Дисциплинарные практики в условиях внутренней колонизации - 1
Дорогие люди, я тут нашла нечто прекрасное. Этого А.Эткинда я на самом деле заметила ещё несколько лет назад. У него есть увлекательнейшее исследование о хлыстах. Он там, между прочим, четырежды ссылается на Эдварда Саида, а плохой человек не будет четырежды ссылаться на Эдварда Саида.
У него в той книге вскользь уже было о том, что народник ходил в народ по той же самой причине, по которой молодой британец, сын колонизатора, вдруг рядился в кенийское и объявлял себя кенийцем. С тех пор, как вы понимаете, я буквально потеряла сон, т.к. мне захотелось его почитать, но теперь не про хлыстов, а - подробно - о концепции внутренней колонизации. Возможно, я совсем дикая - впервые вижу статью по русской истории через призму постколониальных исследований, а таких уже миллион. Но пока я об этом ничего не знаю, моё счастье - б-е-з-г-р-а-н-и-ч-н-о.
А тут ещё всё это дело в свете Фуко. Короче, праздник нон стоп.
В статье пять главок. Я буду постить по одной, потому что проверено - не катит в формате жж очень длинный текст. Но если бы мне такую статью давали по частям, то я бы за себя не поручилась, поэтому для нетерпеливых братьев и сестёр вся она есть вот здесь
В конце XVIII -начале XIX в. Российская империя проходила те же переходы от системы личного права и публичных казней к системе формального права и дисциплинарного принуждения, что и другие европейские монархии. Новые кодексы писались по образцу австрийских и прусских, иногда британских нововведений. Дисциплина солдатского тела достигалась в Петербурге теми же методами, что в Париже или Берлине. Крепостное право было отменено раньше и более правовым путем, чем американское рабство. В таких важных случаях, как отмена смертной казни, признание имущественных прав женщин или инициатива объединенной Европы, Россия опережала европейских партнеров.
В то же время грустный опыт русской монархии показывает необоснованность той идеализации королевского права, которая очевидна у Фуко*. Русские цари согласились бы скорее с Карлом Шмиттом, что суверенитет основан не на повседневном соблюдении закона, но на его экстраординарных нарушениях**. Законодательство сопровождалось чрезвычайным, но очень регулярным применением внезаконных практик принуждения и насилия. Те плавно развивались в свои дисциплинарные версии, основанные на видимости добровольного участия сторон. Как раз эти переходы и складки - явления, логически парадоксальные, но исторически закономерные, - более всего интересовали Фуко. Своими текучими или, скорее, поливалентными понятиями, такими как дисциплина, он открывал путь для параллельного анализа явлений не просто разных, но политически полярных.
Сколь важна была эта риторическая стратегия для автора, предвидящего (зло)употребления своих идей в идеологических дебатах, столь недоступной она оказалась для тех из читателей, кто привык к более простым условиям существования. Популярное чтение Фуко интерпретирует его аналитические категории как линейные фазы развития и далее превращает их в оценочные стандарты, с помощью которых ставятся оценки (недо)раз-витию (не)нравящихся культур. Вместо истории мы получаем очередную версию трехуровневой схемы: абсолютная монархия - полицейское государство - либеральная демократия. Эта схема была близка сердцу прогрессивных юристов середины или (к востоку от Парижа) конца XIX в.; уже Токвиль в своем споре с Гизо возражал против подобных упрощений. Применительно к России позитивистская редукция ведет к выводу, что Российская империя и вслед за ней Советское государство так и не перешли границу между принуждением и дисциплиной и, короче, не были либеральными обществами***. Чтобы прийти к этому, не нужно было тратить усилий на чтение Фуко.
Обрекая на неудачу лобовые интерпретации, понятие дисциплины позволяет увидеть общность между архаическими и более современными практиками. Столетие спустя после отмены смертной казни «за общие преступления» (1753 г.) телесные наказания в российской армии кончались смертельным исходом. Провинившегося солдата тащили сквозь строй его коллег, которые избивали его особыми палками, известными под названием шпицрутенов. При Петре эти немецкие шпицрутены сменили кнут, который в Европе был знаменит как специфически русское дело. Согласно уставу, палка была в вершок толщиной и сажень длиной; согласно опыту, здоровый человек выдерживал до трех тысяч ударов. Регламентируя размеры инструмента и сценарий наказания, особое внимание закон уделял его силе. В любой судебной системе сила наказания квантифицирует силу преступления, которая сама по себе не имеет меры. Подобно тому, как в пенитенциарной системе сила преступления измеряется длительностью заключения, в системе телесных наказаний она измеряется числом ударов. Воинские уставы 1830-1860-х гг. определяли высший предел наказания в 12 прохождений через полковой строй из тысячи солдат. Секретные постановления ограничили число палок, присуждаемых полевыми судами, с двенадцати до трех тысяч в 1839 г. и до одной в 1856 г.; постановления оставались секретными, с тем чтобы не уменьшить страха, который вызывала цифра в законе. Кроме солдат шпицрутенами наказывали участников крестьянских бунтов, а также арестантов и ссыльных. В штатской жизни телесные наказания уже явственно имели чрезвычайный характер. В 1863 г . шпицрутены были заменены розгами****.
Эти казни имели публичный характер не только потому, что были доступны для обозрения, но и в смысле более глубоком. Казнь на эшафоте осуществлялась профессиональным палачом, личным исполнителем монаршей воли, а публика смотрела на казнь как на спектакль. Казнь через строй осуществлялась всем заинтересованным коллективом, и каждый его член вносил в смерть «пациента» точно такую же долю, как любой другой. Посторонняя публика не считалась существенной для выполнения закона, но эффективное участие в избиении каждого солдата строго контролировалось, и уклоняющийся от роли палача рисковал сам оказаться «пациентом». Как показал Фуко в самой известной из своих исторических картин*****, казнь на эшафоте утверждала могущество монарха, воплощаемое в страданиях казнимого. Казнь через строй воплощала иные ценности, которые в зависимости от точки зрения можно характеризовать как домонархические, возвращающие к общинным экстатическим ритуалам, или постмонархические, предвещающие русский социализм: общинные ценности равного и обязательного участия. Жизнь принадлежит не индивиду, но коллективу, иначе говоря, всем вместе и никому в отдельности. Сосчитанные усилия солдат, направленные на коллективное волеизъявление в отношении одного из себе подобных, напоминают механизм голосования и не раз выдавались за таковой. На деле между демократическим обществом и коллективом, вооруженным шпицрутенами, есть только одно, но очень важное отличие: свобода индивида не участвовать в обществе******.
Конечно, решение о наказании принадлежало не строю, а командиру. Его форма, однако, воплощала не полномочия командира, но мощь и единство коллектива. Такое наказание совмещало в едином акте разные формы власти. В отношении индивидуальной жертвы действует режим публичной пытки или казни. В отношении коллективного палача действует дисциплинарный режим, модифицирующий поведение участников косвенным и незаметным способом (по точной формулировке позднего советского периода, «мера дисциплинарного воздействия»). Первичная работа идет над телом обреченного, но вторичной и более существенной обработке подвергаются души исполнителей. Власть над душой и власть над телом требуют оставлять им разные степени свободы. Воздействовать на тело тем удобнее, чем абсолютнее принуждение; но работа над душой требует сохранить ей свободный выбор. Хотя солдаты в строю действуют под принуждением, их свобода и безопасность все же выше, чем свобода и безопасность того, кого протаскивают сквозь строй. У последнего нет выбора, у первых он есть, хотя и очень эффективно контролируемый. Так множественным и стереотипным повторением актов (регулируемо)свободного выбора формируется дисциплина.
Казнь прохождением через строй близка другому институту, характерному для имперской России, - крестьянской общине. Собственность на землю отсутствует, и земля периодически перераспределяется общиной. Решения принимаются без голосований, в итоге свободного обсуждения, или жеребьевкой. Понятно, что ведущий собрание, так называемый староста, имеет определяющую роль в принятии решений. Тем не менее трудоемкий ритуал «переделов» соблюдался в течение поколений. Более того, со второй трети XIX в. общинные собрания наделяются такими дополнительными функциями, как сбор налогов, отбор рекрутов в армию и, наконец, высылка социально опасных лиц.
Сравнение этих двух институтов - наказания шпицрутенами и земельной общины - поучительно. В обоих мы имеем дело с дисциплинарными практиками, которые осуществлялись на низовом уровне, но вводились и поддерживались монархической властью. Функцией обоих институтов было дисциплинирование коллектива, подавление частных интересов и, наконец, уничтожение несогласных. При этом благородная традиция общины осознавалась как институт с национальными корнями, а варварское наказание шпицрутенами осознавалось как подражание привнесенным извне прусским обычаям. Вплоть до эсеров, правящей партии в 1917 г., прогресс страны видели в отказе от имперского принуждения и одновременном развитии общинной самодеятельности; но два этих механизма оказались зловещим образом взаимозависимы. Между царем и общиной, вообще между монархической властью сверху и социалистическими практиками снизу, существовало единство интересов: обе препятствовали выделению индивида и капиталистическому развитию. На деле, как показал в конце XIX в. Борис Чичерин, институт общины был создан на остатках обычного права примерно тогда же, когда шпицрутены заменили кнут. «Первообразом всем общинным учреждениям в России» послужило помещичье землевладение, а не вечевая демократия, писали основоположники русского либерализма. Русская община есть не зерно коммунизма, но необходимый уровень монархической власти. «Такой коммунизм устроить весьма легко; нужно только, чтобы существовали землевладельцы и рабы»*******.
Монархическое право нуждается в низовых институтах, которым делегирует свои полномочия всевидящий и всевидимый центр власти. Устраняя старые звенья между монархом и народом, такие как аристократия, абсолютизм создает новые, более прозрачные для взгляда сверху и снизу. Монарх определяет количество шпицрутенов вместе с самим строем. Монарх распределяет земельные наделы вместе с самой общиной. Власть тех, кто на деле принимает решения, в каждом случае оказывается невидимой, не имеющей означающих. Обозначены только самая вершина и самое основание политико-семиотической пирамиды. Вершина населена монархом, этим универсальным означающим абсолютистской системы********; основание населено народом, ее универсальным означаемым. Как призывали, осознавая эту ситуацию, поздние русские монархисты, «Долой всякие средостения, выборные или бюрократические, между царем и народом»*********.
----------------------------------------------------------------------
* - Согласно Фуко, в западных обществах королевская власть была центром, вокруг которого развивалась идея права, так что «право на Западе есть право короля» (Foucault M . Two Lectures // Power / Knowledge . New York : Pantheon , 1980. P. 94).
** - Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-пресс, 2000.
*** - Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // Amer. Histor . Rev . April 1993. P. 338-353.
**** - Тимофеев А. История телесных наказаний в русском праве. СПб., 1897.
***** - Фуко М. Надзирать и наказывать. M .: Ad Marginem , 1999. Гл.1.
****** - Я опираюсь на понятие негативной свободы у Исайи Берлина, - см.: Benin I . Two Concepts of Liberty // Berlin I. The Proper Study of Mankind . London : Pimlico , 1988.
******* - Кавелин К., Чичерин Б. Письмо к издателю // Опыт русского либерализма. М.: Канон, 1997. С. 28.
******** - Идея универсального означающего заимствована мной у Жака Лакана, у которого она интерпретирована несколько иначе, - см.: Lacan J . The Signification of the Phallus // Lacan J . Ecrits . A Selection / Transl . by A . Sheridan . London : Routledge , 1977. P . 281-291.
********* - Эти слова принадлежат лидеру националистического Союза русского народа, протоиерею Иоанну Восторгову. Он привез Григория Распутина из Сибири, изобретя его в качестве голоса «гущи народной», который заменит собой прочие демократические институты, - подробнее см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое лит. обозр., 1998. Гл.8.
У него в той книге вскользь уже было о том, что народник ходил в народ по той же самой причине, по которой молодой британец, сын колонизатора, вдруг рядился в кенийское и объявлял себя кенийцем. С тех пор, как вы понимаете, я буквально потеряла сон, т.к. мне захотелось его почитать, но теперь не про хлыстов, а - подробно - о концепции внутренней колонизации. Возможно, я совсем дикая - впервые вижу статью по русской истории через призму постколониальных исследований, а таких уже миллион. Но пока я об этом ничего не знаю, моё счастье - б-е-з-г-р-а-н-и-ч-н-о.
А тут ещё всё это дело в свете Фуко. Короче, праздник нон стоп.
В статье пять главок. Я буду постить по одной, потому что проверено - не катит в формате жж очень длинный текст. Но если бы мне такую статью давали по частям, то я бы за себя не поручилась, поэтому для нетерпеливых братьев и сестёр вся она есть вот здесь
В конце XVIII -начале XIX в. Российская империя проходила те же переходы от системы личного права и публичных казней к системе формального права и дисциплинарного принуждения, что и другие европейские монархии. Новые кодексы писались по образцу австрийских и прусских, иногда британских нововведений. Дисциплина солдатского тела достигалась в Петербурге теми же методами, что в Париже или Берлине. Крепостное право было отменено раньше и более правовым путем, чем американское рабство. В таких важных случаях, как отмена смертной казни, признание имущественных прав женщин или инициатива объединенной Европы, Россия опережала европейских партнеров.
В то же время грустный опыт русской монархии показывает необоснованность той идеализации королевского права, которая очевидна у Фуко*. Русские цари согласились бы скорее с Карлом Шмиттом, что суверенитет основан не на повседневном соблюдении закона, но на его экстраординарных нарушениях**. Законодательство сопровождалось чрезвычайным, но очень регулярным применением внезаконных практик принуждения и насилия. Те плавно развивались в свои дисциплинарные версии, основанные на видимости добровольного участия сторон. Как раз эти переходы и складки - явления, логически парадоксальные, но исторически закономерные, - более всего интересовали Фуко. Своими текучими или, скорее, поливалентными понятиями, такими как дисциплина, он открывал путь для параллельного анализа явлений не просто разных, но политически полярных.
Сколь важна была эта риторическая стратегия для автора, предвидящего (зло)употребления своих идей в идеологических дебатах, столь недоступной она оказалась для тех из читателей, кто привык к более простым условиям существования. Популярное чтение Фуко интерпретирует его аналитические категории как линейные фазы развития и далее превращает их в оценочные стандарты, с помощью которых ставятся оценки (недо)раз-витию (не)нравящихся культур. Вместо истории мы получаем очередную версию трехуровневой схемы: абсолютная монархия - полицейское государство - либеральная демократия. Эта схема была близка сердцу прогрессивных юристов середины или (к востоку от Парижа) конца XIX в.; уже Токвиль в своем споре с Гизо возражал против подобных упрощений. Применительно к России позитивистская редукция ведет к выводу, что Российская империя и вслед за ней Советское государство так и не перешли границу между принуждением и дисциплиной и, короче, не были либеральными обществами***. Чтобы прийти к этому, не нужно было тратить усилий на чтение Фуко.
Обрекая на неудачу лобовые интерпретации, понятие дисциплины позволяет увидеть общность между архаическими и более современными практиками. Столетие спустя после отмены смертной казни «за общие преступления» (1753 г.) телесные наказания в российской армии кончались смертельным исходом. Провинившегося солдата тащили сквозь строй его коллег, которые избивали его особыми палками, известными под названием шпицрутенов. При Петре эти немецкие шпицрутены сменили кнут, который в Европе был знаменит как специфически русское дело. Согласно уставу, палка была в вершок толщиной и сажень длиной; согласно опыту, здоровый человек выдерживал до трех тысяч ударов. Регламентируя размеры инструмента и сценарий наказания, особое внимание закон уделял его силе. В любой судебной системе сила наказания квантифицирует силу преступления, которая сама по себе не имеет меры. Подобно тому, как в пенитенциарной системе сила преступления измеряется длительностью заключения, в системе телесных наказаний она измеряется числом ударов. Воинские уставы 1830-1860-х гг. определяли высший предел наказания в 12 прохождений через полковой строй из тысячи солдат. Секретные постановления ограничили число палок, присуждаемых полевыми судами, с двенадцати до трех тысяч в 1839 г. и до одной в 1856 г.; постановления оставались секретными, с тем чтобы не уменьшить страха, который вызывала цифра в законе. Кроме солдат шпицрутенами наказывали участников крестьянских бунтов, а также арестантов и ссыльных. В штатской жизни телесные наказания уже явственно имели чрезвычайный характер. В 1863 г . шпицрутены были заменены розгами****.
Эти казни имели публичный характер не только потому, что были доступны для обозрения, но и в смысле более глубоком. Казнь на эшафоте осуществлялась профессиональным палачом, личным исполнителем монаршей воли, а публика смотрела на казнь как на спектакль. Казнь через строй осуществлялась всем заинтересованным коллективом, и каждый его член вносил в смерть «пациента» точно такую же долю, как любой другой. Посторонняя публика не считалась существенной для выполнения закона, но эффективное участие в избиении каждого солдата строго контролировалось, и уклоняющийся от роли палача рисковал сам оказаться «пациентом». Как показал Фуко в самой известной из своих исторических картин*****, казнь на эшафоте утверждала могущество монарха, воплощаемое в страданиях казнимого. Казнь через строй воплощала иные ценности, которые в зависимости от точки зрения можно характеризовать как домонархические, возвращающие к общинным экстатическим ритуалам, или постмонархические, предвещающие русский социализм: общинные ценности равного и обязательного участия. Жизнь принадлежит не индивиду, но коллективу, иначе говоря, всем вместе и никому в отдельности. Сосчитанные усилия солдат, направленные на коллективное волеизъявление в отношении одного из себе подобных, напоминают механизм голосования и не раз выдавались за таковой. На деле между демократическим обществом и коллективом, вооруженным шпицрутенами, есть только одно, но очень важное отличие: свобода индивида не участвовать в обществе******.
Конечно, решение о наказании принадлежало не строю, а командиру. Его форма, однако, воплощала не полномочия командира, но мощь и единство коллектива. Такое наказание совмещало в едином акте разные формы власти. В отношении индивидуальной жертвы действует режим публичной пытки или казни. В отношении коллективного палача действует дисциплинарный режим, модифицирующий поведение участников косвенным и незаметным способом (по точной формулировке позднего советского периода, «мера дисциплинарного воздействия»). Первичная работа идет над телом обреченного, но вторичной и более существенной обработке подвергаются души исполнителей. Власть над душой и власть над телом требуют оставлять им разные степени свободы. Воздействовать на тело тем удобнее, чем абсолютнее принуждение; но работа над душой требует сохранить ей свободный выбор. Хотя солдаты в строю действуют под принуждением, их свобода и безопасность все же выше, чем свобода и безопасность того, кого протаскивают сквозь строй. У последнего нет выбора, у первых он есть, хотя и очень эффективно контролируемый. Так множественным и стереотипным повторением актов (регулируемо)свободного выбора формируется дисциплина.
Казнь прохождением через строй близка другому институту, характерному для имперской России, - крестьянской общине. Собственность на землю отсутствует, и земля периодически перераспределяется общиной. Решения принимаются без голосований, в итоге свободного обсуждения, или жеребьевкой. Понятно, что ведущий собрание, так называемый староста, имеет определяющую роль в принятии решений. Тем не менее трудоемкий ритуал «переделов» соблюдался в течение поколений. Более того, со второй трети XIX в. общинные собрания наделяются такими дополнительными функциями, как сбор налогов, отбор рекрутов в армию и, наконец, высылка социально опасных лиц.
Сравнение этих двух институтов - наказания шпицрутенами и земельной общины - поучительно. В обоих мы имеем дело с дисциплинарными практиками, которые осуществлялись на низовом уровне, но вводились и поддерживались монархической властью. Функцией обоих институтов было дисциплинирование коллектива, подавление частных интересов и, наконец, уничтожение несогласных. При этом благородная традиция общины осознавалась как институт с национальными корнями, а варварское наказание шпицрутенами осознавалось как подражание привнесенным извне прусским обычаям. Вплоть до эсеров, правящей партии в 1917 г., прогресс страны видели в отказе от имперского принуждения и одновременном развитии общинной самодеятельности; но два этих механизма оказались зловещим образом взаимозависимы. Между царем и общиной, вообще между монархической властью сверху и социалистическими практиками снизу, существовало единство интересов: обе препятствовали выделению индивида и капиталистическому развитию. На деле, как показал в конце XIX в. Борис Чичерин, институт общины был создан на остатках обычного права примерно тогда же, когда шпицрутены заменили кнут. «Первообразом всем общинным учреждениям в России» послужило помещичье землевладение, а не вечевая демократия, писали основоположники русского либерализма. Русская община есть не зерно коммунизма, но необходимый уровень монархической власти. «Такой коммунизм устроить весьма легко; нужно только, чтобы существовали землевладельцы и рабы»*******.
Монархическое право нуждается в низовых институтах, которым делегирует свои полномочия всевидящий и всевидимый центр власти. Устраняя старые звенья между монархом и народом, такие как аристократия, абсолютизм создает новые, более прозрачные для взгляда сверху и снизу. Монарх определяет количество шпицрутенов вместе с самим строем. Монарх распределяет земельные наделы вместе с самой общиной. Власть тех, кто на деле принимает решения, в каждом случае оказывается невидимой, не имеющей означающих. Обозначены только самая вершина и самое основание политико-семиотической пирамиды. Вершина населена монархом, этим универсальным означающим абсолютистской системы********; основание населено народом, ее универсальным означаемым. Как призывали, осознавая эту ситуацию, поздние русские монархисты, «Долой всякие средостения, выборные или бюрократические, между царем и народом»*********.
----------------------------------------------------------------------
* - Согласно Фуко, в западных обществах королевская власть была центром, вокруг которого развивалась идея права, так что «право на Западе есть право короля» (Foucault M . Two Lectures // Power / Knowledge . New York : Pantheon , 1980. P. 94).
** - Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-пресс, 2000.
*** - Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // Amer. Histor . Rev . April 1993. P. 338-353.
**** - Тимофеев А. История телесных наказаний в русском праве. СПб., 1897.
***** - Фуко М. Надзирать и наказывать. M .: Ad Marginem , 1999. Гл.1.
****** - Я опираюсь на понятие негативной свободы у Исайи Берлина, - см.: Benin I . Two Concepts of Liberty // Berlin I. The Proper Study of Mankind . London : Pimlico , 1988.
******* - Кавелин К., Чичерин Б. Письмо к издателю // Опыт русского либерализма. М.: Канон, 1997. С. 28.
******** - Идея универсального означающего заимствована мной у Жака Лакана, у которого она интерпретирована несколько иначе, - см.: Lacan J . The Signification of the Phallus // Lacan J . Ecrits . A Selection / Transl . by A . Sheridan . London : Routledge , 1977. P . 281-291.
********* - Эти слова принадлежат лидеру националистического Союза русского народа, протоиерею Иоанну Восторгову. Он привез Григория Распутина из Сибири, изобретя его в качестве голоса «гущи народной», который заменит собой прочие демократические институты, - подробнее см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое лит. обозр., 1998. Гл.8.