Война, мир и память
В эти дни - 7, 8 или 9 мая - разные страны различным образом отмечают окончание одной из самых страшных в истории человечества войн. Кто-то печально, с душевным содроганием памятует о многих миллионах погибших, с любовью поздравляя уже не столь многих оставшихся в живых выживших. Другие по привычке символически отмечают победу над фашизмом или нацизмом, не понимая или не желая понимать степень близости тоталитарных идеологий фашизма или коммунизма ко всем нам. Близость эта порой ощутительнее, чем присутствие упоминаемой в Коране ярёмной вены или Богa. Она указывает, что тоталитаризм как принцип индивидуального безмыслия и коллективного единомыслия всегда готов к новому волощению: в индивиде, переставшем быть личностью, и в обществе, состоящем из таких индивидов.
Эти идеологии отделены от нас лишь потенциальной способностью "мыслящего тростника" к рефлексии, прежде всего над языком и своей речью, самым коренным образом определяющей мышление, но и так же определяемой им. Страна, теологизирующая в публичных перформансах и конструирующая в общественной риторике День 9-го мая как "Великую Победу над фашизмом", особенно в её нынешний, 70-летний юбилей, выстраивая тем самым в лице властных и бюрократических государственных структур казённую идентичность целой политической нации, как никогда балансирует на краю перепрыга от авторитарного политического режима к тоталитарному обществу, угрожающему всему остальному миру превращением его в ядерный пепел.
Смешно и одновременно ужасно наблюдать, когда нацисты, фашисты или очень близкие к ним по идеологии и практическому действию политические группировки именуют себя антифашистами, захватническо-колониальные военные кампании называются освобождением, массовые задержания и неправосудные аресты политических оппозиционеров или маркированных этнических групп считаются наведением порядка, массовые убийства нарицаются умиротворением, а точечные политические убийства публичных лиц - "решением вопроса". Всё это темы для художественного осмысления, начало которому положил Оруэлл, и для философской рефлексии, - было бы желание приложить усилие.
День 9-го мая был трогательным, светлым праздником для родителей моей мамы, мать которой - моя бабушка - работала на заводе и выжила в дни ленинградской блокады, а отец - мой дед - на танке и c осколками снарядов в лёгких и вблизи сердца прошёл всю войну, закончив её в эти самые дни 1945 г. в центре Берлина. Я хорошо помню их рассказы о блокаде и о войне, которые с самого раннего возраста впитывал благодарною губкой. В детстве я всегда радовался возможности вылезти на покатую крышу сталинского дома, чтобы с замиранием сердца понаблюдать за праздничным салютом в Питере моего детства (названия города "Ленинград" я никогда не любил, внутренне признавая его только в контексте воспоминаний о блокаде, а в семейных разговорах заменяя, как и мой героический военный дед, народным названием "Питер"). С замиранием сердца перебирал его военные медали и ордена, среди которых хорошо помню орден Красной Звезды.
О другой войне, на которой ему пришлось повоевать, совсем уже позорной, и которую даже мой "правильный" советский дед называл Финской всего лишь "кампанией", Павел Васильевич Гурьянов вспоминать не любил. Следы этой бесславной для советских, но положительно-судьбоносной для финнов войны органически вошли в мою жизнь на Карельском перешейке, когда я собирал там в детстве, отрочестве и юности грибы, прячущиеся по стенам и скатам заросших мхами блиндажей, землянок и окопов, осторожно переступая через растянутые меж деревьев ряды коварной ржавой "колючки", норовящей пропороть голенище резинового сапога, а иногда через замшелые, огромные человеческие кости, внимательно рассматривая найденные там же осколки снарядов, пробитые каски и гильзы.
Таковы мои личные воспоминания о празднике 9-го мая и о связанном с этим моём жизненном круге из наблюдений и событий. Это был день осмысления ужасов войны, поминовения ушедших и благодарности выжившим, не имеющем практически ничего общего с нынешней казённой коллективной и медийной истерией в РФ "победобесия", инфляционировавшим синкретизмом искусственно сконструированной и крайне амбивалентной символики ( тонны "колорадских" ленточек, наверченных на голых задах, бюстах, трусах, тапках, собаках или на бутылках водки), риторическими угрозами всему окружающему миру и нериторической, подлой и захватнической войной на территории соседнего народа, словно бы в издёвку всё ещё называющегося "братским".
Советский День Победы, будучи праздником для родителей моей мамы, для родителей папы, живших в Латвии, напротив - пусть и ретроспективно, напоминал совсем о другом: о массовом могильнике с многими сотнями изувеченных трупов общественно значимых лиц в Резекне, в том числе и их близких друзей, который был для опознания открыт немцами после бегства из города энкаведешников и прочих красных летом 1941-го. Этот день, как и любой советский праздник, напоминал об убийстве вторгшимися советскими оккупантами латвийских пограничников в "Страшном" 1940 г., среди которых были и мои близкие родственники, о массовых депортациях 1940 и 1949 г., о неделях тайного мыкания по лесам моих родственников всей семьёй, включая отца, поскольку вся семья была в списках на вывоз в Сибирь или уничтожение. Советская победа означала последовавшие десять лет ("десяточка" или "червончик") лагерей в Воркуте для одного моего двоюродного дяди, католического священника в Латгалии, и ещё больше лет лагерей для другого дяди, сражавшегося за свою родину с советскими оккупантами на стороне немцев. При этом одним из традиционных нарративов нашей латгальской семьи была история о том, как мой двоюродный дядя-священник в период оккупации уже немецкой долго прятал у себя в северной Латгалии, где-то в погребе лесного дома целую семью раввинa Барканa, прямые потомки членов которой, как я слышал, благодаря моему дяде-ксендзу ныне живут в Израиле. Так всё в мире причудливо переплетается, и начала или конца этому не видно.
Таковы две семейных памяти, друг с другом едва ли совместимые по своим свойствам и содержанию, но игрою судьбы или тайным волением Бога с самого детства во мне самом параллельно сосуществовавшие, пересекаясь лишь очень редко, а при пересечении неизменно вызывавшие психологический конфликт. Я всегда чтил и одну, и другую память, расспрашивая старших и запоминая, а уже позже, взрослым - стараясь понять, по возможности не упрощая.
Как человек, уже практически четверть века живущий в Европе, я тихо вспоминаю сегодня, 8 мая, окончание Мировой войны, а завтра, 9-го мая, отмечая общий для стран Европейского Союза День Европы. 9-го мая я поздравляю с праздником свою маму, родители которой живыми прошли войну и блокаду и прочувствовали все их ужасы. Для моей мамы это совершенно особый праздник, ведь она ребёнком тоже выжила в ленинградскую блокаду, вынеся из неё страшные, всё остальное подавляющие воспоминания о постоянно терзающем голоде. Благодаря тому, что выжила она, живу теперь я.
С Праздником Тебя, дорогая мама!
Но я живу, вероятно, также и благодаря тому, что кто-то в 1949 г. наказал отцу папы, моему деду, немедленно исчезнуть со всей семьёй из города (Резекне) и схорониться на время в лесах, так как они "в списках" на депортацию.
Получается, что сам я родился и до сих пор живу не благодаря каким-то великим победам или чьим-то позорным поражениям, но только лишь благодаря причудливым, тонким сплетениям вроде бы случайных цепочек обстоятельств, которые иной человек назовёт тайным предначертанием. Промыслом Того, чьим именем человек слишком часто привык оправдывать вообще всё что угодно, и Которого лучше поэтому вовсе не упоминать, вынеся за скобки риторически выстроенных фраз, как математическую константу.
Жизнь была мне просто дана: как щедрый дар и, возможно, как шанс. Для чего? Нечто свершить, просто наблюдать, тихо осмыслять и помнить, благодарить? Я этого не знаю. Оправдаю ли этот дар?