Дмитрий Быков о Достоевском и каторге
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 23 октября 2020 года.
Д. Быков:
«Но, понимаете, российское общество пережило такой террор, террор такой интенсивности, и оно так переродилось под действием этого террора, и оно настолько не имело реабилитации, что оно впало в стокгольмский синдром. Вот эти все разговоры про имперское величие, про геополитику, про англосаксов - это же всё стокгольмский синдром, это же всё апология захватчика. Это то, что в последние годы жизни случилось с Достоевским; в каком-то смысле это то, что случилось с Солженицыным. Когда человек, ставший жертвой этого государства, начинает его обожествлять. Потому что иначе он не может свою жизнь оправдать, ему слишком горько, слишком страшно. Вот так бы я это объяснил. И нечего думать, что в этом обществе возможен массовый протест».
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 30 октября 2020 года.
Вопрос:
«Герои Достоевского слабость моральной интуиции компенсируют страстью к приключениям рассудка, верой в достигнутую этим путём истину и готовность доказывать её делами. Согласны ли вы с такой оценкой героев Достоевского?»
Д. Быков:
«Безусловно, потому что герои Достоевского видят бога, как правило, в бездне, они действительно его не чувствуют. Поэтому приключения рассудка - не всегда спекулятивные, кстати, - но такие даже личные приключения вроде убийства и самоубийства им необходимы для того, чтобы что-то понять. Просто с интуицией плохо, потому что чувства бога нет, музыкального мира нет. Есть только постоянный вопрос: если бога нет, то какой же я штабс-капитан? Вот ощущение того, что он штабс-капитан, есть; а ощущение присутствия бога нет. Поэтому надо постоянно мучиться вопросами и, как Кириллов, как Раскольников, постоянно загонять себя в бездну. Для меня это совершенно искусственная постановка вопроса. Но я допускаю, что люди с такой вот метафизической глухотой или, вернее, с чуткостью только к ужасному могут существовать.
Но я боюсь, что тут беда была в том, что Достоевский пережил такой шок, после которого возможны разнообразные психические деформации, которые и привели его к разнообразному стокгольмскому синдрому. Хотя счастье блаженно помилованного иногда приводит к всплескам религиозного чувства, но к всплескам таким болезненным. Вот у меня в книжке новой один герой высказывает соображение о том, что в шарашках потому так хорошо работали, что чувство внезапно помилованного перевешивает все остальные чувства. Но это немножко не согласуется с воспоминаниями Гербеля, который говорит, что в туполевской шарашке царила депрессия, а не эйфория, все пребывали в состоянии тоски острой. Потому что это очень унизительное положение - быть коровой, которую кормят, доят, отрывают от семьи, быть эксплуатируемым, тотально эксплуатируемым существом.
Эйфория происходит в первый момент: когда попадая в шарашку из зоны, из лагеря или из Бутырки, ты слышишь брезгливый вопрос одного из более старых шарашников: «Почему какао холодный?» Но это эмоция довольно быстро проходит, и подступает совершенно мёртвая тоска. Я думаю, что с Достоевским случилось то же самое, потому что после первой эйфории он на каторге четыре года испытывал чудовищную, дико безысходную тоску без всякой надежды, что его отсюда выпустят. Солдатчина, поражение в правах, долгая волокита с помилованием - десять лет его жизни были съедены. Поэтому от такого человека ждать какой-то благодати весьма сложно».
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 6 ноября 2020 года.
Д. Быков:
«Кроме того, люди, которых схватили, допрашивали, пытали и помиловали (не помиловали, а перевели в шарашку), - это люди, у которых возникает довольно специфическая форма стокгольмского синдрома: благодарность захватчикам, что их не добили. Это то, чем страдал, на мой взгляд, Достоевский. Достоевский вообще был первым человеком, который прошёл через помилование и вследствие этого сделался яростным сторонником монархии, как ни странно.
Я только сейчас начитывал книгу Никольской «История одной вражды» и вообще весь комплекс документов, изданных «Академией», связанных с этим. Конечно, эволюция взглядов Достоевского к 1867 году, к моменту выхода «Дыма» и разрыва с Тургеневым, шла по линии стокгольмского синдрома: да, мы не Европа, мы лучше, потому что у нас вот так. А чего бы вы хотели? Как мог ещё оправдывать свою судьбу, свою участь человек, на десять лет изъятый из литературы, ввергнутый сначала в мёртвый дом, а потом в военную службу, в омскую степь. Кстати, символично, что в местах ссылки гениев - и в Омске, и в Воронеже - многое названо их именами. И разумеется, после этого вполне понятны высказывания Достоевского вроде того, что каторга принесла ему большую пользу. Это чудовищно, но это стокгольмский синдром в чистом виде».
Д. Быков:
«Но, понимаете, российское общество пережило такой террор, террор такой интенсивности, и оно так переродилось под действием этого террора, и оно настолько не имело реабилитации, что оно впало в стокгольмский синдром. Вот эти все разговоры про имперское величие, про геополитику, про англосаксов - это же всё стокгольмский синдром, это же всё апология захватчика. Это то, что в последние годы жизни случилось с Достоевским; в каком-то смысле это то, что случилось с Солженицыным. Когда человек, ставший жертвой этого государства, начинает его обожествлять. Потому что иначе он не может свою жизнь оправдать, ему слишком горько, слишком страшно. Вот так бы я это объяснил. И нечего думать, что в этом обществе возможен массовый протест».
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 30 октября 2020 года.
Вопрос:
«Герои Достоевского слабость моральной интуиции компенсируют страстью к приключениям рассудка, верой в достигнутую этим путём истину и готовность доказывать её делами. Согласны ли вы с такой оценкой героев Достоевского?»
Д. Быков:
«Безусловно, потому что герои Достоевского видят бога, как правило, в бездне, они действительно его не чувствуют. Поэтому приключения рассудка - не всегда спекулятивные, кстати, - но такие даже личные приключения вроде убийства и самоубийства им необходимы для того, чтобы что-то понять. Просто с интуицией плохо, потому что чувства бога нет, музыкального мира нет. Есть только постоянный вопрос: если бога нет, то какой же я штабс-капитан? Вот ощущение того, что он штабс-капитан, есть; а ощущение присутствия бога нет. Поэтому надо постоянно мучиться вопросами и, как Кириллов, как Раскольников, постоянно загонять себя в бездну. Для меня это совершенно искусственная постановка вопроса. Но я допускаю, что люди с такой вот метафизической глухотой или, вернее, с чуткостью только к ужасному могут существовать.
Но я боюсь, что тут беда была в том, что Достоевский пережил такой шок, после которого возможны разнообразные психические деформации, которые и привели его к разнообразному стокгольмскому синдрому. Хотя счастье блаженно помилованного иногда приводит к всплескам религиозного чувства, но к всплескам таким болезненным. Вот у меня в книжке новой один герой высказывает соображение о том, что в шарашках потому так хорошо работали, что чувство внезапно помилованного перевешивает все остальные чувства. Но это немножко не согласуется с воспоминаниями Гербеля, который говорит, что в туполевской шарашке царила депрессия, а не эйфория, все пребывали в состоянии тоски острой. Потому что это очень унизительное положение - быть коровой, которую кормят, доят, отрывают от семьи, быть эксплуатируемым, тотально эксплуатируемым существом.
Эйфория происходит в первый момент: когда попадая в шарашку из зоны, из лагеря или из Бутырки, ты слышишь брезгливый вопрос одного из более старых шарашников: «Почему какао холодный?» Но это эмоция довольно быстро проходит, и подступает совершенно мёртвая тоска. Я думаю, что с Достоевским случилось то же самое, потому что после первой эйфории он на каторге четыре года испытывал чудовищную, дико безысходную тоску без всякой надежды, что его отсюда выпустят. Солдатчина, поражение в правах, долгая волокита с помилованием - десять лет его жизни были съедены. Поэтому от такого человека ждать какой-то благодати весьма сложно».
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 6 ноября 2020 года.
Д. Быков:
«Кроме того, люди, которых схватили, допрашивали, пытали и помиловали (не помиловали, а перевели в шарашку), - это люди, у которых возникает довольно специфическая форма стокгольмского синдрома: благодарность захватчикам, что их не добили. Это то, чем страдал, на мой взгляд, Достоевский. Достоевский вообще был первым человеком, который прошёл через помилование и вследствие этого сделался яростным сторонником монархии, как ни странно.
Я только сейчас начитывал книгу Никольской «История одной вражды» и вообще весь комплекс документов, изданных «Академией», связанных с этим. Конечно, эволюция взглядов Достоевского к 1867 году, к моменту выхода «Дыма» и разрыва с Тургеневым, шла по линии стокгольмского синдрома: да, мы не Европа, мы лучше, потому что у нас вот так. А чего бы вы хотели? Как мог ещё оправдывать свою судьбу, свою участь человек, на десять лет изъятый из литературы, ввергнутый сначала в мёртвый дом, а потом в военную службу, в омскую степь. Кстати, символично, что в местах ссылки гениев - и в Омске, и в Воронеже - многое названо их именами. И разумеется, после этого вполне понятны высказывания Достоевского вроде того, что каторга принесла ему большую пользу. Это чудовищно, но это стокгольмский синдром в чистом виде».