Анатолий Черняев о саммите в Рейкьявике
Из выпущенной в 1993 году книги Анатолия Черняева «Шесть лет с Горбачёвым (по дневниковым записям)»:
Встреча в Рейкьявике, как известно, состоялась 10-12 октября. Заранее туда направилась большая команда журналистов, учёных, работников аппарата ЦК КПСС. Задача их состояла в том, чтобы в круглосуточном общении с американцами и прочими иностранцами, в огромном числе слетевшимися со всего мира, разъяснять политику нового мышления, создавать новый имидж Советского Союза. Практика такого рода массового контакта началась с первой большой заграничной поездки Горбачёва в качестве Генсека в 1985 году, с Женевы. Это оказалось полезным. Перестроечная раскованность, ослабление идеологических пут позволяли нашим представителям быть самими собой. Образованные, в большинстве своём умные, они могли вести нормальный диалог, на нормальном, человеческом языке, а не обстреливать собеседников заранее заготовленными обвинениями и «давать отпор» по каждому случаю, ставя в тупик даже тех, кто к нам явно был расположен и хотел нас понять.
В составе нашей команды были Велихов, Бессмертных, Власов, Арбатов, Бовин, Примаков, Герасимов, Шишлин, Грачёв, Фалин, Карпов, Журкин, Зиве, Палажченко, Боровик, Зорин, Калягин, Колесниченко, Бурлацкий, Пумпянский, Масленников...
Среди сопровождающих - покойные Ахромеев и Кручина.
Официальная делегация: Шеварднадзе, Добрынин, Яковлев, Черняев.
Огромная эта команда в основном разместилась на теплоходе «Георг Отс», который заранее прибыл в рейкьявикский порт из Таллинна. Он был нашей гостиницей. Там же на главной палубе каждый вечер Горбачёв собирал десятка два из сопровождавших, информировал о переговорах за день с Рейганом и Шульцем. Говорил свободно, откровенно, спрашивал, как дальше вести переговоры, на что можно ещё пойти, а где отступать нельзя, каковы могли бы быть дальнейшие тактические ходы, чтобы получить хотя бы минимум от замысла, с которым Горбачёв связал идею Рейкьявика.
Читатель помнит, наверное, простую и смелую формулу, которую он предложил: уполовинить стратегические вооружения, каждую составную часть их триады. А уж потом эксперты и военные пусть разберутся в деталях с учётом разницы в структурах СНВ.
Это был грандиозный, беспрецедентный ход. Он как бы подытоживал политическую и идеологическую эволюцию, которая произошла с Горбачёвым за полтора года его нахождения на вершине власти в одной из ядерных супердержав. В этой формуле заключено было всё, что необходимо для коренного поворота в мировой политике: и осознание недопустимости ядерной конфронтации, и разрыв с гонкой вооружений, и готовность начать разоруженческий процесс, и пересмотр самой логики советской внешней политики, десятилетиями ориентировавшейся на международную классовую борьбу, и отказ от «образа врага», и новые подходы к обеспечению безопасности, и признание, по существу, отсутствия «империалистической угрозы» для СССР.
Немногие тогда поняли глубину и масштабность этой простой, казалось бы, чисто военной формулы. Рейган, видимо, интуитивно почувствовал что-то естественное, человеческое в этой инициативе, такой неожиданной со стороны советского лидера. Его согласие «с ходу» свидетельствует об этом. Но он тут же был остановлен окружением. Потом долго «отрабатывал» эту свою «оплошность», которую приписывали некомпетентности. А по большому счёту в этом порыве была простая мудрость, которой давно было пора появиться в мировой политике. Горбачёв это хорошо почувствовал и не раз возвращался к этому эпизоду в Рейкьявике. Думаю, именно здесь, в этот самый момент, он утвердился во мнении, что у него с Рейганом «получится», что, не склонный интересоваться и знать детали, президент Соединённых Штатов интуитивно ощущает «вызов времени». Здесь проскочила между ними искра взаимопонимания, они будто «под мигнули» друг другу на будущее. И осталось, во всяком случае у Горбачёва, чувство доверия к этому человеку. После Рейкьявика он среди своих о Рейгане как о человеке говорил уже не так, как до Рейкьявика.
Теперь уже не могло быть такого, как незадолго перед поездкой в Исландию, когда в ответ на реплику одного видного западного государственного деятеля - мол, Рейган дурак и клоун - М.С. заметил: беда, что такой человек - во главе сверхдержавы. Больше я уже не слышал заявлений вроде того, что в лице администрации США «мы имеем дело с политическими подонками, от которых всего можно ожидать».
«Добрые встречи» затем в Вашингтоне и в Москве во многом обязаны этому мгновению в Рейкьявике. И я даже думаю, что не будь этого «мгновения надежды», то и знаменитая пресс-конференция через несколько минут после того, как они расстались у порога исландского домика, была бы не совсем такой, какой она экспромтом получилась.
Мы, из ближайшего окружения Горбачёва, как и люди Рейгана, толпились в комнатах по соседству с гостиной, где проходили переговоры двух лидеров. Время от времени туда приглашались министры иностранных дел или кто-нибудь из помощников. Я там побывал лишь раз в течение, пожалуй, часа.
Разумеется, у меня сохранились стенографические записи их бесед, сделанные переводчиками. Но в отличие от многих наших бывших и нынешних деятелей, которые позволяют себе распоряжаться чужими тайнами, а то и распродавать как свою собственность, я не считаю возможным их здесь воспроизводить. Это - прерогатива непосредственных участников переговоров или... соответствующих государственных инстанций, когда выйдет «срок хранения».
Из моих личных впечатлений, может быть, стоит внимания вот что. После первого дня переговоров и ночного сидения экспертов настроение было приподнятое. Оборвалось всё в последний день. Я помню нарастание напряжения, когда и мы, и американские коллеги ждали окончания встречи. Уже не хотелось ни о чём говорить. Стояли у окон, глядя на сумрачный океан. Ждали, ждали, надеялись. Наконец открылись белые высокие двери, и по лицам Рейгана, Горбачёва, Шульца и Шеварднадзе все поняли: то, что ожидали, по крайней мере мы, советские, не состоялось.
До выхода на крыльцо, за которым президента и Генсека уже несколько часов на пронизывающем ветру ожидали сотни журналистов, оставалось всего несколько шагов. Горбачёв и Рейган что-то говорили друг другу через суетившихся рядом переводчиков. Горбачёв держал Рейгана под локоть, Шульц обнял Горбачёва за плечи. Так они вышли в переднюю.
Остальное описано в сотнях репортажей. Но этот, казалось бы, очевидный для всех провал - и именно так сказал Шульц на авиабазе перед отлётом в США - Горбачёв через двадцать минут после рукопожатия с Рейганом превратил в возрождение надежды.
Позволю себе небольшое отступление. Ещё в Москве по поручению Горбачёва мы с Яковлевым (потом к нам присоединился Арбатов) начали готовить варианты итогового его выступления на пресс-конференции в Рейкьявике - в зависимости от того, чем предположительно могли кончиться переговоры. Этим мы продолжали заниматься и на теплоходе «Георг Отс» по ночам, создавая всё новые и новые версии, согласовывая их поздно ночью с Горбачёвым. В общей сложности их получилось семь. Но все они стали макулатурой, которая, фигурально выражаясь, «сгорела», пока Горбачёв шёл от исландского домика к помещению, предназначенному для пресс-конференции.
Сама эта знаменитая встреча с сотнями журналистов десятков стран отражена в многочисленных репортажах и статьях.
Но из всего, что я прочитал об этой пресс-конференции Горбачёва, считаю самой точной, самой выразительной и яркой статью в «Шпигеле» от 24 октября 1986 года. Каждому, кто хочет восстановить в памяти живую картину происшедшего в тот момент, рекомендую перечитать именно её.
Встреча в Рейкьявике, как известно, состоялась 10-12 октября. Заранее туда направилась большая команда журналистов, учёных, работников аппарата ЦК КПСС. Задача их состояла в том, чтобы в круглосуточном общении с американцами и прочими иностранцами, в огромном числе слетевшимися со всего мира, разъяснять политику нового мышления, создавать новый имидж Советского Союза. Практика такого рода массового контакта началась с первой большой заграничной поездки Горбачёва в качестве Генсека в 1985 году, с Женевы. Это оказалось полезным. Перестроечная раскованность, ослабление идеологических пут позволяли нашим представителям быть самими собой. Образованные, в большинстве своём умные, они могли вести нормальный диалог, на нормальном, человеческом языке, а не обстреливать собеседников заранее заготовленными обвинениями и «давать отпор» по каждому случаю, ставя в тупик даже тех, кто к нам явно был расположен и хотел нас понять.
В составе нашей команды были Велихов, Бессмертных, Власов, Арбатов, Бовин, Примаков, Герасимов, Шишлин, Грачёв, Фалин, Карпов, Журкин, Зиве, Палажченко, Боровик, Зорин, Калягин, Колесниченко, Бурлацкий, Пумпянский, Масленников...
Среди сопровождающих - покойные Ахромеев и Кручина.
Официальная делегация: Шеварднадзе, Добрынин, Яковлев, Черняев.
Огромная эта команда в основном разместилась на теплоходе «Георг Отс», который заранее прибыл в рейкьявикский порт из Таллинна. Он был нашей гостиницей. Там же на главной палубе каждый вечер Горбачёв собирал десятка два из сопровождавших, информировал о переговорах за день с Рейганом и Шульцем. Говорил свободно, откровенно, спрашивал, как дальше вести переговоры, на что можно ещё пойти, а где отступать нельзя, каковы могли бы быть дальнейшие тактические ходы, чтобы получить хотя бы минимум от замысла, с которым Горбачёв связал идею Рейкьявика.
Читатель помнит, наверное, простую и смелую формулу, которую он предложил: уполовинить стратегические вооружения, каждую составную часть их триады. А уж потом эксперты и военные пусть разберутся в деталях с учётом разницы в структурах СНВ.
Это был грандиозный, беспрецедентный ход. Он как бы подытоживал политическую и идеологическую эволюцию, которая произошла с Горбачёвым за полтора года его нахождения на вершине власти в одной из ядерных супердержав. В этой формуле заключено было всё, что необходимо для коренного поворота в мировой политике: и осознание недопустимости ядерной конфронтации, и разрыв с гонкой вооружений, и готовность начать разоруженческий процесс, и пересмотр самой логики советской внешней политики, десятилетиями ориентировавшейся на международную классовую борьбу, и отказ от «образа врага», и новые подходы к обеспечению безопасности, и признание, по существу, отсутствия «империалистической угрозы» для СССР.
Немногие тогда поняли глубину и масштабность этой простой, казалось бы, чисто военной формулы. Рейган, видимо, интуитивно почувствовал что-то естественное, человеческое в этой инициативе, такой неожиданной со стороны советского лидера. Его согласие «с ходу» свидетельствует об этом. Но он тут же был остановлен окружением. Потом долго «отрабатывал» эту свою «оплошность», которую приписывали некомпетентности. А по большому счёту в этом порыве была простая мудрость, которой давно было пора появиться в мировой политике. Горбачёв это хорошо почувствовал и не раз возвращался к этому эпизоду в Рейкьявике. Думаю, именно здесь, в этот самый момент, он утвердился во мнении, что у него с Рейганом «получится», что, не склонный интересоваться и знать детали, президент Соединённых Штатов интуитивно ощущает «вызов времени». Здесь проскочила между ними искра взаимопонимания, они будто «под мигнули» друг другу на будущее. И осталось, во всяком случае у Горбачёва, чувство доверия к этому человеку. После Рейкьявика он среди своих о Рейгане как о человеке говорил уже не так, как до Рейкьявика.
Теперь уже не могло быть такого, как незадолго перед поездкой в Исландию, когда в ответ на реплику одного видного западного государственного деятеля - мол, Рейган дурак и клоун - М.С. заметил: беда, что такой человек - во главе сверхдержавы. Больше я уже не слышал заявлений вроде того, что в лице администрации США «мы имеем дело с политическими подонками, от которых всего можно ожидать».
«Добрые встречи» затем в Вашингтоне и в Москве во многом обязаны этому мгновению в Рейкьявике. И я даже думаю, что не будь этого «мгновения надежды», то и знаменитая пресс-конференция через несколько минут после того, как они расстались у порога исландского домика, была бы не совсем такой, какой она экспромтом получилась.
Мы, из ближайшего окружения Горбачёва, как и люди Рейгана, толпились в комнатах по соседству с гостиной, где проходили переговоры двух лидеров. Время от времени туда приглашались министры иностранных дел или кто-нибудь из помощников. Я там побывал лишь раз в течение, пожалуй, часа.
Разумеется, у меня сохранились стенографические записи их бесед, сделанные переводчиками. Но в отличие от многих наших бывших и нынешних деятелей, которые позволяют себе распоряжаться чужими тайнами, а то и распродавать как свою собственность, я не считаю возможным их здесь воспроизводить. Это - прерогатива непосредственных участников переговоров или... соответствующих государственных инстанций, когда выйдет «срок хранения».
Из моих личных впечатлений, может быть, стоит внимания вот что. После первого дня переговоров и ночного сидения экспертов настроение было приподнятое. Оборвалось всё в последний день. Я помню нарастание напряжения, когда и мы, и американские коллеги ждали окончания встречи. Уже не хотелось ни о чём говорить. Стояли у окон, глядя на сумрачный океан. Ждали, ждали, надеялись. Наконец открылись белые высокие двери, и по лицам Рейгана, Горбачёва, Шульца и Шеварднадзе все поняли: то, что ожидали, по крайней мере мы, советские, не состоялось.
До выхода на крыльцо, за которым президента и Генсека уже несколько часов на пронизывающем ветру ожидали сотни журналистов, оставалось всего несколько шагов. Горбачёв и Рейган что-то говорили друг другу через суетившихся рядом переводчиков. Горбачёв держал Рейгана под локоть, Шульц обнял Горбачёва за плечи. Так они вышли в переднюю.
Остальное описано в сотнях репортажей. Но этот, казалось бы, очевидный для всех провал - и именно так сказал Шульц на авиабазе перед отлётом в США - Горбачёв через двадцать минут после рукопожатия с Рейганом превратил в возрождение надежды.
Позволю себе небольшое отступление. Ещё в Москве по поручению Горбачёва мы с Яковлевым (потом к нам присоединился Арбатов) начали готовить варианты итогового его выступления на пресс-конференции в Рейкьявике - в зависимости от того, чем предположительно могли кончиться переговоры. Этим мы продолжали заниматься и на теплоходе «Георг Отс» по ночам, создавая всё новые и новые версии, согласовывая их поздно ночью с Горбачёвым. В общей сложности их получилось семь. Но все они стали макулатурой, которая, фигурально выражаясь, «сгорела», пока Горбачёв шёл от исландского домика к помещению, предназначенному для пресс-конференции.
Сама эта знаменитая встреча с сотнями журналистов десятков стран отражена в многочисленных репортажах и статьях.
Но из всего, что я прочитал об этой пресс-конференции Горбачёва, считаю самой точной, самой выразительной и яркой статью в «Шпигеле» от 24 октября 1986 года. Каждому, кто хочет восстановить в памяти живую картину происшедшего в тот момент, рекомендую перечитать именно её.