Как Бродский хотел угнать самолёт в Самарканде
В 1960-м, 20-летнего Иосифа Бродского увлекла авантюрная идея -- покинуть СССР. Был разработан план -- захватить самолёт и улететь в Иран.
Иран был выбран, потому что там находилась ближайшая американская база. А почему на захваченном самолёте? А потому что, идея, собственно, была не Иофиса, а его друга -- бывшего лётчика Олега Шахматова.
Для этих целей, было принято решение лететь через южные рубежи Союза. В декабре того же года, они отправляются в "путешествие в Самарканд" и, невзначай, посещают аэродром. Собственно, планов было два:
а) были куплены билеты на рейс Самарканд - Термез, но перед полетом Бродский устыдился намерения причинить вред ни в чем не повинному пилоту, и друзья перешли к плану Б,
б) захватить пустующий самолёт на взлётном поле и улететь самим.
На самаркандском взлётном поле, Шахматов выбирает самолёт (пишут, что учебный), но друзья обнаруживают, что топлива до Ирана не хватит и обсуждают план дальнейших действий.
Но КГБ тоже не дремлет. :) Чекистам уже сообщили, что давеча в Самаркандской гостинице, Бродский и Шахматов встретились с гостящим тогда в Самарканде знаменитым американским адвокатом Мелвином Белли (тем самым, кто впоследствии будет защищать Джека Руби, застрелившего убийцу президента Кеннеди Ли Харви Освальда).
Причём на этой встрече, Бродский предлагает Белли увезти с собой в Штаты рукопись некоего Александра Уманского -- харизматичного, оккультирующего ленинградского философа, который был очень популярен в среде Бродского.
В общем, Шахматова задерживают, обнаруживают у него пистолет, допрашивают, и на допросах он сдаёт Бродского, которого тоже возвращают в Ленинград.
Пишут, что Бродского тогда спасла мама. Во время войны она служила в «СМЕРШе» в чине майора, а после - работала бухгалтером в главке госбезопасности. В конце концов, дело закрыли «за отсутствием состава преступления» (самолет-то не угнали).
Позднее, Бродский в своём стихотворении "Ночной полёт" выразит этот эпизод следующим неполиткорректным (как и сам Бродский) образом:
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе -- пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и узбека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.
Что на свете -- верней, на огромной вельми,
на одной из шести --
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит --
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль -- земля.
Но услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это -- помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и -- внехрамовый хор -- из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
1962
Ну, и в своём эссе "Путешествие в Стамбул", он также вспомнит о Самарканде:
Я видел мечети Средней Азии -- мечети Самарканда, Бухары, Хивы: подлинные перлы мусульманской архитектуры.
Как не сказал Ленин, ничего не знаю лучше Шах-И-Зинды, на полу которой я провел несколько ночей, не имея другого места для ночлега. Мне было девятнадцать лет, но я вспоминаю с нежностью об этих мечетях отнюдь не поэтому.
Они -- шедевры масштаба и колорита, они -- свидетельства лиричности Ислама. Их глазурь, их изумруд и кобальт запечатлеваются на вашей сетчатке в немалой степени благодаря контрасту с желто-бурым колоритом окружающего их ландшафта.
Контраст этот, эта память о цветовой (по крайней мере) альтернативе реальному миру, и был, возможно, поводом к их появлению. В них действительно ощущается идеосинкретичность, самоувлеченность, желание за(со)вершить самих себя. Как лампы в темноте. Лучше: как кораллы -- в пустыне.
Интересная ссылка об этом эпизоде и более -- http://lib.rus.ec/b/136729/read
Иран был выбран, потому что там находилась ближайшая американская база. А почему на захваченном самолёте? А потому что, идея, собственно, была не Иофиса, а его друга -- бывшего лётчика Олега Шахматова.
Для этих целей, было принято решение лететь через южные рубежи Союза. В декабре того же года, они отправляются в "путешествие в Самарканд" и, невзначай, посещают аэродром. Собственно, планов было два:
а) были куплены билеты на рейс Самарканд - Термез, но перед полетом Бродский устыдился намерения причинить вред ни в чем не повинному пилоту, и друзья перешли к плану Б,
б) захватить пустующий самолёт на взлётном поле и улететь самим.
На самаркандском взлётном поле, Шахматов выбирает самолёт (пишут, что учебный), но друзья обнаруживают, что топлива до Ирана не хватит и обсуждают план дальнейших действий.
Но КГБ тоже не дремлет. :) Чекистам уже сообщили, что давеча в Самаркандской гостинице, Бродский и Шахматов встретились с гостящим тогда в Самарканде знаменитым американским адвокатом Мелвином Белли (тем самым, кто впоследствии будет защищать Джека Руби, застрелившего убийцу президента Кеннеди Ли Харви Освальда).
Причём на этой встрече, Бродский предлагает Белли увезти с собой в Штаты рукопись некоего Александра Уманского -- харизматичного, оккультирующего ленинградского философа, который был очень популярен в среде Бродского.
В общем, Шахматова задерживают, обнаруживают у него пистолет, допрашивают, и на допросах он сдаёт Бродского, которого тоже возвращают в Ленинград.
Пишут, что Бродского тогда спасла мама. Во время войны она служила в «СМЕРШе» в чине майора, а после - работала бухгалтером в главке госбезопасности. В конце концов, дело закрыли «за отсутствием состава преступления» (самолет-то не угнали).
Позднее, Бродский в своём стихотворении "Ночной полёт" выразит этот эпизод следующим неполиткорректным (как и сам Бродский) образом:
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе -- пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и узбека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.
Что на свете -- верней, на огромной вельми,
на одной из шести --
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит --
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль -- земля.
Но услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это -- помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и -- внехрамовый хор -- из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
1962
Ну, и в своём эссе "Путешествие в Стамбул", он также вспомнит о Самарканде:
Я видел мечети Средней Азии -- мечети Самарканда, Бухары, Хивы: подлинные перлы мусульманской архитектуры.
Как не сказал Ленин, ничего не знаю лучше Шах-И-Зинды, на полу которой я провел несколько ночей, не имея другого места для ночлега. Мне было девятнадцать лет, но я вспоминаю с нежностью об этих мечетях отнюдь не поэтому.
Они -- шедевры масштаба и колорита, они -- свидетельства лиричности Ислама. Их глазурь, их изумруд и кобальт запечатлеваются на вашей сетчатке в немалой степени благодаря контрасту с желто-бурым колоритом окружающего их ландшафта.
Контраст этот, эта память о цветовой (по крайней мере) альтернативе реальному миру, и был, возможно, поводом к их появлению. В них действительно ощущается идеосинкретичность, самоувлеченность, желание за(со)вершить самих себя. Как лампы в темноте. Лучше: как кораллы -- в пустыне.
Интересная ссылка об этом эпизоде и более -- http://lib.rus.ec/b/136729/read