Дмитрий Быков о Достоевском и каторге
В программе «Один» на «Эхе Москвы» 7 августа 2020 года.
Д. Быков:
«У меня есть ощущение, что это [дело «Нового величия»] дело Петрашевского. Действительно, настолько оно похоже по структуре, и в российской истории всё так кольцуется и повторяется, и петрашевщина в том, что не было ровно никакого криминала: просто собиралась молодёжь, что-то читала, что-то говорила. И была провокация, и всё-таки Николай Первый (он же Палкин) проявил садизм с этим фальшивым смертным приговором, после которого психика Достоевского, на мой взгляд, была повреждена необратимо, потому что, если бы не было дела Петрашевского, уверяю вас, не было бы и его идейной, довольно печальной эволюции.
Он всегда говорил: «Что было бы с нами, если бы не эта экзекуция на плацу?» Да нормально бы, лучше было бы; не было того стокгольмского синдрома, который заставил его быть всю жизнь благодарным власти, которая сначала ни за что его приговорила к расстрелу, потом - к восьми годам каторги, потом сократила до четырёх. Это действительно распространённая тактика: когда человеку сначала ни за что дают восемь, а потом четыре, он всю жизнь чувствует себя помилованным. А ведь если бы не каторга, Достоевский бы и прожил подольше, и написал бы побольше, и не был бы, я думаю, так непоправимо духовно изуродован. А мысль о том, что ему в этом уродстве открывались какие-то прозрения, - это мысль в духе самого Достоевского, который уверен, что только настоящее падение, настоящая бездна позволяет найти бога. Это, мягко говоря, не так. Болезни бы не было, гениальность бы осталась.
…Всё, что в Достоевском есть гениального, существовало бы без этой чудовищной истории, а всё, что в нём есть больного, конечно, усугубилось за время каторги многократно. Ну не написал бы он «Записок из Мёртвого дома». Думаю, написал бы что-то вполне сопоставимое. Но ведь и «Записок из подполья» тогда бы тоже не написал - самой, на мой взгляд, опасной книги русского канона».
Д. Быков:
«У меня есть ощущение, что это [дело «Нового величия»] дело Петрашевского. Действительно, настолько оно похоже по структуре, и в российской истории всё так кольцуется и повторяется, и петрашевщина в том, что не было ровно никакого криминала: просто собиралась молодёжь, что-то читала, что-то говорила. И была провокация, и всё-таки Николай Первый (он же Палкин) проявил садизм с этим фальшивым смертным приговором, после которого психика Достоевского, на мой взгляд, была повреждена необратимо, потому что, если бы не было дела Петрашевского, уверяю вас, не было бы и его идейной, довольно печальной эволюции.
Он всегда говорил: «Что было бы с нами, если бы не эта экзекуция на плацу?» Да нормально бы, лучше было бы; не было того стокгольмского синдрома, который заставил его быть всю жизнь благодарным власти, которая сначала ни за что его приговорила к расстрелу, потом - к восьми годам каторги, потом сократила до четырёх. Это действительно распространённая тактика: когда человеку сначала ни за что дают восемь, а потом четыре, он всю жизнь чувствует себя помилованным. А ведь если бы не каторга, Достоевский бы и прожил подольше, и написал бы побольше, и не был бы, я думаю, так непоправимо духовно изуродован. А мысль о том, что ему в этом уродстве открывались какие-то прозрения, - это мысль в духе самого Достоевского, который уверен, что только настоящее падение, настоящая бездна позволяет найти бога. Это, мягко говоря, не так. Болезни бы не было, гениальность бы осталась.
…Всё, что в Достоевском есть гениального, существовало бы без этой чудовищной истории, а всё, что в нём есть больного, конечно, усугубилось за время каторги многократно. Ну не написал бы он «Записок из Мёртвого дома». Думаю, написал бы что-то вполне сопоставимое. Но ведь и «Записок из подполья» тогда бы тоже не написал - самой, на мой взгляд, опасной книги русского канона».