Санскритский троллинг? -- риторика, диалектика и история культуры
Наткнулся недавно на просторах Сети на любопытный санскритский текст, отрывок из наиболее популярной в Индии агиографии Шанкары, приписываемый Мадхаве Видьяранье, жившем в 14 веке в южноиндийском индуистском царстве Виджаянагара (на севере в этот период располагался мусульманский Делийский султанат). Памятник называется Śrīmacchaṅkaradigvijaya, то есть "Завоевание (четырёх) сторон света Блистательным Шанкарой". О проблемах, возникающих с датировками санскритских агиографий Шанкары, можно почитать в монографии Дж. Бэйдера. Отрывок повествует о встрече Шанкары с философом Манданамишрой. Их первая беседа, которая, согласно агиографии, позже постепенно перешла в философский диспут, началась с обмена колкостями, основанными на игре различными значениями слов и амбивалентности определённых санскритских грамматических форм и конструкций. В некоей фэйсбучной группе, где я нашёл любительский разбор этого отрывка, приведённый перевод чрезвычайно неточен и местами ошибочен. Отрывок из-за своего изящества всё не отпускает меня, поэтому я решил сделать собственный перевод и дать несколько пояснений.
kuto muṇḍy āgalān muṇḍī, panthās te pṛcchyate mayā /
kim āha panthās tvanmātā, muṇḍety āha tathaiva hi //
panthānaṃ tvam apṛcchas tvāṃ panthāḥ praty āha maṇḍana /
tvanmātety atra śabdo ’yaṃ, na māṃ brūyād apṛcchakam //
aho pītā kim u surā, naiva śvetā yataḥ smara /
kim tvaṃ jānāsi tadvarṇam, aham varṇaṃ bhavān rasam //
matto jātaḥ kalañjāśī, viparītāni bhāṣase /
satyaṃ bravīti pitṛvat, tvatto jātaḥ kalañjabhuk //
(Digvijaya 8.16-19)
Шанкара пробирается в закрытый для посторонних дом Манданамишры и предстаёт перед хозином. Домохозяин, высокоучёный брахман Мандана, видит перед собой выбритую фигуру отречника-санньясина, не носящего белого шнура яджна-упавиты, и спрашивает:
"kutaḥ, muṇḍī?“, „Откуда (этот) бритый (тут взялся)?“
Комментарий "Лакшмитика" издания Анандашрама 1891 г. раскрывает вопрос Манданы, поясняя: "Какими именно путями тайно пробрался в дом, чтобы, пребывая тут нелегально, подсмотреть за ритуалом ‚шраддха‘?"
Шанкара же „как бы“ истолковывает этот вопрос по-другому:
"До какого именно места* (господин) брит?"
(*Комментатор глоссирует kutas как „kiṃparyantaṃ bhavān muṇḍī“).
И тут же отвечает уже именно на этот вопрос следующим образом:
āgalāt muṇḍī, „(Я) брит (аж до самой) до шеи“.
Комментатор здесь поясняет: "Как всем известно, согласно Дхармашастре аскетам запрещено бриться начиная от шеи и вниз".
После этого, понимая, что разговор ведётся про Фому и про Ерёму, Мандана уточняет:
"mayā pṛcchyate panthās te" (т. е. tava panthāḥ), имея в виду:
„Я (на самом деле) спрашиваю о твоём пути (сюда)“.
Однако, поскольку страдательная конструкция здесь амбивалентна, то вопрос может быть равным образом истолкован по-другому: "Я спросил (саму) твою дорогу".
На это Шанкара задаёт логичным образом следующий из этого второго варианта вопрос:
"kim āha panthāḥ", „Что (же тебе) сказала дорога?“
Раздражённый Мандана отвечает:
"tvanmātā muṇḍā iti āha tathā eva hi", „ Она сказала вот как: "Мать твоя бритая"“.
Почему Мандана именно так ответил? Причём тут бритость матери Шанкары? Неужели потому, что Шанкара - бритоголовый санньясин? А значит это вот что: мать Шанкары, по мнению Манданы, является вдовой, которой положено после смерти мужа сбривать волосы и, разумеется, не выходить повторно замуж. Ну так причём тут это, что же дальше? А значит это, далее, вот что: Мандана заявляет, что-де ты, хам по имени Шанкара, который без разрешения пробрался в мой дом, да ещё и сбиваешь меня с толку своими двусмысленными речами, являешься сыном (незамужней) вдовы, то есть незаконнорожденным, бастардом, ублюдком. Говоря Шанкаре "твоя мать - бритая (вдова)", выведенный из себя Мандана подразумевает: " Дорога мне сказала, что ты бляжий сын, ублюдок!"
На это Шанкара возражает: "panthānaṃ tvam apṛcchaḥ, tvāṃ prati panthāḥ āha, maṇḍana",
„Дорогу спросил ты (а не я), тебе дорога и ответила (так), о Мандана!“
И далее Шанкара поясняет:
"tvanmātā iti atra śabdo ’yaṃ, na māṃ brūyād apṛcchakam",
„ Это слово "твоя-мать" (на санскрите это одно сложное слово) в данном случае пусть не обращается ко мне (т. е. не меня имеет в виду, так как я) не задавал вопроса (дороге)“.
Иначе говоря, Шанкара подразумевает как бы следующее, оборачивая оскорбление острием в сторону самого оскорблявшего его Манданы: „Это не мне дорога сказала, а тебе, Мандана, и сказала она тебе, что это твоя мать бритая, а не моя. То есть, что это ты бляжий сын, а не я.“
Сбитый с толку и раздражённый Мандана далее спрашивает Шанкару:
"aho pītā kim u surā", „ О, ты выпил вина (раз так рассуждаешь)?“
На это Шанкара опять даёт ответ, обыгрывающий двойственность слова pītа-, которое в словосочетании "surā pītā" может дословно обозначать и „вино (вы)пито“, и „вино жёлтое“. То есть Шанкара отвечает так, как если бы Мандана его спросил: "О, вино разве жёлтое?"
Шанкара: "naiva śvetā yataḥ smara", „ Нет же, (не жёлтое), поскольку, помни - (вино) белое!“
Мандана, ведясь на эту игру, пробует подкалывать в ответ:
"kim tvaṃ jānāsi tadvarṇam? ", “Ты знаешь его (вина) цвет?"
Шанкара парирует: "aham varṇaṃ, bhavān rasam", „Я (знаю его) цвет, а Вы - вкус“.
Мандана в ответ: "matto jātaḥ kalañjāśī, viparītāni bhāṣase", „Ты опьянел (mattaḥ jātaḥ, дословно "сделался пьяным") (поскольку ты) питаешься отравленной убоиной (т. е. дичью, которая убита отравленными стрелами), (и поэтому) говоришь несуразные вещи“. Здесь ещё одно страшное оскорбление для добродетельного брахмана, а тем более для санньясина-отречника: предположение, что тот питается дичью, да ещё и ведёт себя неадекватно, болтая вздор по причине отравление ядом стрелы, которой дичь была убита. Сначало обвинение в пьянстве, а теперь и в мясоедении!
Однако Шанкара не теряется и использует очередной случай унизить Мандану в ответ, который тот ему любезно предоставил. Дело в том, что выражение matto jātaḥ „(некто) сделался/выглядит пьяным“ может быть истолковано дословно как „тот, что родился от меня“, то есть „мой сын“.
То есть, по ехидной интерпретации Шанкары, Мандана как бы говорит: „Мой сын ест отравленное мясо (и поэтому) мелет чушь“.
Поэтому Шанкрата говорит, обращаясь к Мандане:
"satyaṃ bravīti**, pitṛvat tvatto jātaḥ kalañjabhuk", „Истинно говорят: твой сын, подобно отцу (то есть подобно тебе, Мандана!), ест отравленную убоину“ (**форма 3 лица ед. ч. в санскрите часто выступает в роли безличного глагола).
Далее пикировка ещё некоторое время продолжаются в таком же духе, пока не сменяется учёным диспутом.
Что здесь любопытного для вдумчивого современного читателя, интересующегося Индией? Это не просто "троллинг 8-го века", как было написано в упомянутой ФБ-группе. Кстати, если и называть эту пикировку троллингом, то никак не 8-го, а 14-го века, когда поэма-агиография была написана. Она повествует нам не о реально-историческом Шанкаре, о котором мы достоверно знаем очень мало, а о стилизованной иконе - великом победителе всех идейных противников, завоевавшем весь мир, все символические четыре стороны света, своим монизмом.
Поэма-агиография на примере разобранного отрывка интересна и тем, что она содержит в себе стилистический приём индийской риторики, называемый "вакрокти", который индийские теоретики причисляют к "шлешам". Выражение vakra-ukti можно дословно перевести как "гнущееся высказывание" и означает амбивалентность выражения. В приведённых четырёх строфах четыре высказывания могут быть истолкованы как "вакрокти". Это риторические приёмы, заложенные в тексте.
Сам же текст указывает на некую конструируемую им как истинную внетекстовую реальность: он описывает как бы действительно имевшую место встречу Шанкары и Мандана Мишры. И в этой „реальности“ (я называю это imaginarium, то есть "воображаемым миром", создаваемым текстом) Мандана и Шанкара ведут ситуативно обусловленное диалектическое взаимодействие, разогреваясь для последующего подлинного агона ([vi]vāda или kathā) с помощью особого диалектического приёма, который, согласно Ньяясутре, называется chalam, "хитрость/обман" (Шохин переводит этот термин как "словесные ухищрения"). Основу таких диалектических "хитростей", цель которых - сбить оппонента с толку и вывести из себя ради своей победы, как раз и составляют амбивалентные выражения, подвигающие противника к намеренному переносу значений.
Кроме того, мне видится здесь ещё один диалектический приём Ньяи - так называемыe псевдоответы (jāti), используемые в софистическом споре. Однако это ещё одна серьёзная тема, которую я не могу раскрыть в рамках этой небольшой заметки.
Итак, вкратце разобранный отрывок, вкупе с высказанными несколькими идеями и гипотезами, достоин гораздо более подробного анализа в свете как индийской поэтики (аланкара-шастры), так и индийской диалектики (ньяя-шастры). Кроме того, он может послужить одним из источников для культурно-исторического изучения санскритских инвектив, с идеей которого я ношусь уже несколько лет.