Некоролевич Еруслан (рассказы деда Миши)
Многие годы утро в доме моего деда начиналось с призывного блеяния овец и коз. Иногда казалось, что они опережают даже петуха - вечно драного побудчика многоголового куриного семейства. Вслед за привычным лязгом щеколды нежно скрипела калитка, и голоса нашей живности сливались с нестройным ордынским криком общественного стада. Постепенно весь этот дикий хор, сопровождаемый хлесткими выстрелами пастушечьего кнута, удалялся в дальний конец улицы. Минута-другая - и все стихало, лишь во дворе, едва погромыхивая цепью, зевал у своей будки ленивый кривоногий сторож Мальчик. На моей памяти и при жизни деда сторожей этих сменилось около десятка, и каждый очередной был Мальчик, и был так же низкоросл, рыж, кривоног и ленив на лай, как и все предыдущие.
Летом в этом доме бывало тесновато. Случалось, без всякого уговора съезжались одновременно все четверо сыновей с женами и детьми. Спали вповалку на полу и к утренней сельской побудке не спешили. Бывало, лежишь в темной, с еще прикрытыми ставнями комнате, и слушаешь, как постепенно наполняются жизнью двор и дом. Вот и еще раз скрипнула калитка, через брус порога - мягкий перестук колес. Это дед на велосипеде отправился на бахчу проверять свой арбузно-дынный надел. Затем - звук посуды из летней кухни, и постепенно воздух пропитывается манящим ароматом свежеиспеченных лепешек - «креплей» и кофейного напитка «Утро» - прямое свидетельство многолетнего сожительства и дружбы бабы Нюры с хозяйками-немками саратовского Заволжья.
О себе дед рассказывать любил. Считал, что жизнь он прожил интересную и разнообразную и видел в ней много поучительного для своих детей и внуков. Но навязчив не был и лишь по особому случаю после рюмки-другой и настойчивой просьбы кого-нибудь из близких приступал к очередной новелле эпическим зачином: «Эх, жизня!..».
Кулачные бои
По глинистым берегам змееобразной степной речушки стояли два села. Речка имела тюркское название Еруслан, в детском сознании оно вполне удобно разместилось между королевичем Елисеем и витязем Русланом. Села же были: одно - русское, другое - немецкое. Теперь они составляют единое целое совхоза, стремительно теряющего славу советских времен. Рыбы в речке этой всегда было немного, но для утоления извечной мужицкой страсти хватало. Раков же, в диком изобилии переползающих из одной подводной пещерки в другую, серьезные люди с крестьянским складом ума не считали ни за еду, ни за достойный объект охоты - «пацанам баловство».
За зиму мужское население обоих берегов раза два-три сходилось на льду Еруслана в жестоких кулачных боях. Без повода, так, для «размину костей» в праздное полевое межсезонье. Никто никого не оповещал заранее, а как-то само собой получалось, что к сроку все уж были наготове. Дрались строго по правилам: устал - ложись, больше не тронут. И чтобы в руках ничего не было. И чтобы «ниже пояса» не бить. На памяти деда никто дисквалифицирован не был, и лишь со слов своего отца (должно быть, это уже был конец прошлого века) знал он случай, когда за камень в руке виноватого били всем миром…
Самому деду был памятен бой, когда его, восемнадцатилетнего парня, впервые поставили «на стравку» со здоровенным рыжеволосым мужиком-немцем. Трижды они сходились и трижды ложился Мишка навзничь на едва припорошенный снегом лед. Лишь когда услышал злобный вой старшего брата Григория: «Вставай, убью! Он же тебя быком (головой, то есть), балда!» - понял, что нужно делать. В очередном раунде обманным движением увел корпус в сторону и аккуратно поддел противника снизу вверх (специалист назвал бы это апперкотом). «Стравку» выиграл вчистую, а про бой тот в селе вспоминали до следующей зимы.
«Кулацкие» разборки
Было их шестеро братьев, и когда трое из них женились, а четвертый засобирался вслед за ними, встал вопрос о разделе небольшого, но крепкого отцовского хозяйства. Отец, Иван Андреевич, не отрицал обоснованности предъявляемых сыновьями претензий, но и расставаться с горбом нажитым добром не торопился. А поскольку был он человеком крутого нрава, то наиболее нетерпеливых мог осадить и кулаком. Так, в поисках выхода из создавшегося положения, темным зимним вечером сыновья подстерегли отца в проулке (подальше от дома, от матери) и, накинув ему на голову овчинный тулуп, с помощью все тех же кулаков предъявили свои убедительные аргументы…
На следующее утро долгожданный раздел был совершен. И как знать, возможно, именно это и спасло их от беды, предвидеть которую тогда никто не мог. Во всяком случае, в печально знаменитые годы продразверстки брать у них уже было нечего.
Иное дело - прадед Иван. У того еще в амбарах кое-что осталось. И когда к нему, уже больному старику, пришли комбедовцы (для совсем уж обновленных русских - это члены сельского комитета бедноты) за ключами, он достал связку из-под подушки, молча швырнул ее на пол, отвернулся к стенке и через полчаса умер.
Дунька
Четвертым братом, собравшимся жениться, был мой дед. Весной будущий тесть дал ему денег, в нагрузку к собственным накоплениям, и отправил вместе с артелью односельчан в Уральск на ярмарку покупать верблюда - он-то и должен был стать приданым невесты.
Про то, что верблюд в степи сподручнее лошади - и выносливее, и неприхотливее, поведал односельчанам дед Гужан, в молодости отбывавший срок на соляных выработках озера Баскунчак. И до того раззадорил народ, что нашлись-таки охотники проверить его россказни на деле. До Уральска добирались на подводах целую неделю длинной и путаной, как человеческая жизнь, степной колеей. За Озинками на ночлеге дежурные у костра подняли всех тревожными криками. Спросонку, в темноте не сразу поняли, что случилось. Казалось, степь ожила и гремела вокруг десятками копыт. Время от времени сполохами от подброшенных в костер веток озарялся силуэт лошади, и какая-то прижавшаяся к гриве фигура что-то кричала на непонятном языке, а затем одним скачком вновь ныряла в темноту. Оружия в артели не было - сидели и ждали, что будет. Так ничего и не добившись, но и не увидев в русских мужиках ничего опасного, степные дозорные оставили их в покое.
На одной из площадок парадной лестницы управления Приволжской железной дороги до сих пор сохранилась старая карта, на которой местность эта обозначена загадочным для непосвященных определением: «Земли Букреевской орды».
В Уральске дед купил не верблюда, а верблюдицу - молодую, поджарую и… одногорбую. То, что родственники поначалу приняли за изъян, на деле оказалось признаком породы - норовистой, быстроногой и выносливой. Дунька (а именно так, Бог знает, по какому наитию, назвал ее дед) в работе «сносу не знала», к тому же была ученой, понимала две команды по-казахски: «ач» и «чок», соответственно которым совершенно сознательно, то есть без дополнительного понукания посторонним предметом начинала и прекращала движение.
В начале 20-х, в неверные годы зарождающейся колхозной действительности вез дед в телеге мешок муки в город на обмен. Тащила Дунька. Неведомо откуда взялись два верховых красноармейца с винтовками - приказали стать. Не будь между ними обрывистых суглинков Еруслана, деду и в голову бы ни пришло спасать свою муку. Теперь же соблазн был слишком велик, ибо переправиться через реку бойцы могли лишь в трехстах метрах ниже по течению. Развернул будущий колхозничек свою верблюдицу назад, к дому, и впервые вытянул ее кнутом. Не догнали. Не догнали даже пули, хоть и стреляли густо. Да на беду, ворвавшись во двор, кинулся дед, прежде всего, спасать злосчастный мешок, а запаленная Дунька напилась колодезной воды из корыта. Через час, морщась как от собственной боли, застрелил Мишка смертно хрипевшую подругу из охотничьей берданки.
Полукровок
Ну, а в это можно и не верить! За что купил, как говорится…
Все тот же дед Гужан был заядлым охотником. Однажды приволок он в село целый выводок волчат - пять штук уже довольно крупных трехмесячных, злобно скалящихся на протянутую руку тварей. Судьба четверых неизвестна, а пятого за что-то сторговал у охотника мой дед. Сам Гужан утверждал, что мать волчат - его беглая охотничья сука Девка. И действительно, волчата были необыкновенные - с рыжими подпалинами и с хвостами, не желавшими стелиться между ног.
Своего щенка дед так и назвал Волком, что потом признал поступком опрометчивым. Года полтора-два прожил Волк во дворе, исправно справляя собачью службу. А потом неожиданно зарезал овцу и сбежал в степь. Как посчитал хозяин - ушел от наказания.
Через день-другой Гужан рассказал соседу, что видел Волка, воющим на луну, на том самом месте, где накануне старый охотник якобы подстрелил, а потом и закопал его мать. Вот такой «джеклондоновский» сюжет! В соседних по-над Ерусланом селах в эту историю верили многие. А все дворовые собаки у деда с тех пор звались просто Мальчиками.
В «неметчине»
В голодные тридцатые (когда именно - уточнять уже некому) кинулся дед из захудалого своего колхоза на поиски хлебного места. Обрел он его ниже по течению Еруслана, в немецком совхозе, который по неизвестным мне причинам имел не название, а порядковый номер, в чем теперь можно увидеть некий знак, предвещавший большинству его обитателей неизбежное лагерное будущее.
В село въехали на закате. И первое, что увидели беженцы, были старики-немцы, курившие глиняные трубки на неброских, но ладных крылечках кирпичных (не саманных!) своих домов. Став постарше, не раз я удивлялся тому, что никогда не читавший Алексея Толстого дед описывал своих соседей-«инородцев» почти теми же словами, что и автор «Петра I» быт московских «кукуйцев».
Жить поначалу было негде. Тем же вечером новообретенный тракторист совхоза снял с петель широкие створки ворот заброшенного хлева и разложил на них рядком под дырявой крышей троих своих сыновей, младшего из которых - моего отца - мать еще кормила грудью. Механиком дед был отличным, и довольно быстро эта репутация стала окупаться пайком, который помог семье избежать жесточайшей участи очень многих поволжских крестьянских семей тех лет. Но голод есть голод, никакими пайками его не утолишь. Поэтому летом старшие мальчики ловили и жарили на костре сусликов. Зимой же их отец прикрывал на ночь рогожкой колодезный сруб, наметывал на нее просяной соломы, а утром, если везло, спускался вниз за очередным, незадачливым и таким же голодным и тощим, как охотник, зайцем.
Отношения с соседями были замечательными. Мальчишки, с рассвета до заката гонявшие по улицы с «немчатами», чуть не отвыкли от родной речи. Случалось, мать звала соседку - без перевода уже и не понимала родных чад. А весельчак-гармонист Мишка (специальность - саратовская гармонь, частушки) оказался еще и замечательным фокусником: завязанная в узелки и протянутая через рукава полушубка веревка оказывалась развязанной, мог также усыпить «гипнозом» кошку и разбудить ее командой «подъем!». С этим репертуаром на клубных вечерах и семейных праздниках имел он огромный успех.
В одну из зим случилось так, что от смертельной усталости забыл молодой тракторист слить воду из радиатора. Мотор загубил. От неминуемой и, думается, с очевидными последствиями разборки в НКВД предупредил сосед-бригадир, чью фамилию теперь уж никто не вспомнит. Звали же его Карлом. В ту же ночь, бросив семью, бежал дед в Курскую область, к дальним родственникам.
Вернулся накануне войны, когда братья дали знать, что опасность миновала. Видел, да так и не смог понять, за что выселяли друзей-немцев. Служил в санитарном батальоне - возил на машине раненых. Вырастил четверых сыновей: двух офицеров, геолога и токаря. Уже глубоким восьмидесятилетним стариком с каким-то радостным изумлением вспоминал прожитое. Сожалел лишь о том, что пережил старшего сына и жену, и до конца своего срока сохранил привычку заключать нечаянную политическую дискуссию собственным афоризмом: «Хороша советская власть, да больно длинная».
Летом в этом доме бывало тесновато. Случалось, без всякого уговора съезжались одновременно все четверо сыновей с женами и детьми. Спали вповалку на полу и к утренней сельской побудке не спешили. Бывало, лежишь в темной, с еще прикрытыми ставнями комнате, и слушаешь, как постепенно наполняются жизнью двор и дом. Вот и еще раз скрипнула калитка, через брус порога - мягкий перестук колес. Это дед на велосипеде отправился на бахчу проверять свой арбузно-дынный надел. Затем - звук посуды из летней кухни, и постепенно воздух пропитывается манящим ароматом свежеиспеченных лепешек - «креплей» и кофейного напитка «Утро» - прямое свидетельство многолетнего сожительства и дружбы бабы Нюры с хозяйками-немками саратовского Заволжья.
О себе дед рассказывать любил. Считал, что жизнь он прожил интересную и разнообразную и видел в ней много поучительного для своих детей и внуков. Но навязчив не был и лишь по особому случаю после рюмки-другой и настойчивой просьбы кого-нибудь из близких приступал к очередной новелле эпическим зачином: «Эх, жизня!..».
Кулачные бои
По глинистым берегам змееобразной степной речушки стояли два села. Речка имела тюркское название Еруслан, в детском сознании оно вполне удобно разместилось между королевичем Елисеем и витязем Русланом. Села же были: одно - русское, другое - немецкое. Теперь они составляют единое целое совхоза, стремительно теряющего славу советских времен. Рыбы в речке этой всегда было немного, но для утоления извечной мужицкой страсти хватало. Раков же, в диком изобилии переползающих из одной подводной пещерки в другую, серьезные люди с крестьянским складом ума не считали ни за еду, ни за достойный объект охоты - «пацанам баловство».
За зиму мужское население обоих берегов раза два-три сходилось на льду Еруслана в жестоких кулачных боях. Без повода, так, для «размину костей» в праздное полевое межсезонье. Никто никого не оповещал заранее, а как-то само собой получалось, что к сроку все уж были наготове. Дрались строго по правилам: устал - ложись, больше не тронут. И чтобы в руках ничего не было. И чтобы «ниже пояса» не бить. На памяти деда никто дисквалифицирован не был, и лишь со слов своего отца (должно быть, это уже был конец прошлого века) знал он случай, когда за камень в руке виноватого били всем миром…
Самому деду был памятен бой, когда его, восемнадцатилетнего парня, впервые поставили «на стравку» со здоровенным рыжеволосым мужиком-немцем. Трижды они сходились и трижды ложился Мишка навзничь на едва припорошенный снегом лед. Лишь когда услышал злобный вой старшего брата Григория: «Вставай, убью! Он же тебя быком (головой, то есть), балда!» - понял, что нужно делать. В очередном раунде обманным движением увел корпус в сторону и аккуратно поддел противника снизу вверх (специалист назвал бы это апперкотом). «Стравку» выиграл вчистую, а про бой тот в селе вспоминали до следующей зимы.
«Кулацкие» разборки
Было их шестеро братьев, и когда трое из них женились, а четвертый засобирался вслед за ними, встал вопрос о разделе небольшого, но крепкого отцовского хозяйства. Отец, Иван Андреевич, не отрицал обоснованности предъявляемых сыновьями претензий, но и расставаться с горбом нажитым добром не торопился. А поскольку был он человеком крутого нрава, то наиболее нетерпеливых мог осадить и кулаком. Так, в поисках выхода из создавшегося положения, темным зимним вечером сыновья подстерегли отца в проулке (подальше от дома, от матери) и, накинув ему на голову овчинный тулуп, с помощью все тех же кулаков предъявили свои убедительные аргументы…
На следующее утро долгожданный раздел был совершен. И как знать, возможно, именно это и спасло их от беды, предвидеть которую тогда никто не мог. Во всяком случае, в печально знаменитые годы продразверстки брать у них уже было нечего.
Иное дело - прадед Иван. У того еще в амбарах кое-что осталось. И когда к нему, уже больному старику, пришли комбедовцы (для совсем уж обновленных русских - это члены сельского комитета бедноты) за ключами, он достал связку из-под подушки, молча швырнул ее на пол, отвернулся к стенке и через полчаса умер.
Дунька
Четвертым братом, собравшимся жениться, был мой дед. Весной будущий тесть дал ему денег, в нагрузку к собственным накоплениям, и отправил вместе с артелью односельчан в Уральск на ярмарку покупать верблюда - он-то и должен был стать приданым невесты.
Про то, что верблюд в степи сподручнее лошади - и выносливее, и неприхотливее, поведал односельчанам дед Гужан, в молодости отбывавший срок на соляных выработках озера Баскунчак. И до того раззадорил народ, что нашлись-таки охотники проверить его россказни на деле. До Уральска добирались на подводах целую неделю длинной и путаной, как человеческая жизнь, степной колеей. За Озинками на ночлеге дежурные у костра подняли всех тревожными криками. Спросонку, в темноте не сразу поняли, что случилось. Казалось, степь ожила и гремела вокруг десятками копыт. Время от времени сполохами от подброшенных в костер веток озарялся силуэт лошади, и какая-то прижавшаяся к гриве фигура что-то кричала на непонятном языке, а затем одним скачком вновь ныряла в темноту. Оружия в артели не было - сидели и ждали, что будет. Так ничего и не добившись, но и не увидев в русских мужиках ничего опасного, степные дозорные оставили их в покое.
На одной из площадок парадной лестницы управления Приволжской железной дороги до сих пор сохранилась старая карта, на которой местность эта обозначена загадочным для непосвященных определением: «Земли Букреевской орды».
В Уральске дед купил не верблюда, а верблюдицу - молодую, поджарую и… одногорбую. То, что родственники поначалу приняли за изъян, на деле оказалось признаком породы - норовистой, быстроногой и выносливой. Дунька (а именно так, Бог знает, по какому наитию, назвал ее дед) в работе «сносу не знала», к тому же была ученой, понимала две команды по-казахски: «ач» и «чок», соответственно которым совершенно сознательно, то есть без дополнительного понукания посторонним предметом начинала и прекращала движение.
В начале 20-х, в неверные годы зарождающейся колхозной действительности вез дед в телеге мешок муки в город на обмен. Тащила Дунька. Неведомо откуда взялись два верховых красноармейца с винтовками - приказали стать. Не будь между ними обрывистых суглинков Еруслана, деду и в голову бы ни пришло спасать свою муку. Теперь же соблазн был слишком велик, ибо переправиться через реку бойцы могли лишь в трехстах метрах ниже по течению. Развернул будущий колхозничек свою верблюдицу назад, к дому, и впервые вытянул ее кнутом. Не догнали. Не догнали даже пули, хоть и стреляли густо. Да на беду, ворвавшись во двор, кинулся дед, прежде всего, спасать злосчастный мешок, а запаленная Дунька напилась колодезной воды из корыта. Через час, морщась как от собственной боли, застрелил Мишка смертно хрипевшую подругу из охотничьей берданки.
Полукровок
Ну, а в это можно и не верить! За что купил, как говорится…
Все тот же дед Гужан был заядлым охотником. Однажды приволок он в село целый выводок волчат - пять штук уже довольно крупных трехмесячных, злобно скалящихся на протянутую руку тварей. Судьба четверых неизвестна, а пятого за что-то сторговал у охотника мой дед. Сам Гужан утверждал, что мать волчат - его беглая охотничья сука Девка. И действительно, волчата были необыкновенные - с рыжими подпалинами и с хвостами, не желавшими стелиться между ног.
Своего щенка дед так и назвал Волком, что потом признал поступком опрометчивым. Года полтора-два прожил Волк во дворе, исправно справляя собачью службу. А потом неожиданно зарезал овцу и сбежал в степь. Как посчитал хозяин - ушел от наказания.
Через день-другой Гужан рассказал соседу, что видел Волка, воющим на луну, на том самом месте, где накануне старый охотник якобы подстрелил, а потом и закопал его мать. Вот такой «джеклондоновский» сюжет! В соседних по-над Ерусланом селах в эту историю верили многие. А все дворовые собаки у деда с тех пор звались просто Мальчиками.
В «неметчине»
В голодные тридцатые (когда именно - уточнять уже некому) кинулся дед из захудалого своего колхоза на поиски хлебного места. Обрел он его ниже по течению Еруслана, в немецком совхозе, который по неизвестным мне причинам имел не название, а порядковый номер, в чем теперь можно увидеть некий знак, предвещавший большинству его обитателей неизбежное лагерное будущее.
В село въехали на закате. И первое, что увидели беженцы, были старики-немцы, курившие глиняные трубки на неброских, но ладных крылечках кирпичных (не саманных!) своих домов. Став постарше, не раз я удивлялся тому, что никогда не читавший Алексея Толстого дед описывал своих соседей-«инородцев» почти теми же словами, что и автор «Петра I» быт московских «кукуйцев».
Жить поначалу было негде. Тем же вечером новообретенный тракторист совхоза снял с петель широкие створки ворот заброшенного хлева и разложил на них рядком под дырявой крышей троих своих сыновей, младшего из которых - моего отца - мать еще кормила грудью. Механиком дед был отличным, и довольно быстро эта репутация стала окупаться пайком, который помог семье избежать жесточайшей участи очень многих поволжских крестьянских семей тех лет. Но голод есть голод, никакими пайками его не утолишь. Поэтому летом старшие мальчики ловили и жарили на костре сусликов. Зимой же их отец прикрывал на ночь рогожкой колодезный сруб, наметывал на нее просяной соломы, а утром, если везло, спускался вниз за очередным, незадачливым и таким же голодным и тощим, как охотник, зайцем.
Отношения с соседями были замечательными. Мальчишки, с рассвета до заката гонявшие по улицы с «немчатами», чуть не отвыкли от родной речи. Случалось, мать звала соседку - без перевода уже и не понимала родных чад. А весельчак-гармонист Мишка (специальность - саратовская гармонь, частушки) оказался еще и замечательным фокусником: завязанная в узелки и протянутая через рукава полушубка веревка оказывалась развязанной, мог также усыпить «гипнозом» кошку и разбудить ее командой «подъем!». С этим репертуаром на клубных вечерах и семейных праздниках имел он огромный успех.
В одну из зим случилось так, что от смертельной усталости забыл молодой тракторист слить воду из радиатора. Мотор загубил. От неминуемой и, думается, с очевидными последствиями разборки в НКВД предупредил сосед-бригадир, чью фамилию теперь уж никто не вспомнит. Звали же его Карлом. В ту же ночь, бросив семью, бежал дед в Курскую область, к дальним родственникам.
Вернулся накануне войны, когда братья дали знать, что опасность миновала. Видел, да так и не смог понять, за что выселяли друзей-немцев. Служил в санитарном батальоне - возил на машине раненых. Вырастил четверых сыновей: двух офицеров, геолога и токаря. Уже глубоким восьмидесятилетним стариком с каким-то радостным изумлением вспоминал прожитое. Сожалел лишь о том, что пережил старшего сына и жену, и до конца своего срока сохранил привычку заключать нечаянную политическую дискуссию собственным афоризмом: «Хороша советская власть, да больно длинная».