет, я не Брюнетьер, но разве психика не доказывает своё подобие физике чуть ли не ежедневно (хотя бы объём памяти).
Бесконечно забавно описание «второго я» со ссылкой на доктора. Если это претензия на психиатрическое заболевание, то бишь на раздвоение личности, то, право слово, она слишком уж груба и несостоятельна. Если же - часть самоанализа самого обыкновенного человека, то зачем делать из этого истерию-историю? Паясничество.
А вот описание речных чаек позволяет нам вообразить возраст автора - точнее, некоторую ориентировочную точку. Это не вымышленное мальчишество, а что-то внутреннее, ощущенческое. Автор и в самом деле знает, что делает (как всё-таки печально, что он идёт по ложному пути вместе с традицией (ну или я, что, в сущности, одно и то же)).
Станция, вагоны и мел. Движение и сухость отпадающих кусочков. Есть в этом что-то пелевинское, но - обаналенное (наверное, я слишком придираюсь).
А вот полное развитие «образа» белого цвета - это уже нечто совершенно невероятное. Есть в этом что-то от гомеровских раскрытых метафор. Уж не знаю, какой оттенок был у Гомера, но здесь - очевидное пояснение, обсасывание в превосходной степени (если бы только у нас, как у древних греков, была превосходная степень существительных). Надписи на вагонах - гениальнейшая интерпретация автобиографий. Книга жизни - что ж, пожалуй и книга жизни. Если не сейчас, то через несколько сотен или тысяч лет.
Пижама.
Те, Кто Пришли и Япония. Есть в этом что-то от Введенского (типология, что ли?). И медленный перелив в другую культуру. Хотя это больше похоже на инъекцию. Но чувствуется и лёгкое, может - ироничное облагораживание происходящего. Есть в этом что-то гиперсовременное («Изображая жертву», что ли?).
Врач.
Павел Петрович и смерть. Как всё-таки потрясающе обыграно, с какой-то трогательно-завывающей ноткой призыва к детской непосредственности перед смертью. Есть в этом что-то артхаусное (в хорошем смысле).
Ссора с отцом и бегство (если уж притянуть античность, то довольно забавное изгнание по причине будущего вытеснения - в общем-то, один из основных мотивов).
Девочка и краткое описание жизни. Откуда это стремление художника-натуралиста запечатлеть?
Зато образ молнии-вспышки прекрасен. Хочется разобрать книгу по словам, почти по методу Гаспарова. Странная штука - время.
Женщина и конкуренция с самим собой. Наверное, одно из величайших открытий века - конкуренция с самим собой. В общем-то, ответ на извечный вопрос «кто я». И всё-таки привязка из любви рушится и превращается в игру слов (Вета Акатова?).
Совершенно неостановимая фантазия (как всё-таки отдаёт Набоковым).
А Нимфея - всего лишь кортасаровский аксолотль, не больше.
Теперь.
Цикл рассказов объединяет любовь. Или влюблённость - тут уж как назовёшь. Тихая и отчасти фальшивая (ну, с моей максималистской точки зрения).
Последний день. Три лета подряд. Очевидно, про любовь. Счастливую без необходимых элементов, и, наверное, потому наиболее реальную.
Как всегда в воскресенье. Прокурор и домашние дела. Стекольщик - как апулеевский осёл, третий персонаж, «говорящая лопата».
Репетитор. Репетиторство и воспоминания.
Больная девушка. Связь с читателем и со стекольщиком из рассказа про прокурора. Милая дружба и болезнь.
В дюнах. Что-то есть здесь от удобства в отношениях. Впрочем, было бы тщеславием развивать здесь эту тему.
Диссертация. Творческий отпуск и быт. Как занятно чередуются рассказы о любви: как-то гендерно, что ли. И тут связующий стекольщик. И опять что-то от удобства и от Шатова.
Местность. Забавно. Похоже, я нашла связку главы. Но табор вагончиков - это восхитительно.
Среди пустырей. Равнодушие. Зарисовки.
Земляные работы. Череп и тяга к собирательству необычных вещей.
Сторож. Безалаберность. Есть что-то от Хармса, но с какой-то трагической ноткой (причём нотка посильнее, чем у Введенского, что странно).
Теперь. Возвращение. История закольцевалась и позволила начаться новому кругу.
Савл.
Ещё более навязчивый порядок слов.
Возвращение к истории о Вете. Истина и страхи. Возвращение к Павлу Петровичу. Неосуществимые мечты об инженере как о нормальной жизни. Книги и музыка. Совершеннейшая путаница во времени. Забавное понимания свободы как права быть (как будто свобода - право, и как будто она - есть).
Коллекция бабочек (Набоков-Набоков).
Перилло и тапочки. Маркер тапочек как системы. Спецшкола - «жёлтая звезда».
Статуи.
Насылающий ветер.
Надписи в туалете. Виновные (директора, чего уж там).
Приступ. Раздвоение.
Отсутствие отличий (поведение идиотов как поведение нормальных).
Репетитор, деньги и пиво. Шахматы.
Дача и продажа. Мозаика сходится: прокурор, отец, дача - всё одно.
Кладбище, бабушка и ложь.
Грач-паровоз, поезда. Опять как-то извечный мотив поездов.
И возвращение к кладбищу.
Время, идущее вспять.
Избирательная память.
Бабочки. Зимние.
Водокачка и созвучия.
Скирлы.
Акатов. История трости и криков в пустых коридорах. Общность состояний. Глухой сторож и бациллы.
Крик в бочку и отец. Усердие.
Акатов. Изобретение-палочка. Вопрос и опять возвращение к Шейне Трахтенберг. Казалось бы - цикл, ибо снова патефон и голос мужа. Но тут всплыл текст - как очередная отгадка. Муж читал Скирлы - сказку «Медведь-липовая нога». Название - скрип протеза. Девочка, унесённая медведем, возвращает нас к линии Веты и её кавалера, что развивается потом сознанием рассказчика.
Вопросы и ответы. Предложение и двойственность. Внешность.
Возвращение к Савлу. Женщины. Вывески. Марки и спичечная этикетка, почта и штемпель. Не к чему не обязывающий разговор. Непристойные предложения и рассказ. Начало дня, где всё перемешано.
Понятие о деле.
Очень чёткое представление о «народной массе»: может, это не ново, но по крайней мере феерически здорово.
Музыка идиотов. Школа и коридоры.
Мнимое увольнение.
Завещание.
Астрономия. Привычка. Последний урок Норвегова.
Плотник в пустыне. Доски и гвоздь. Крест от нечего делать. Плотник превратился в птицу от счастья, птица упала на кафедру Норвегова. Птица-Козодой. Распятие на кресте: молоток, гвозди и птица-мастер. Плотник не соглашается прибивать человека к кресту, ссылаясь на крылья. Но люди знают правду. Они предлагают ему досок для дела, для устроения жизни. Он соглашается. Но потом, позже оказывается, что плотник распял сам себя.
Девочка и песок.
Возвращение к реальности: Перилло и объяснительная записка. Мама, аккордеон и музыкант. Поездка к педагогу.
И снова Савл Петрович на радиаторе. Открытие и родственница в пыльнике. Женщина с неописуемой внешностью, ангел с могилы. И Лета. Бесконечное количество раз ранее и наиболее чётко здесь - Лета.
И рассказ о смерти Норвегова замыкается диалогом с Акатовым о будущем благосостоянии семьи. Отказ от идее об инженере. Бабочки и письмо из академии.
И тут вступает сам автор, как будто впуская в границы произведения. Почтальон Михеев-Медведев и вечное слово «выпукло», поиски названия. Диалог автора с героем-рассказчиком и оправдание названия. Забавная самокритика: именно критика, а не комментарии, потому что в таком ключе.
Уроки Веты. Телесное бессмертие в завещанных школе скелетах. Почему-то кажется, что скелеты будут маленькими, детскими.
После школы. Приговор мёртвому Норвегову за флюгер.
Смерть и человеческое отношение к ней: эгоизм и необходимость наследничества.
Нимфея.
Язык. Ирония довольно прозрачна, но автор отдаёт себя в руки лингвистов. Забавно.
А вот и ирония над литературоведением. Точнее - над Гоголем и Набоковым, причём, скорее, больше над вторым. Зато картина жизни вырисовалась. Довольно чёткая, надо заметить.
И поток сознания не прошёл для автора даром, что прямо скажем замечательно. А вообще его ирония, граничащая с сарказмом, начинает мне нравиться.
Ну вот, теперь, после станции - совсем поток сознания. Меня всегда забавляла эта попытка угнаться за выдуманной мыслью выдуманного человека. Что это - гиперреализм? Всегда хотелось осмысленности подобных средств. Здесь оно, конечно, осмысленно, но - ужасно слабо. Впрочем, как и везде - это странное приближение к «реальной жизни», которое почему-то мыслится необходимым. Чудаков забавно восставал против этого, по-видимому, не до конца понимая, что делает: дело не в том, что гениальные писатели не отражают быта своего времени, а в том, что они не должны этого делать. Возможно, тогда учёным будет сложнее вычленить культурологическую константу, но писатель, творящий для ученых - довольно-таки лицемер.
Красный пыльный патефон. Воспоминания представляются ощущениями и перемежаются современными выводами.
Норвегов и окружные представления. Флюгер и география. Ветер. Присваивание своих мыслей персонажам из прошлого.
Смешение образов мировой культуры с окружающей действительностью.
Небольшой социальный аспект относительно сравнения работ дворника и министра: в контексте выглядит совсем даже не банально и может частично радует. Нельзя, конечно, сказать, что ностальгически романтический налёт прямо располагает, но по крайней мере не отталкивает. Вообще есть что-то молоно-тянучее в этом бесконечном рассказе. Хотя оно приятно. И как здорово обыгрывается здесь извечное «поговорим о погоде»: как будто это уже не штамп, а необходимость. И если это необходимость штампа, то совершенно восхитительным образом привязаны рамки. Всё-таки это потрясающая вещь.
Вопрос о времени и его чувстве. Всё-таки бесконечно субъективный подход, но субъективный в общечеловеческом смысле. А суть в том, что времени нет - примерно так же, как не было его у древних греков.
Тут же - какая-то эстетически удивительная сила красоты (бесконечно трогательная в некотором смысле). Красота как живопись переходит в музыку - интересно было бы проследить внутренние связи «искусств в искусстве»: исчезновение через музыку отражает не только главенство её, но и какую-то поддерживающую величину. Я бы связала это с эмоциями, причём - чужими, потому что вальс, что бы он ни выражал, принадлежит чему-то совершенно инородному (инструменту или сознанию).
Исчезновение как замещение: этот закон сохранения пространства, наверное, слишком прочен в человеческом сознании (то же - древнегреческие философы про перераспределение элементов). Появление возможно только вследствие исчезновения (единственное разумное объяснение фразы «тоска по старому»), но исчезновение, подразумевающее появление - суть процесс химического переразложения. Нет, я не Брюнетьер, но разве психика не доказывает своё подобие физике чуть ли не ежедневно (хотя бы объём памяти).
Бесконечно забавно описание «второго я» со ссылкой на доктора. Если это претензия на психиатрическое заболевание, то бишь на раздвоение личности, то, право слово, она слишком уж груба и несостоятельна. Если же - часть самоанализа самого обыкновенного человека, то зачем делать из этого истерию-историю? Паясничество.
А вот описание речных чаек позволяет нам вообразить возраст автора - точнее, некоторую ориентировочную точку. Это не вымышленное мальчишество, а что-то внутреннее, ощущенческое. Автор и в самом деле знает, что делает (как всё-таки печально, что он идёт по ложному пути вместе с традицией (ну или я, что, в сущности, одно и то же)).
Станция, вагоны и мел. Движение и сухость отпадающих кусочков. Есть в этом что-то пелевинское, но - обаналенное (наверное, я слишком придираюсь).
А вот полное развитие «образа» белого цвета - это уже нечто совершенно невероятное. Есть в этом что-то от гомеровских раскрытых метафор. Уж не знаю, какой оттенок был у Гомера, но здесь - очевидное пояснение, обсасывание в превосходной степени (если бы только у нас, как у древних греков, была превосходная степень существительных). Надписи на вагонах - гениальнейшая интерпретация автобиографий. Книга жизни - что ж, пожалуй и книга жизни. Если не сейчас, то через несколько сотен или тысяч лет.
Пижама.
Те, Кто Пришли и Япония. Есть в этом что-то от Введенского (типология, что ли?). И медленный перелив в другую культуру. Хотя это больше похоже на инъекцию. Но чувствуется и лёгкое, может - ироничное облагораживание происходящего. Есть в этом что-то гиперсовременное («Изображая жертву», что ли?).
Врач.
Павел Петрович и смерть. Как всё-таки потрясающе обыграно, с какой-то трогательно-завывающей ноткой призыва к детской непосредственности перед смертью. Есть в этом что-то артхаусное (в хорошем смысле).
Ссора с отцом и бегство (если уж притянуть античность, то довольно забавное изгнание по причине будущего вытеснения - в общем-то, один из основных мотивов).
Девочка и краткое описание жизни. Откуда это стремление художника-натуралиста запечатлеть?
Зато образ молнии-вспышки прекрасен. Хочется разобрать книгу по словам, почти по методу Гаспарова. Странная штука - время.
Женщина и конкуренция с самим собой. Наверное, одно из величайших открытий века - конкуренция с самим собой. В общем-то, ответ на извечный вопрос «кто я». И всё-таки привязка из любви рушится и превращается в игру слов (Вета Акатова?).
Совершенно неостановимая фантазия (как всё-таки отдаёт Набоковым).
А Нимфея - всего лишь кортасаровский аксолотль, не больше.
Теперь.
Цикл рассказов объединяет любовь. Или влюблённость - тут уж как назовёшь. Тихая и отчасти фальшивая (ну, с моей максималистской точки зрения).
Последний день. Три лета подряд. Очевидно, про любовь. Счастливую без необходимых элементов, и, наверное, потому наиболее реальную.
Как всегда в воскресенье. Прокурор и домашние дела. Стекольщик - как апулеевский осёл, третий персонаж, «говорящая лопата».
Репетитор. Репетиторство и воспоминания.
Больная девушка. Связь с читателем и со стекольщиком из рассказа про прокурора. Милая дружба и болезнь.
В дюнах. Что-то есть здесь от удобства в отношениях. Впрочем, было бы тщеславием развивать здесь эту тему.
Диссертация. Творческий отпуск и быт. Как занятно чередуются рассказы о любви: как-то гендерно, что ли. И тут связующий стекольщик. И опять что-то от удобства и от Шатова.
Местность. Забавно. Похоже, я нашла связку главы. Но табор вагончиков - это восхитительно.
Среди пустырей. Равнодушие. Зарисовки.
Земляные работы. Череп и тяга к собирательству необычных вещей.
Сторож. Безалаберность. Есть что-то от Хармса, но с какой-то трагической ноткой (причём нотка посильнее, чем у Введенского, что странно).
Теперь. Возвращение. История закольцевалась и позволила начаться новому кругу.
Савл.
Ещё более навязчивый порядок слов.
Возвращение к истории о Вете. Истина и страхи. Возвращение к Павлу Петровичу. Неосуществимые мечты об инженере как о нормальной жизни. Книги и музыка. Совершеннейшая путаница во времени. Забавное понимания свободы как права быть (как будто свобода - право, и как будто она - есть).
Коллекция бабочек (Набоков-Набоков).
Перилло и тапочки. Маркер тапочек как системы. Спецшкола - «жёлтая звезда».
Статуи.
Насылающий ветер.
Надписи в туалете. Виновные (директора, чего уж там).
Приступ. Раздвоение.
Отсутствие отличий (поведение идиотов как поведение нормальных).
Репетитор, деньги и пиво. Шахматы.
Дача и продажа. Мозаика сходится: прокурор, отец, дача - всё одно.
Кладбище, бабушка и ложь.
Грач-паровоз, поезда. Опять как-то извечный мотив поездов.
И возвращение к кладбищу.
Время, идущее вспять.
Избирательная память.
Бабочки. Зимние.
Водокачка и созвучия.
Скирлы.
Акатов. История трости и криков в пустых коридорах. Общность состояний. Глухой сторож и бациллы.
Крик в бочку и отец. Усердие.
Акатов. Изобретение-палочка. Вопрос и опять возвращение к Шейне Трахтенберг. Казалось бы - цикл, ибо снова патефон и голос мужа. Но тут всплыл текст - как очередная отгадка. Муж читал Скирлы - сказку «Медведь-липовая нога». Название - скрип протеза. Девочка, унесённая медведем, возвращает нас к линии Веты и её кавалера, что развивается потом сознанием рассказчика.
Вопросы и ответы. Предложение и двойственность. Внешность.
Возвращение к Савлу. Женщины. Вывески. Марки и спичечная этикетка, почта и штемпель. Не к чему не обязывающий разговор. Непристойные предложения и рассказ. Начало дня, где всё перемешано.
Понятие о деле.
Очень чёткое представление о «народной массе»: может, это не ново, но по крайней мере феерически здорово.
Музыка идиотов. Школа и коридоры.
Мнимое увольнение.
Завещание.
Астрономия. Привычка. Последний урок Норвегова.
Плотник в пустыне. Доски и гвоздь. Крест от нечего делать. Плотник превратился в птицу от счастья, птица упала на кафедру Норвегова. Птица-Козодой. Распятие на кресте: молоток, гвозди и птица-мастер. Плотник не соглашается прибивать человека к кресту, ссылаясь на крылья. Но люди знают правду. Они предлагают ему досок для дела, для устроения жизни. Он соглашается. Но потом, позже оказывается, что плотник распял сам себя.
Девочка и песок.
Возвращение к реальности: Перилло и объяснительная записка. Мама, аккордеон и музыкант. Поездка к педагогу.
И снова Савл Петрович на радиаторе. Открытие и родственница в пыльнике. Женщина с неописуемой внешностью, ангел с могилы. И Лета. Бесконечное количество раз ранее и наиболее чётко здесь - Лета.
И рассказ о смерти Норвегова замыкается диалогом с Акатовым о будущем благосостоянии семьи. Отказ от идее об инженере. Бабочки и письмо из академии.
И тут вступает сам автор, как будто впуская в границы произведения. Почтальон Михеев-Медведев и вечное слово «выпукло», поиски названия. Диалог автора с героем-рассказчиком и оправдание названия. Забавная самокритика: именно критика, а не комментарии, потому что в таком ключе.
Уроки Веты. Телесное бессмертие в завещанных школе скелетах. Почему-то кажется, что скелеты будут маленькими, детскими.
После школы. Приговор мёртвому Норвегову за флюгер.
Смерть и человеческое отношение к ней: эгоизм и необходимость наследничества.