Мысли друзей. Из старого
Люди пишут замечательные вещи, но проходит время - и посты теряются в подвалах ЖЖ, и новым читателям их уже не разыскать и не прочесть. Хорошо, если друзья автора вспомнят и дадут ссылку. По-моему, этого недостаточно. Собираюсь и впредь выносить сюда старые посты друзей.
Оригинал взят у schwalbeman в О демократичности. Эклектический трактат в четырех частях.
I Метафизическое введение
Язык мудрее того, кто на нем говорит. Можно обмануть мудреца, но язык не обманешь. Изучая лингвистические феномены, мы познаем коллективную реальность, мир архетипического. Знание объективной реальности ценнее, но всегда порождает сомнения в методологической обоснованности результата. Субъективная реальность на порядок надежнее, но ценность ее исследования весьма ограничена. Коллективная реальность, о которой никто не задумывался до К. Г. Юнга, представляет собой компромисс между субъективным и объективным. Его недостатки - это недостатки любого компромисса. Зато достоинства носят вполне картезианский характер: лишь изучая спрессованные в язык и архетипические сюжеты усредненные представления миллионов, мы можем иметь дело с несомненными основаниями (в нижеследующей работе я собираюсь пользоваться только Орфографическим словарем Ожегова: что может быть более незыблемым?) и абсолютно прозрачными выводами. Эти выводы будут истинны в модусе коллективного. О том, что это значит, можно прочесть у Юнга. Я понимаю истины коллективной реальности следующим образом: это утверждения, которые могут быть неверными, но обладают такой же прагматической ценностью, что и истинные. На практике апелляция к коллективной реальности никогда не подводит (хотя бы постольку, поскольку человеческая практика носит социальный характер). Познавая коллективное, мы не можем гарантировать незыблемости эпистем, но можем смело проигнорировать проблему, подменив истинность действенностью.
Верно и обратное: игнорируя какой-либо архетип на основании того, что он не принадлежит миру объективных истин, мы сильно рискуем. Риск этот двоякого рода. Во-первых, познание объективного зыбко. Именно неуверенность в безошибочности нашей познавательной деятельности породила множество эпистемологий, изощренностью которых мы можем теперь наслаждаться. Этой неуверенности не может быть при познании коллективного: архетипы не являются вещами в себе, островками бытия, которые никогда не пропустят нас в свои границы. Напротив, архетипы суть вещи, содержащие нас в себе. Коллективная реальность доподлинно может быть познана с любой желаемой степенью точности.
Вторая опасность неприятия архетипического заключается в том, что коллективная реальность и реальность повседневного суть одно и то же (постольку, поскольку человеческое повседневное социально). Таким образом, запершись в кабинете и отгородившись от улиц и площадей, легко утверждать, что Бога нет на том основании, что его не содержит сконструированная по последней научной моде объективная реальность. На целых семьдесят лет удалось коммунистам изгнать феномены коллективной реальности. Но она вернулась назад, и возвращение ее подобно возвращению реки в привычное русло: где-то позади обломки бесполезной плотины, не поверхности между барашками непокорных волн мусор и грязь, но финал уже близок. Ил осядет, воды очистятся, естественный порядок вещей будет восстановлен. Так возвращается в Россию религия.
II Структуралистское продолжение
Эти, весьма общие, рассуждения о познавательной ценности коллективной реальности я собираюсь проиллюстрировать рассуждением частного характера, балансирующим на грани этики и социальной философии.
В русском языке от существительного может быть образовано прилагательное: холод - холодный. Из прилагательного, в свою очередь, тоже часто образуется (так называемое отвлеченное) существительное: прочный - прочность. И, наконец, бывает так, что существительное образуется из прилагательного, в свою очередь, образованного от другого существительного: загадка - загадочный - загадочность. Длина цепочки указывает здесь на интенсивность интенции носителя языка, направленной на заключенную в начале цепочки сущность. При этом ассоциации уводят далеко от смысла существительного, стоящего в начале цепочки. Так, "холодность" не имеет уже никакого отношения к физике или метеорологии. Это свойство человеческих взаимоотношений.
Из многочисленных терминов, использующихся для описания общественного устройства, очень немногие породили словообразовательную цепочку длиной три. И большинство из третьих членов этих цепочек суть слова почти не употребительные(!). Так слов "капиталистичность" и "олигархичность", не существует, а прилагательное "буржуазный", столь многообещающее в контексте рассматриваемой проблематики, хоть и породило "буржуазность", да не смогло толком выкормить. Словоупотребление существительного "буржуазность" указывает на искусственных характер его возникновения в раннее советское время. Это неологизм, причем используемый ныне весьма нечасто: он отсутствует в словаре Ожегова, хотя наличествует в словаре под. ред. В. В. Лопатина (последний вообще содержит на порядок больше отвлеченных существительных).
Исторические штудии породили множество слов, производных от "феодал" (или даже "феод"): феодализм, феодализация etc. Однако мы, если целью нашего исследования является изучение явлений коллективного сознания, должны игнорировать эти флексии, по причине их принадлежности к специальной лексике. Крепостное право явно оставило в языке не слишком богатый след, возможно потому, что не справилось с конкуренцией со стороны более звучного слова (и корня) "раб".
Далее, не существует ни "монархичности", ни "социалистичности". Однако, из слова "аристократия" через прилагательное "аристократичный" образовалось слово "аристократичность", а "демократия" таким же образом выпестовала "демократичность" (содержатся во всех орфографических словарях). Смысл этих производных терминов довольно далек от смысла породивших их существительных. Их означаемые существуют во времени, и во времени же изменятся дистанция между смыслами означающих и их этимологических "предков". Трудно придумать более чуждого аристократичному поведению человека, чем первый аристократ. Родоначальники европейского (да и русского) дворянства были рекетирами-крышевателями, они носили тогдашние аналоги малиновых пиджаков и крестов "без гимнаста". Осуществление аристократического проекта передачи власти по наследству привело со временем к изменению ментальности, причем последняя пережила породившую ее общественную формацию. Аристократии, как общественного устройства больше нет, однако аристократы существуют, причем за неимением власти, они используют, как средство выделить себя из толпы, именно свою аристократичность. Подобным же образом, демократичное поведение не было свойственно пионерам демократии (древним грекам и древним американцам), но я думаю, что демократичность надолго переживет демократию.
Именно наличие в языке слова "демократичность" представляется мне ключем к вопросу о том, чего население России ждало от демократии, почему так охотно к ней повернулось, и отчего с таким разочарованием сейчас отворачивается. Мне кажется, правда, что мало кто считает этот вопрос сложным и достойным раздумий, зато у всех на него наготове совершенно разные ответы. Поэтому вопрос все-таки может (и должен) быть поставлен.
И для того, чтобы ответить на него, попробуем выяснить, как демократия сочетается с той системой ценностей, которую мы привыкли называть христианской? Благоволит ли дух Нового Завета народовластию или тоталитаризму? Этот вопрос вызывает трудности двоякого рода. Во-первых, взгляды различных христианских конфессий на социальную программу христианства несколько различаются. Это осложнение мы без труда преодолеем, ибо поскольку нас будет интересовать положение дел в России, постольку нам достаточно будет ограничится изучением православных взглядов на интересующие нас темы. Во-вторых, вопрос сильно политизирован: сторонникам демократии, как и ее противникам, выгодно заручиться поддержкой мировой религии. Так возникают в книге К. Поппера "Открытое общество и его враги" пассажи, призывающие в свидетели Новый Завет. Однако если найти в Евангелии обоснование индивидуалистической этики действительно несложно, ибо гуманистическое начало входит в христианство как составная часть, то с идеалы демократии не только не содержатся в Евангелии, но и прямо ему противоречат. Это важный и неочевидный тезис, который я и собираюсь обосновать.
Есть два пути к социальным вершинам: личное обогащение (власть через богатство) и стяжание административно-политической власти (богатство через власть). Это два разных вида успешности, свойственные типам общественных деятелей, которых я буду называть соответственно купцами и воинами (употребляя эти термины в весьма широком смысле). Сущность демократического подхода состоит в том, чтобы ограничить успешность воина определенным механизмом социального контроля, и снять какие-либо ограничения с купца. Я не хочу сказать, что в демократическом обществе на произвол богачей нет никакой управы. Экономическая жизнь общества может регулироваться государством, но не это делает его демократическим (хотя делает социальным). Противоположная парадигма налагающая на купца бремя социальной ответственности, и чинящая ему препятствия к безграничному обогащению, является социализмом в сама общем смысле этого слова, своего рода демократией наоборот (ср. с коллекцией взглядов на социализм, собранной Шафаревичем в его ранней, еще диссидентской работе).
Данное выше определение демократии сформулировано мною с целью обоснования несовместимости Нового Завета с демократическим мировоззрением. Новый Завет весьма толерантен к идее власти, находя в ней отражение божественного миропорядка. Евангельские притчи равно как и главы Апокалипсиса эксплуатируют понятные читателю образы рабовладельца и раба, монарха и подданного, трона и прочих атрибутов монаршей власти для иллюстрации взаимоотношений Бога и человека. Это не было бы возможно, если бы власть человека над человеком была несовместима с христианскими убеждениями. Напротив, экономическое преуспевание неоднократно категорически порицается (Мф 6:19, Мф 19:21, Лк 16:19 и пр.). Не думаю, что столь резкое различие в отношении к экономической и политической разновидностям власти можно объяснить, как полагали марксисты, классовой природой религии. В сравнительно свободном обществе Римской империи симпатии богатых филантропов были для молодой Церкви, казалось бы, не менее важны, чем расположение властей придержащих. Предпочтение воинов купцам носит в Новом Завете характер осознанного выбора.
Итак, общество, построенное на евангельских принципах должно ограничивать возможности обогащения и даровать неограниченную свободу властям предержащим. Полторы тысячи лет эта мысль казалось сама собой разумеющейся - до появления протестантизма. Каким образом церковь, поставившая себе цель вернуться к незамутненной чистоте Евангелия, дошла до того, что поставила с ног на голову социальную программу Нового Завета - это тема отдельного исследования. Для нас сейчас важно, что демократические убеждения не являются христианскими, во всяком случае с точки зрения католицизма и православия.
Мы применили к демократии новозаветную этику подобно лакмусовой бумаге. Бумага окрасилась в цвета адского пламени, явственно пахнуло серой. Следующий эксперимент - с понятием "демократичность". Усилий он потребует совсем немного, если попробовать подобрать для этого слова аналог из богословского лексикона. Думаю, что аналога более близкого, чем "смирение" не существует. Демократичность и есть смирение, или отказ от гордыни, от радости принадлежности к элите. Вполне христианское качество, она может быть как подлинной, так и лицемерно-наигранной. Бесчисленные биографии сильных мира сего показывают, что для того, чтобы ей обладать, не обязательно быть не только демократом, но даже и христианином. Демократичность есть самое симпатичное в правителе качество, и она гораздо старше Гаруна-аль-Рашида, бродившего среди толпы в драном плаще.
Эти размышления позволяют вывести разочарованность русских в демократических реформах из их стихийной, "подпольной", религиозности. Внимая либеральной агитации перестраивающихся верхов, народ подсознательно вместо антихристианской демократии ожидал, что правящий класс станет чуть-чуть демократичнее. Действительность не оставила от этих ожиданий даже камня на камне.
Продолжение следует...
Оригинал взят у schwalbeman в О демократичности. Эклектический трактат в четырех частях.
I Метафизическое введение
Язык мудрее того, кто на нем говорит. Можно обмануть мудреца, но язык не обманешь. Изучая лингвистические феномены, мы познаем коллективную реальность, мир архетипического. Знание объективной реальности ценнее, но всегда порождает сомнения в методологической обоснованности результата. Субъективная реальность на порядок надежнее, но ценность ее исследования весьма ограничена. Коллективная реальность, о которой никто не задумывался до К. Г. Юнга, представляет собой компромисс между субъективным и объективным. Его недостатки - это недостатки любого компромисса. Зато достоинства носят вполне картезианский характер: лишь изучая спрессованные в язык и архетипические сюжеты усредненные представления миллионов, мы можем иметь дело с несомненными основаниями (в нижеследующей работе я собираюсь пользоваться только Орфографическим словарем Ожегова: что может быть более незыблемым?) и абсолютно прозрачными выводами. Эти выводы будут истинны в модусе коллективного. О том, что это значит, можно прочесть у Юнга. Я понимаю истины коллективной реальности следующим образом: это утверждения, которые могут быть неверными, но обладают такой же прагматической ценностью, что и истинные. На практике апелляция к коллективной реальности никогда не подводит (хотя бы постольку, поскольку человеческая практика носит социальный характер). Познавая коллективное, мы не можем гарантировать незыблемости эпистем, но можем смело проигнорировать проблему, подменив истинность действенностью.
Верно и обратное: игнорируя какой-либо архетип на основании того, что он не принадлежит миру объективных истин, мы сильно рискуем. Риск этот двоякого рода. Во-первых, познание объективного зыбко. Именно неуверенность в безошибочности нашей познавательной деятельности породила множество эпистемологий, изощренностью которых мы можем теперь наслаждаться. Этой неуверенности не может быть при познании коллективного: архетипы не являются вещами в себе, островками бытия, которые никогда не пропустят нас в свои границы. Напротив, архетипы суть вещи, содержащие нас в себе. Коллективная реальность доподлинно может быть познана с любой желаемой степенью точности.
Вторая опасность неприятия архетипического заключается в том, что коллективная реальность и реальность повседневного суть одно и то же (постольку, поскольку человеческое повседневное социально). Таким образом, запершись в кабинете и отгородившись от улиц и площадей, легко утверждать, что Бога нет на том основании, что его не содержит сконструированная по последней научной моде объективная реальность. На целых семьдесят лет удалось коммунистам изгнать феномены коллективной реальности. Но она вернулась назад, и возвращение ее подобно возвращению реки в привычное русло: где-то позади обломки бесполезной плотины, не поверхности между барашками непокорных волн мусор и грязь, но финал уже близок. Ил осядет, воды очистятся, естественный порядок вещей будет восстановлен. Так возвращается в Россию религия.
II Структуралистское продолжение
Эти, весьма общие, рассуждения о познавательной ценности коллективной реальности я собираюсь проиллюстрировать рассуждением частного характера, балансирующим на грани этики и социальной философии.
В русском языке от существительного может быть образовано прилагательное: холод - холодный. Из прилагательного, в свою очередь, тоже часто образуется (так называемое отвлеченное) существительное: прочный - прочность. И, наконец, бывает так, что существительное образуется из прилагательного, в свою очередь, образованного от другого существительного: загадка - загадочный - загадочность. Длина цепочки указывает здесь на интенсивность интенции носителя языка, направленной на заключенную в начале цепочки сущность. При этом ассоциации уводят далеко от смысла существительного, стоящего в начале цепочки. Так, "холодность" не имеет уже никакого отношения к физике или метеорологии. Это свойство человеческих взаимоотношений.
Из многочисленных терминов, использующихся для описания общественного устройства, очень немногие породили словообразовательную цепочку длиной три. И большинство из третьих членов этих цепочек суть слова почти не употребительные(!). Так слов "капиталистичность" и "олигархичность", не существует, а прилагательное "буржуазный", столь многообещающее в контексте рассматриваемой проблематики, хоть и породило "буржуазность", да не смогло толком выкормить. Словоупотребление существительного "буржуазность" указывает на искусственных характер его возникновения в раннее советское время. Это неологизм, причем используемый ныне весьма нечасто: он отсутствует в словаре Ожегова, хотя наличествует в словаре под. ред. В. В. Лопатина (последний вообще содержит на порядок больше отвлеченных существительных).
Исторические штудии породили множество слов, производных от "феодал" (или даже "феод"): феодализм, феодализация etc. Однако мы, если целью нашего исследования является изучение явлений коллективного сознания, должны игнорировать эти флексии, по причине их принадлежности к специальной лексике. Крепостное право явно оставило в языке не слишком богатый след, возможно потому, что не справилось с конкуренцией со стороны более звучного слова (и корня) "раб".
Далее, не существует ни "монархичности", ни "социалистичности". Однако, из слова "аристократия" через прилагательное "аристократичный" образовалось слово "аристократичность", а "демократия" таким же образом выпестовала "демократичность" (содержатся во всех орфографических словарях). Смысл этих производных терминов довольно далек от смысла породивших их существительных. Их означаемые существуют во времени, и во времени же изменятся дистанция между смыслами означающих и их этимологических "предков". Трудно придумать более чуждого аристократичному поведению человека, чем первый аристократ. Родоначальники европейского (да и русского) дворянства были рекетирами-крышевателями, они носили тогдашние аналоги малиновых пиджаков и крестов "без гимнаста". Осуществление аристократического проекта передачи власти по наследству привело со временем к изменению ментальности, причем последняя пережила породившую ее общественную формацию. Аристократии, как общественного устройства больше нет, однако аристократы существуют, причем за неимением власти, они используют, как средство выделить себя из толпы, именно свою аристократичность. Подобным же образом, демократичное поведение не было свойственно пионерам демократии (древним грекам и древним американцам), но я думаю, что демократичность надолго переживет демократию.
Именно наличие в языке слова "демократичность" представляется мне ключем к вопросу о том, чего население России ждало от демократии, почему так охотно к ней повернулось, и отчего с таким разочарованием сейчас отворачивается. Мне кажется, правда, что мало кто считает этот вопрос сложным и достойным раздумий, зато у всех на него наготове совершенно разные ответы. Поэтому вопрос все-таки может (и должен) быть поставлен.
И для того, чтобы ответить на него, попробуем выяснить, как демократия сочетается с той системой ценностей, которую мы привыкли называть христианской? Благоволит ли дух Нового Завета народовластию или тоталитаризму? Этот вопрос вызывает трудности двоякого рода. Во-первых, взгляды различных христианских конфессий на социальную программу христианства несколько различаются. Это осложнение мы без труда преодолеем, ибо поскольку нас будет интересовать положение дел в России, постольку нам достаточно будет ограничится изучением православных взглядов на интересующие нас темы. Во-вторых, вопрос сильно политизирован: сторонникам демократии, как и ее противникам, выгодно заручиться поддержкой мировой религии. Так возникают в книге К. Поппера "Открытое общество и его враги" пассажи, призывающие в свидетели Новый Завет. Однако если найти в Евангелии обоснование индивидуалистической этики действительно несложно, ибо гуманистическое начало входит в христианство как составная часть, то с идеалы демократии не только не содержатся в Евангелии, но и прямо ему противоречат. Это важный и неочевидный тезис, который я и собираюсь обосновать.
Есть два пути к социальным вершинам: личное обогащение (власть через богатство) и стяжание административно-политической власти (богатство через власть). Это два разных вида успешности, свойственные типам общественных деятелей, которых я буду называть соответственно купцами и воинами (употребляя эти термины в весьма широком смысле). Сущность демократического подхода состоит в том, чтобы ограничить успешность воина определенным механизмом социального контроля, и снять какие-либо ограничения с купца. Я не хочу сказать, что в демократическом обществе на произвол богачей нет никакой управы. Экономическая жизнь общества может регулироваться государством, но не это делает его демократическим (хотя делает социальным). Противоположная парадигма налагающая на купца бремя социальной ответственности, и чинящая ему препятствия к безграничному обогащению, является социализмом в сама общем смысле этого слова, своего рода демократией наоборот (ср. с коллекцией взглядов на социализм, собранной Шафаревичем в его ранней, еще диссидентской работе).
Данное выше определение демократии сформулировано мною с целью обоснования несовместимости Нового Завета с демократическим мировоззрением. Новый Завет весьма толерантен к идее власти, находя в ней отражение божественного миропорядка. Евангельские притчи равно как и главы Апокалипсиса эксплуатируют понятные читателю образы рабовладельца и раба, монарха и подданного, трона и прочих атрибутов монаршей власти для иллюстрации взаимоотношений Бога и человека. Это не было бы возможно, если бы власть человека над человеком была несовместима с христианскими убеждениями. Напротив, экономическое преуспевание неоднократно категорически порицается (Мф 6:19, Мф 19:21, Лк 16:19 и пр.). Не думаю, что столь резкое различие в отношении к экономической и политической разновидностям власти можно объяснить, как полагали марксисты, классовой природой религии. В сравнительно свободном обществе Римской империи симпатии богатых филантропов были для молодой Церкви, казалось бы, не менее важны, чем расположение властей придержащих. Предпочтение воинов купцам носит в Новом Завете характер осознанного выбора.
Итак, общество, построенное на евангельских принципах должно ограничивать возможности обогащения и даровать неограниченную свободу властям предержащим. Полторы тысячи лет эта мысль казалось сама собой разумеющейся - до появления протестантизма. Каким образом церковь, поставившая себе цель вернуться к незамутненной чистоте Евангелия, дошла до того, что поставила с ног на голову социальную программу Нового Завета - это тема отдельного исследования. Для нас сейчас важно, что демократические убеждения не являются христианскими, во всяком случае с точки зрения католицизма и православия.
Мы применили к демократии новозаветную этику подобно лакмусовой бумаге. Бумага окрасилась в цвета адского пламени, явственно пахнуло серой. Следующий эксперимент - с понятием "демократичность". Усилий он потребует совсем немного, если попробовать подобрать для этого слова аналог из богословского лексикона. Думаю, что аналога более близкого, чем "смирение" не существует. Демократичность и есть смирение, или отказ от гордыни, от радости принадлежности к элите. Вполне христианское качество, она может быть как подлинной, так и лицемерно-наигранной. Бесчисленные биографии сильных мира сего показывают, что для того, чтобы ей обладать, не обязательно быть не только демократом, но даже и христианином. Демократичность есть самое симпатичное в правителе качество, и она гораздо старше Гаруна-аль-Рашида, бродившего среди толпы в драном плаще.
Эти размышления позволяют вывести разочарованность русских в демократических реформах из их стихийной, "подпольной", религиозности. Внимая либеральной агитации перестраивающихся верхов, народ подсознательно вместо антихристианской демократии ожидал, что правящий класс станет чуть-чуть демократичнее. Действительность не оставила от этих ожиданий даже камня на камне.
Продолжение следует...