(no subject)
«
- Некогда, ну, скажем, до Колумба, по Европе, позвякивая колокольчиками
на лодыжках, с лютней за спиной бродил человек. А может, это было еще на
миллион лет раньше, просто тогда он был в обезьяньей шкуре и выглядел как
самая настоящая обезьяна. Желанней всего на свете были для него несчастья и
боль окружающих. Он собирал их и целый день пережевывал, как мятную жвачку.
Это давало ему силы, доставляло удовольствие. Наверное, после него его сын
усовершенствовал капканы отца, ловушки для человеков, костоломки, средства
для головной боли, способы мучения плоти и ограбления души. На дальних
болотах из всяческих отбросов он вывел мошку, от которой не спрячешься,
москитов, которые достают тебя летними ночами. Вот так, по человечку оттуда,
отсюда, и собралась стая людей-псов, для которых нет ничего слаще твоей
тревоги, которые с радостью помогут твоему горю. Они караулят твои ночные
страхи, вожделенно подслушивают твои угрызения совести и нечистые сны.
Ночные кошмары - их хлеб насущный. Они намазывают его болью и уплетают за
обе щеки. Они были всегда. С бичами из носорожьей кожи они надзирали за
строительством пирамид, поливая их для крепости потом, кровью и жизнями
других людей. Они проносились по Европе на белых оскаленных конях Моровой
Язвы. Они, удовольствия ради, нашептывали Цезарю мысль о том, что и он
смертей, а потом, на мартовской распродаже, пускали кинжалы за полцены. То
они шуты при дворе императора, то - инквизиторы в застенке, то - цыгане на
большой дороге жизни. Чем больше людей становилось на земле, тем быстрее
росло их поголовье. А заодно совершенствовались способы причинения боли
ближнему своему.»
Вот только людьми я бы это не называла)
А теперь что с этим безобразием делать:
«
- Пойми, Вилли, - отец свирепо ткнул в него пальцем, - всем этим проклятым даркам твои слезы - бальзам на душу. Господи Иисусе, чем больше ты ревешь, тем больше соли слизнут они с твоего подбородка. Ну, рыдай, а они будут сосать твои охи и ахи, как коты валерьянку. Вставай! Встань, кому говорю! Прыгай! Скачи, вопи, ори, пой, Вилли, а главное - смейся! Ты должен хохотать, должен - и все!
- Я не могу!
- Кому нужно твое «не могу»? Ты должен. Больше у нас нет ничего. Я знаю, так уже было в библиотеке. Ведьма удрала. Боже мой, ты бы видел, как она улепетывала! Я убил ее улыбкой, понимаешь, Вилли, одной-единственной улыбкой. Людям осени не выстоять против нее. В улыбке - солнце, оно ненавистно им. Не воспринимай их всерьез, Вилли!
- Но…
- Никаких «но», черт возьми! Ты видел зеркала. Вспомни, они показали меня дряхлой развалиной, показали, как я обращаюсь в труху. Это же простой шантаж. То же самое они сделали с мисс Фолей, и у них получилось. Она ушла с ними в Никуда, ушла с этими дураками, восхотевшими всего! Всего! Бедные проклятые дураки! Это же надо придумать - порезаться об Ничто. Ну, чисто дурной пес, бросивший кость ради отражения кости в пруду.
Вилли, ты же видел: бам! бам! Ни одного зеркала не осталось. Они рассыпались, как льдины на солнце. У меня ничего не было: ни ножа, ни ружья, даже рогатки не нашлось, только язык, только зубы, только легкие, и я разнес эти паршивые зеркала одним презрением! Бросил на землю десять миллионов испуганных дураков, дал возможность настоящему человеку встать на ноги. Теперь поднимайся ты, Вилли!
<...>
- Давай, Вилли! Чем громче, тем смешнее. Ишь чего захотели - слезы лакать! Не вздумай дать им ухватиться за твой плач, они из него себе улыбок нашьют. Будь я проклят, если смерти удастся пощеголять в моей печали! Ну же, Вилли, оставь их голодными. Отпусти на волю свои руки-ноги. Дуй!
Он схватил Вилли за хохол на макушке и дернул.
- Ничего… смешного…
- Наоборот. Все смешно. Ты только на себя погляди! А я?
Чарльз Хэллуэй корчил жуткие рожи, таращил глаза, тянул себя за уши, скакал, как влюбленный шимпанзе, из вальса срывался в чечетку, выл на луну и тормошил, тормошил Вилли.
- А смешнее смерти вообще ничего нет, разрази ее гром! Видали мы ее в белых тапочках.»
Р. Бредбери, «Надвигается беда»
- Некогда, ну, скажем, до Колумба, по Европе, позвякивая колокольчиками
на лодыжках, с лютней за спиной бродил человек. А может, это было еще на
миллион лет раньше, просто тогда он был в обезьяньей шкуре и выглядел как
самая настоящая обезьяна. Желанней всего на свете были для него несчастья и
боль окружающих. Он собирал их и целый день пережевывал, как мятную жвачку.
Это давало ему силы, доставляло удовольствие. Наверное, после него его сын
усовершенствовал капканы отца, ловушки для человеков, костоломки, средства
для головной боли, способы мучения плоти и ограбления души. На дальних
болотах из всяческих отбросов он вывел мошку, от которой не спрячешься,
москитов, которые достают тебя летними ночами. Вот так, по человечку оттуда,
отсюда, и собралась стая людей-псов, для которых нет ничего слаще твоей
тревоги, которые с радостью помогут твоему горю. Они караулят твои ночные
страхи, вожделенно подслушивают твои угрызения совести и нечистые сны.
Ночные кошмары - их хлеб насущный. Они намазывают его болью и уплетают за
обе щеки. Они были всегда. С бичами из носорожьей кожи они надзирали за
строительством пирамид, поливая их для крепости потом, кровью и жизнями
других людей. Они проносились по Европе на белых оскаленных конях Моровой
Язвы. Они, удовольствия ради, нашептывали Цезарю мысль о том, что и он
смертей, а потом, на мартовской распродаже, пускали кинжалы за полцены. То
они шуты при дворе императора, то - инквизиторы в застенке, то - цыгане на
большой дороге жизни. Чем больше людей становилось на земле, тем быстрее
росло их поголовье. А заодно совершенствовались способы причинения боли
ближнему своему.»
Вот только людьми я бы это не называла)
А теперь что с этим безобразием делать:
«
- Пойми, Вилли, - отец свирепо ткнул в него пальцем, - всем этим проклятым даркам твои слезы - бальзам на душу. Господи Иисусе, чем больше ты ревешь, тем больше соли слизнут они с твоего подбородка. Ну, рыдай, а они будут сосать твои охи и ахи, как коты валерьянку. Вставай! Встань, кому говорю! Прыгай! Скачи, вопи, ори, пой, Вилли, а главное - смейся! Ты должен хохотать, должен - и все!
- Я не могу!
- Кому нужно твое «не могу»? Ты должен. Больше у нас нет ничего. Я знаю, так уже было в библиотеке. Ведьма удрала. Боже мой, ты бы видел, как она улепетывала! Я убил ее улыбкой, понимаешь, Вилли, одной-единственной улыбкой. Людям осени не выстоять против нее. В улыбке - солнце, оно ненавистно им. Не воспринимай их всерьез, Вилли!
- Но…
- Никаких «но», черт возьми! Ты видел зеркала. Вспомни, они показали меня дряхлой развалиной, показали, как я обращаюсь в труху. Это же простой шантаж. То же самое они сделали с мисс Фолей, и у них получилось. Она ушла с ними в Никуда, ушла с этими дураками, восхотевшими всего! Всего! Бедные проклятые дураки! Это же надо придумать - порезаться об Ничто. Ну, чисто дурной пес, бросивший кость ради отражения кости в пруду.
Вилли, ты же видел: бам! бам! Ни одного зеркала не осталось. Они рассыпались, как льдины на солнце. У меня ничего не было: ни ножа, ни ружья, даже рогатки не нашлось, только язык, только зубы, только легкие, и я разнес эти паршивые зеркала одним презрением! Бросил на землю десять миллионов испуганных дураков, дал возможность настоящему человеку встать на ноги. Теперь поднимайся ты, Вилли!
<...>
- Давай, Вилли! Чем громче, тем смешнее. Ишь чего захотели - слезы лакать! Не вздумай дать им ухватиться за твой плач, они из него себе улыбок нашьют. Будь я проклят, если смерти удастся пощеголять в моей печали! Ну же, Вилли, оставь их голодными. Отпусти на волю свои руки-ноги. Дуй!
Он схватил Вилли за хохол на макушке и дернул.
- Ничего… смешного…
- Наоборот. Все смешно. Ты только на себя погляди! А я?
Чарльз Хэллуэй корчил жуткие рожи, таращил глаза, тянул себя за уши, скакал, как влюбленный шимпанзе, из вальса срывался в чечетку, выл на луну и тормошил, тормошил Вилли.
- А смешнее смерти вообще ничего нет, разрази ее гром! Видали мы ее в белых тапочках.»
Р. Бредбери, «Надвигается беда»