Из коктебельской сокровищницы. Часть 2
В части первой помещена статья из журнала "Наука и жизнь", где Виталий Николаевич Танасийчук рассказывает о своих фотографиях, сделанных в Коктебеле в 1963 году, и о коробке с негативами снимков М.А. Волошина, которую ему подарила вдова поэта Мария Степановна.
В 2013 году весь этот фотоархив был выложен в интернет: https://www.flickr.com/photos/106729287@N03/albums
Там же В.Н. Танасийчук поместил и текст своей старой статьи, исправленный и дополненный, под названием "Дом поэта".
Виталий Николаевич Танасийчук. Автопортрет. Карадаг, закат, 1963 г.
ДОМ ПОЭТА
В пятьдесят седьмом году мне, энтомологу, довелось почти полгода провести на Карадагской биологической станции. Я облазил скалы Легенера и Сюрю-Кая, повисшие над обрывами крутые лужайки Карагача, каменные лестницы Хоба-Тепе - словом, все закоулки маленькой горной страны, которая зовется Карадаг. Туристов в те времена было немного: узкие тропинки едва угадывались в траве, и у источников не громоздились кучи консервных банок.
С вершин, обращённых к Коктебелю, я разглядывал в бинокль стоящий у самого моря дом, оплетённый лесенками и верандами и как короной увенчанный широкой смотровой площадкой. Спускаясь в Коктебель, я проходил мимо его фасада, сложенного из тёсаных камней и смотрящего на море высокими окнами. В нем было нечто от корабля, застывшего на краю залива между морем и горами.
Я знал, что дом этот - главная достопримечательность теперешнего курортного поселка Планерское, что жил в нем поэт Максимилиан Волошин и что называют его Дом поэта. Название это казалось мне нарочитым, претенциозным. О Волошине я знал мало.
Кое-кто из сотрудников биостанции бывал у вдовы Волошина Марии Степановны. Мне рассказывали, что комнаты поэта сохранились в том самом виде, в каком были при жизни хозяина, что там великолепная библиотека, множество картин и огромная скульптура какой-то египетской царицы. Говорили, что особенно настойчивые курортники упрашивали Марию Степановну показать дом, возникали импровизированные экскурсии. Конечно, и мне хотелось заглянуть туда, посмотреть картины и книги, но было как-то неудобно соваться в дом человека, о котором ничего не знаешь.
Дом М.А. Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Далёкие скалы над морем, если на них смотреть с коктебельского пляжа, складываются в человеческий профиль; старожилы уверяли, что это абсолютное подобие профиля Волошина, однако в старом путеводителе я вычитал, что раньше этот силуэт называли профилем Пушкина. На Пушкина он был совершенно не похож, но ведь в каждом южном городишке есть какие-то новодельные легенды и достопримечательности - чего не выдумают скучающие курортники!
Над судьбой незнакомого мне поэта я задумался лишь осенью, незадолго до отъезда. Поднявшись на золотой от сухого ковыля и заката холм, я увидел высеченную в камне скамью и четырехугольную могильную насыпь без памятника и надписей, покрытую обкатанными морем агатами и сердоликами. Тёмно-синее море лежало далеко внизу, в него стекали красные обрывы причудливо изогнутого мыса, и стояла тишина, которую нарушал лишь клёкот пустельги, кружившейся в светлом вечернем небе. Никогда еще не встречался мне пейзаж, исполненный такого простора, торжественности и покоя. Невольно думалось, что человек, выбравший это место для своего последнего пристанища, должен быть под стать ему.
Когда я вернулся в Ленинград, я попросил друга, аспиранта Пушкинского Дома Лёню Долгополова дать мне почитать что-нибудь Волошина. Он принес несколько машинописных листков - «Дом поэта», и в мою жизнь вошёл волошинский стих - размеренный и напряжённый, торжественный и неистовый, горящий подспудным, глубоко скрытым пламенем. Я понял, как легко и точно подходит название стихотворения дому, и стало стыдно за прежние мысли. А ещё Лёня дал мне стихи почти незнакомой тогда поэтессы - странные, летящие, стремительные, с непривычным строем и неожиданными интонациями:
Ветхозаветная тишина.
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.
Так и во гробе ещё - подъем
Он даровал - несущим.
Стало быть, именно на своём
Месте, ему присущем.
Выше которого - только вздох
Мой из моей неволи.
Выше которого - только Бог,
Бог - и ни вещи боле.
Подпись была - Марина Цветаева.
Могила М.А. Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Когда в шестьдесят третьем году я снова собрался на Карадаг, на этот раз в отпуск, я чувствовал, что просто обязан войти в дом и вглядеться в мир, окружавший поэта.
Рекомендательное письмо мне дала Наташа, дочь поэта Всеволода Александровича Рождественского, дружившего с Волошиным. Она много раз бывала в Коктебеле.
- Когда поднимешься на веранду, там будет сидеть коротко стриженная старушка, в очень сильных очках,- наставляла она меня.- Настроение у нее бывает всякое, может и прогнать, ни о чём не спросив, тогда придешь еще раз. Видит она плохо, сама письмо читать не будет, а позовёт из комнат такого невысокого, кругленького и очень лысого человека в тюбетейке; он и прочтёт письмо. Это Виктор Андроникович Мануйлов, крупный литературовед, специалист по Лермонтову и страстный почитатель Волошина. В Коктебеле он каждое лето. Постарайся его очаровать, и если получится, сможешь бывать в доме сколько захочешь.
Устроившись на биостанции, я через несколько дней отправился в Коктебель через Южный перевал, вдоль массива Карадага. И вот передо мной Дом. Волнуясь до дрожи в коленях, я поднялся по крутой лесенке и действительно был неласково принят Марией Степановной, привыкшей отпугивать рвущихся в дом туристов. На шум вышел Виктор Андроникович, которого невозможно было не узнать по Наташиному описанию, и прочёл письмо. Очаровывать его не было нужды: Наташа писала о том, что я неплохо фотографирую, а Мануйлов давно уже хотел отснять интерьеры дома.
Мария Степановна Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Виктор Андроникович Мануйлов. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
...И вот Виктор Андроникович знакомит меня с Домом, и мы спускаемся в Мастерскую - просторную, наполненную светом. Высокий, во всю вышину дома, потолок, створчатые окна открываются во всю ширину Коктебельского залива. Посредине длинный стол, на нём несколько переплетённых машинописных томов. «Это стихи Максимилиана Александровича. Потом почитаете». Скрипя открываются ставни, и на нас смотрит внимательное и мудрое лицо Таиах, матери фараона-богоборца Эхнатона. На гладко выбеленной стене - яркое полотно Диего Риверы с какими-то абстрактными формами - то угловатыми, то округлыми. Однажды, разглядывая его, я с изумлением заметил всматривающийся в меня глаз, потом рассмотрел губы, бороду и, наконец, увидел опертую на руку массивную, широкую - Зевсову, - как говорила Цветаева, голову. И этот гротескный, изломанный, зашифрованный лик был гораздо больше схож с Волошиным, наполнен его индивидуальностью, чем висящий неподалеку очень тщательно выписанный портрет.
Диего Ривера. Портрет Волошина. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
В.А. Мануйлов в библиотеке на антресолях Дома. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
На стенах - полотна и рисунки Петрова-Водкина, Остроумовой-Лебедевой, самого Волошина и бурные, наполненные движением облаков, листвы и ветра киммерийские пейзажи Богаевского. Каждый предмет здесь не просто интересная вещь, а часть истории культуры - и русской, и мировой. Вот у стены высокая конторка - Волошин сделал ее своими руками, и за ней Алексей Толстой начал писать «Сестёр». Напротив - старомодный секретер, уставленный вазами с сухими цветами; по преданию он принадлежал Загоскину.
Лесенка на антресоли, там на полках ряды книг, на многих авторская надпись. Мануйлов вынимает «Вечерний альбом» Цветаевой, на нём гордо-независимая, «на равных» надпись восемнадцатилетней девушки, только что издавшей свою первую книгу:
«Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное мнение о Villiers de l’Isle Adam. Марина Цветаева Москва, 1 декабря 1910».
Книга М. Цветаевой "Вечерний альбом". 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Эта надпись и эта книга - первая ниточка их знакомства и будущей дружбы. И на многих страницах - карандашные пометки, отчеркнутые строки: Волошин не просто читал эту книгу, он работал над ней. Он был первым критиком, приветствовавшим в печати «прекрасную и непосредственную книгу, исполненную истинно женским обаянием».
За антресолями рабочий кабинет. Стол у окна, лист бумаги, акварельные принадлежности, снова книги - и стены, которых почти не видно за множеством гравюр, рисунков, фотографий. А за окном обрывы Карадага складываются в тот самый Волошинский профиль.
Неслышно подошедшая Мария Степановна снимает с полки причудливый корень, напоминающий скользящую куда-то человеческую фигуру.
- Максинька повсюду на берегу собирал коряги и корни, он звал их габриаками. Этот габриак полюбился Грину - он дал ему идею «Бегущей по волнам». А вот эта раковина служила натурой Врубелю, когда он писал «Жемчужину». (Позднее я узнал, что Врубель никогда не был в Коктебеле и эта легенда - одна из множества мистификаций, созданных Волошиным).
Рядом с праздничными переливами перламутра - античная терракотовая статуэтка, и тут же тяжелый гипс посмертных масок. Пушкин, Достоевский, император Пётр. И окаменелый, тяжелый кусок дуба, окованного медью, обломок борта корабля, выкинутый морем.
Вид из окна кабинета Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Кабинет Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
На небольшом столике маленький складной фотоаппарат «Кодак» - широкоплёночный, как мы говорим теперь (кадр 6х9 сантиметров); но тогда на «узкой» плёнке вообще не фотографировали, на ней снимали кинофильмы.
- Максинька очень много снимал, тут всюду висят его снимки. И ведь где-то я видела коробку с плёнками, надо будет поискать...
Постепенно я стал здесь своим и почти три недели приходил сюда - рано утром выходил с Биостанции, снова и снова любуясь Карадагом, и несколько километров этого утреннего пути никогда мне не надоедали. Возвращался поздно, навстречу закату. Несколько раз мне предлагали ночевать в Доме, на кушеточке у лика Таиах, но я отказывался, это казалось святотатством. Как я теперь жалею об этом…
И я фотографировал Мастерскую, уголок с Таиах, рабочий стол Максимилиана Александровича, рисунки и картины на стенах, бюст Волошина работы Матвеева, габриаков - «гриновского» и другого, очень выразительного и не очень приличного. Увы, многое я снимал на цветную ГДР-овскую плёнку, которая имеет свойство выцветать…
Габриаки. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
Немало дней я провел наверху, на смотровой площадке - «вышке», фотографируя плотные рукописные тетради, в которых можно было увидеть весь процесс рождения стиха - от первых нечётких набросков к окончательному, до безукоризненной точности выверенному варианту. Стихи перемежались набросками, карикатурами, а порой целые страницы были покрыты колонками созвучий, рифм, синонимов.
Этот дом был похож на музей, да он и был музеем, но музеем особенным, где можно было жить, читать книги, трогать экспонаты. И постоянно здесь были несколько человек, энтузиастов Волошина.
В последний мой день в Коктебеле Мария Степановна была в необычно добром и ласковом настроении. Она вынимала из каких-то шкатулок вырезки и фотографии, разложила перед нами огромную папку великолепных акварелей («Эти рисунки даже я не видел!» - шепнул мне Виктор Андроникович). А потом она принесла небольшую, порядком проржавевшую жестяную коробку из-под печенья или монпансье.
- Наконец-то я их нашла. Может, они еще годятся?
Крышка отворилась с трудом. Сверху лежали какие-то бумажные обрывки и розовые фирменные пакетики - фотобумага «Геверт» неведомо далеких времен. Один из пакетов был вскрыт, из него торчали порыжелые листочки аристотипной, экспонируемой на солнце бумаги. Под ними - россыпь маленьких, изящных конвертиков из-под визитных карточек, на каждом надпись, например: «Коктебель, виды», «Париж», «Толпа».
Мы с Виктором Андрониковичем раскладываем содержимое жестянки на столе. Вот узкая коробочка с пластинками странного размера - четыре с половиной на двенадцать сантиметров, для стереоскопического аппарата. На негативах лица матери Волошина, какой-то молодой женщины, любующейся кистью винограда, самого Волошина за рабочим столом. Подняв голову от книги, он испытующе смотрит в объектив.
Но больше всего в коробке было конвертиков, набитых кодаковскими негативами: мы насчитали их тридцать семь. «Деревья», «Версаль», «Константинополь», «Здания», «Таиах», «Парки»... Я открыл пакет «Koktebelle, люди». Открытая терраса, стол, самовар, около него восемь человек. Крайний слева - в шляпе и русской рубахе, со стаканом в руках и блюдечком для варенья, пристроенном на колене. Длинные волосы, красивый профиль, полное молодое лицо. Да это же Алексей Толстой!
- А ведь здесь может быть и Марина...- тихо говорит Мануйлов.- Так что же будем делать с этими негативами? - спрашивает он Марию Степановну.
- Да пусть он возьмёт - кивок на меня - и сделает карточки, если получатся.
Мы с Виктором Андрониковичем изумленно переглянулись. Видимо, Мария Степановна не совсем представляет себе ценность этих негативов, и место им, конечно, не у меня. Но от возможности отпечатать их никак нельзя отказаться. Взять их сейчас я не могу: после Коктебеля я иду в лагерь спелеологов на Караби-Яйле и тащить туда бесценные негативы недопустимо. Решаем, что их забирает Мануйлов, в Питере передаст мне, а когда я все отпечатаю, негативы будут переданы в Пушкинский Дом.
Так на несколько лет я стал обладателем дивного сокровища - фотоархива Волошина.
В комнате Марии Степановны. На календаре - дата смерти Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Осенью в ленинградской комнате Виктора Андрониковича (точнее, не комнате, а выгородке в коммунальной квартире), где книги громоздятся во всех углах и переливаются со стеллажей на пол, мы разбираем эти негативы, а через пару месяцев сделанные мной контрольные снимки - и начинаем понимать, что поэт, критик, художник, путешественник Максимилиан Волошин был еще и незаурядным фотографом. Правда, негативы с технической точки зрения далеко не идеальны (не всегда резки, поцарапаны), но Волошин обладал острым зрением художника, блестящим даром композиции, умением увидеть и выделить главное. А видел и снимал он многое и многих. Негативы в жестяной коробке копились, вероятно, лет десять - от начала века и по крайней мере до 1911 года. Это пейзажи, группы, снимки, которые можно было бы назвать репортажными, и масса портретов. По-видимому, начиная фотографировать, он был увлечён самой возможностью задержать на пленке летучие, преходящие выражения лица, оттенки взгляда, движений - и вот он десятки раз снимает самую доступную «натуру», самого себя, в зеркало (почти постоянно неточно наводя на резкость). До чего же он забавен- молодой, чуть старше двадцати, с лихим коком на голове, подкрученными усами, узкой бородкой и чуть растерянным взглядом человека, ещё не нашедшего себя!
На других снимках шевелюра становится кудлатой, «Зевсовой», глаза становятся суровее и печальнее, но борода еще сохраняет навязанную парикмахером форму. И, наконец, на снимках десятых годов мы видим мудреца в просторной хламиде, со стянутыми шнурком волосами и крепкими босыми ногами. Взгляд его серьёзен и испытующ, он как будто спрашивает, вглядываясь в тебя: кто ты и каким богам веруешь?
Один из конвертиков с надписью «Mater» наполнен негативами горячо любимой Волошиным матери, Елены Оттобальдовны, «Пра» - Прародительницы, Праматери с властным и мудрым лицом «старого Гёте», как напишет потом Цветаева. Она читает книгу под приколотым к стене старинным женским портретом, на другом снимке просто задумалась над чем-то, а на третьем у распахнутых дверей разыгрывает какую-то весёлую сценку со скуластой женщиной в матросской блузе.
- Да ведь это Поликсена Сергеевна Соловьёва, поэтесса Аллегро,- восклицает Виктор Андроникович. - Сестра поэта и философа Владимира Соловьёва, ее дом в Коктебеле был неподалеку от Волошинского.
А вот Пра на фоне редко разбросанных домов Коктебеля начала века, у редкой ограды, обтянутой проволокой. За ней молодые деревья, которые тщательно выхаживал Максимилиан Александрович. Среди обрывков бумажек на дне жестяной коробки я нашел бледный отпечаток другого снимка, с теми же деревьями, а на обороте надпись: «Максина растительность». Это тот самый тенистый парк, в котором сейчас Дом творчества писателей.
Еще один снимок, великолепно скомпонованный. Пра стоит, опираясь на столб ограды; за ней дом, который выглядит совсем иначе, чем сейчас; еще не пристроена абсида мастерской с ее каменными стенами. Окно веранды распахнуто - широкое окно со створчатыми рамами мелких квадратных стекол, и на подоконник облокотилась молодая женщина в расшитой тюбетейке. Это первая жена Волошина, художница Маргарита Васильевна Сабашникова. Негативами с её изображениями наполнены два пакетика с надписью «Amore», у нее высокий лоб и чуть приплюснутый нос, крупные губы, стройная шея. Лицо ее кажется неправильным, но в профиль приобретает почти античную завершенность. Вот она в Коктебеле - на веранде, у окна (а в нем профиль Макса в далеких скалах), вот великолепный автопортрет Волошина под скульптурой Таиах, у зеркала, в котором отражается Маргарита Васильевна, сидящая в глубоком, уютном кресле с подлокотниками. Позднее Владимир Петрович Купченко, буквально по дням исследовавший жизнь Волошина, скажет - снимок сделан в 1906-м в парижской мастерской Максимилиана Александровича. А называл он Маргариту Васильевну «Аморя».
На следующем снимке зимний версальский парк. Голая земля и голые ветви деревьев странно контрастируют с вечнозелёным плющом, оплетающим лестницу. Перед ней хрупкая женская фигурка в широком пальто с буфами и элегантной широкой шляпке. Её лицо кажется моложе и беззаботнее, чем на снимках, сделанных в Коктебеле: здесь, в Париже - первые месяцы их недолгой совместной жизни.
Та же фигурка - в других странствиях, в другой обстановке. Палуба судна, вдали от берега. Лицо затенено широкой шляпой и зонтиком, на руке забавная плетёная корзиночка, а поодаль, как символ навсегда ушедшей эпохи, проплывает бриг под всеми парусами.
Пакет «Константинополь». Снимки, сделанные с палубы судна - торговцы в лодках, нагруженных тюками ковров и тканей; смешной пароходик с трубой, торчащей прямо из натянутого над палубой тента; лес косых рей, высящихся над пристанью, и огромный город вдали. Вот он - Стамбул, за тёмными силуэтами сидящих у борта турок в фесках с кисточками. Время не пощадило негатив: он попорчен, исцарапан, но как передает этот снимок аромат старой, ушедшей в прошлое Турции…
Каждый пакет с негативами - новый этап путешествия. «Руан» - стрельчатый силуэт собора; в 1905 году Волошин посвятил ему цикл стихов. «Париж» - Люксембургский сад, и девочка прогуливает крохотную собачку с хвостиком-прутиком, а перед ней на песке тень Волошина в шляпе. Этот снимок напомнил мне другой, коктебельский,- тоже девочка, но в длинном цветастом платье и в тюбетейке, с тяжелым ведром воды застыла на миг, щурясь от солнца, и у ног ее широкая, мощная тень фотографа в той же набекрень сидящей шляпе.
Снова Париж. Какой-то праздник, может быть, Четырнадцатое июля. Толпы народа в непривычной для современного взгляда одежде кажутся статистами кинофильма, и магия фотографии оживляет их. Как будто из машины времени видишь чинных мальчишек лет двенадцати - четырнадцати, в коротких штанишках, играющих в серсо; дальше какой-то чин в треуголке; матери или няни везут детей в колясках на тонких и высоких колесах. Дальше карусель - вся в зеркалах, отражающих дома; на ней катаются девочки в коротких платьях и девушки в длинных. И совершенно неподражаемый в своей живости и естественности снимок: косые вечерние тени, толпа гуляющих, шляпы и котелки, пышные платья, а посередине в белых брюках и распахнутом коротком сюртуке гордо осматривается бонвиван с усиками, этакий мопассановский Жорж Дюруа.
Теперь идут коктебельские группы, и прежде всего та, с Алексеем Толстым на веранде, за чаем. Негативов два - один нещадно поврежденный грибком, как будто покрытый оспинами, и другой, почище. Я случайно отпечатал его перевернутым, и сидевший слева Толстой оказался с правой стороны. Виктор Андроникович начинает разбираться, кто есть кто.
- Рядом с Толстым его первая жена, Софья Исааковна Дымшиц. Дальше Пра. Потом две девушки, вероятно, жившие у Волошиных, они часто встречаются и на других снимках. Не знаю, что за женщина сидит спиной к Толстому, зато вот этот пожилой человек с нездоровым лицом - заметная фигура в литературе тех лет. Это Сергей Яковлевич Елпатьевский, врач и писатель, друг Чехова и Льва Толстого. А кто этот молодой человек со стаканом чая на колене, не знаю, и вряд ли кто знает...
Вряд ли кто? У меня в голове как будто сбегаются воедино несколько нитей: фамилия и имя старого врача, пристальный взгляд человека со стаканом, и в памяти встаёт лицо прямого, рослого старика с тем же резко очерченным лицом, высоким лбом и таким же внимательным взглядом.
Я его знаю. Это Владимир Сергеевич Елпатьевский, мой профессор зоологии в Саратовском университете. Я не раз после лекций провожал его домой, слушал его рассказы об исследованиях озёр Казахстана, которые он проводил вместе с коллегой, будущим академиком Львом Семёновичем Бергом. Что-то говорил он и о Крыме - но о чём, я не помнил. Крымом в те годы для меня был Южный берег, Никитский сад, а не выжженные солнцем каменистые гребни Киммерии.
Другие снимки с А. Толстым, иные лица на них. Худощавый человек с пробивающейся бородкой и саркастическим выражением лица оказывается Михаилом, кузеном Волошина,- «маленький, худой, невзрачный» - напишет о нем Анастасия Цветаева. Опять те же две девушки...
А вот мастерская ваятеля, гипсовые статуэтки на полках - женская фигура, бюст Суворова, сидящий Демон, а посредине скульптор, коротко стриженный, в белом халате, кончает отделку огромного бюста Волошина.
Мануйлов: Этот бюст и посейчас стоит в Версале как олицетворение Поэта.
Через много лет Купченко поправит - «не в Версале, а в Париже, на бульваре Экзельманс; помните, на стене в кабинете висит его фотография. А копия бюста стоит в Доме, в углу...»
Я фотографировал и эту копию, и снимок. Из травы поднимается высокий, как у греческих герм, постамент, на котором, кажется, тесно этой огромной голове с мудрыми, все понимающими глазами.
Особенно интересовали нас с Виктором Андрониковичем снимки из пакетов «Кок-tebеllе, люди» и «группы, Коктебель 1911». Была у нас затаенная мысль: здесь должны быть, просто обязаны быть фотографии Марины Цветаевой. Она познакомилась с Волошиным в конце десятого года, в одиннадцатом впервые приехала в Коктебель и в этом доме познакомилась с Сергеем Эфроном, своим будущим мужем. И мы искали такое знакомое по более поздним портретам гордо вскинутое лицо, нос с горбинкой, широко открытые глаза. Искали и не находили.
Но были лица, которые можно был узнать. Вот несколько негативов в конвертике с надписью «Минцлова». Тяжёлое немолодое лицо. Анна Рудольфовна Минцлова - теософ, последовательница Блаватской, открывшая для России мистика и философа Рудольфа Штейнера (медицина «по Штейнеру» до сих пор увлекает немало восторженных душ). Минцлова вовлекла в антропософско-мистические «изыскания» не только Волошина, но Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Маргариту Сабашникову. Женщина странная и таинственная, время от времени она исчезала, говорила о неких «учителях», с которыми общалась - а в 1910 году исчезла совсем. Самоубийство? Уход в таинственный мистический орден? Неизвестно.
Конвертик «Кругликова». Стройная женщина с энергичным лицом и длинными пальцами художника. Гравюра, офорт, силуэт - в них она была непревзойдённым мастером. У приятеля-библиофила я листал её книгу, изданную в 1922 году - «Силуэты современников. I. Поэты» - сто чёрных силуэтных изображений. И в ней - силуэт Гумилёва, с двумя георгиевскими крестами - «…и Святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь».
На одном - увы, сильно недодержанном снимке она вращает рукояти гравировального пресса, на других - просто позирует. Одна фотография в любимом Волошиным жанре - перед зеркалом отражается не только Елизавета Сергеевна, но и фотограф с аппаратом, поставленным на стопку книг.
И множество других лиц - от которых остались только чёрно-белые тени на фотографиях…
И вот я наконец отпечатал волошинские снимки - они заняли два альбома, и ещё один - мои снимки Дома. И ещё я купил самый большой, какой только можно было достать, альбом с чайкой на обложке, наклеил все отпечатанные снимки и послал Марии Степановне. Конечно же, комплект снимков я сделал Виктору Андрониковичу, потом он отнес негативы в Пушкинский Дом, где они и хранятся. Но я совершил не очень честную вещь - которой, ей-богу, не стыжусь. Я оставил у себя ржавую железную коробку, в которой Максимилиан Александрович хранил негативы - и десятка три бледных, жёлто-коричневых аристотипных отпечатков, сделанных Волошиным. На них с трудом угадываются силуэты Таиах, Сабашниковой, виды Коктебеля, какие-то лица…
Так кто же изображён на снимках Волошина? Я принёс свой альбомы Всеволоду Александровичу Рождественскому, он уверенно сказал:
- Да вот же она! Конечно же, это Марина!
Но потом подумал и уже не так уверенно добавил: - А может быть, эта - рядом? Ведь я знал ее гораздо позднее...
Но вот приехала в Ленинград Анастасия Ивановна Цветаева - седая, тоненькая и быстрая. Мы просидели с ней целый вечер у каких-то ее знакомых, я принёс альбомы, наполненные снимками Волошина, и она вглядывалась в свою юность, в далекие годы и лица, и рассказывала о них.
- Да, конечно, это я, вот Марина, и мы снимали Макса здесь же, у полок с книгами. А в группе около Пра - мы с Мариной, Сергей Эфрон и по сторонам его сестры Вера и Лиля.
Анастасия Ивановна ставит в моих альбомах крохотные крестики около снимков, которые ей хотелось бы иметь (негативы ещё были у меня).
- А вот здесь - я с Борисом Трухачевым, через год он стал моим мужем.
Я вглядываюсь в лица. Сергей Эфрон - узкое, смуглое лицо, огромные глаза, такие же, как у его сестер. Анастасия - совсем юная девушка с доверчивым, чуть близоруким взглядом. Но Марина, Марина! Тут она совершенно не похожа ни на свои более поздние портреты, ни на мое представление о ней. Вот она на групповых снимках - милая, внешне ничем не выделяющаяся девушка в пенсне. Круглое лицо, густые короткие волосы, открытый и приветливый взгляд. Вот два портрета у книжной полки, между окнами. Конечно, Максимилиан Александрович ошибся в наводке: корешки журналов вышли так четко, что можно прочесть названия, а загорелое лицо Марины чуть размыто нерезкостью. Полные щеки и губы, внимательные, дружелюбные и безоблачные глаза спокойной и сдержанной девушки. И ни следа той бури чувств и мыслей, которой проникнута вся поэзия Цветаевой.
Однажды вглядываясь в это безмятежное лицо, я вдруг понял, что все очень просто и никакой загадки, никакого противоречия между поэзией и внешностью здесь нет. Марина была естественна, как воздух, а это лето было одним из самых радостных, даже, может быть, самым радостным в ее жизни. Она нашла здесь море, горы, дружбу, а в дни, когда были сделаны эти снимки, началась ее любовь к Сергею. И она жила, растворяясь в ласковом коктебельском просторе, мир был добр к ней и казался надежным и вечным, и на этих снимках мы видим очень счастливую и очень спокойную женщину, которой сейчас хорошо. А будущее непредсказуемо, и никто не может знать, какую беду принесёт Марине её возлюбленный.
Еще фотография - Волошин на том же месте, увиденный в видоискателе глазами Марины или Анастасии. Широкому, большому, ему тесно в кадре. Он смотрит куда-то вдаль тем же напряженным, ищущим взглядом, что и на снимках начала века.
Многие лица, изображённые на фотографиях, были незнакомы всем современникам Волошина, видевшим мои альбомы. Мой московский приятель отвёз их Ариадне Сергеевне Эфрон. Его (и меня, когда он рассказал об этом) поразило то, что на стене у неё напоминанием о времени висело большое гипсовое ухо от одной из бесчисленных статуй «вождя и учителя», разбитых в 56-м. Но о снимках она не могла сказать почти ничего нового и ошиблась, приняв Виттига, работающего над бюстом Волошина, за Матвеева, тоже лепившего поэта. Бюст, сделанный Матвеевым, хранится в Доме, я фотографировал его - увы, на ГДРовскую цветную плёнку.
Бюст Волошина работы Матвеева. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
Новая пачка отпечатков - из пакетика с надписью «Taiah». Как любил Волошин эту скульптуру - и как он ее знал! Играя светом, он делал неподвижное гипсовое лицо то ироническим, то задумчивым, то веселым, то даже задорно-шаловливым. И неожиданно в складке губ и глаз проступает что-то неуловимо схожее с Маргаритой Васильевной. Виктор Андроникович, перебирая снимки, задумчиво рассказывал:
- Впервые он увидел Таиах в Египте - кажется, в Каирском музее. Потом, во время студенческих странствий по Германии, почти без денег, питаясь хлебом и молоком, он узнал, что в Берлинский музей привезли четыре гипсовые копии этой скульптуры. Он пошел к директору, рассказал, что не может жить без этого лица, этой улыбки - и старый немец понял восторг юноши. Но порядок есть порядок, и стоимость копии Макс должен был отработать в музее. А потом уехал домой, увозя свое сокровище.
(Увы, Купченко скажет, что и это - очередная легенда. Волошин не был в Каире, он увидел скульптуру в 1904 году в Париже, в музее Гиме. А копию, действительно, добыл в Берлине).
Таиах. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Долгие годы меня интриговала фотография высокого молодого человек, стоящего у зимней, безлистной живой изгороди, за которой угадываются дома. Цилиндр, пальто почти до щиколоток, из-под которого выглядывают высокие русские сапоги. Удлиненное задумчивое лицо, чуточку косящий взгляд. Тогда, в 60-е годы, я видел только два портрета Гумилёва - карандашную копию рисунка Войтинской из журнала «Аполлон», кем-то мне подаренную, и силуэт работы Кругликовой. Но какое-то шестое чувство подсказывало - это он!
В восьмидесятых я познакомился с Владимиром Петровичем Купченко, человеком судьбы неординарной. Свердловчанин, окончивший факультет журналистики, вместо предписанного места распределения отправился странствовать по России. Попал в Коктебель, в Дом Поэта - и влюбился в Волошина. Работал в Крыму экскурсоводом, но когда оказалось, что некому зимовать с Марией Степановной, остался на зиму (Мануйлов предлагал это и мне). Числился ночным сторожем Дома - и работал над архивами Максимилиана Александровича. В конце концов стал заведующим Дома-музея, но однажды ночью пришли ГБшники, нашли дневники с крамольными мыслями. В итоге издевательская статья в «Крокодиле» и, естественно, вылет с работы. В перестройку перебрался под Петербург, в Ломоносов. Этот неутомимый труженик стал автором сотен статей о Крыме, Волошине, больше двадцати книг о Максимилиане Александровиче - и главное, составителем сборника его стихотворений, поэм и переводов в Большой библиотеке поэта.
И вот этот человек, видевший все фотографии, связанные с жизнью Волошина и близких ему людей, просматривая мои снимки (давно знакомые ему по альбому с чайкой, лежащему в Доме), уверенно сказал: конечно же, это Гумилёв. Париж, 1906 год.
Н.С. Гумилев. Фото М.А. Волошина. Париж, 1906 г.
И ещё сказал - Вы заметили, что на некоторых снимках повторяется одна и та же молодая женщина с головой, замотанной чем-то вроде тюрбана? Так это Елизавета Ивановна Дмитриева.
Господи! Черубина де Габриак!
Округлое, «расейское» лицо, чуть курносенькая, от рождения немного хромая, никакой классической красоты, ничего похожего на мифическую утонченную католичку, героиню самой звонкой русской литературной мистификации, придуманной Волошиным. Юная учительница женской гимназии, студентка, занимавшаяся испанистикой и старофранцузской литературой, писавшая очень неплохие стихи. Возлюбленная Гумилёва, вдохновлявшая его в работе над «Капитанами», написанными в Доме - и причина знаменитой дуэли Гумилёва и Волошина, к счастью, кончившейся без жертв.
Снимки, снимки, снимки… Жена Бальмонта Екатерина Алексеевна с дочкой, «Ниникой», влюблённая в Волошина английская художница Вайолет Харт, художник Чуйко и его картина - две древние старухи, зашедшиеся в споре - а между их фигурами вдали виднеется крохотный символ места, Эйфелева башня. Тот же Чуйко, то в древнерусском костюме, то обнажённый, изображающий фавна со свирелью.
А вот вторая жена Алексея Толстого Софья Исааковна Дымшиц в Коктебеле. Как-то она написала: «Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и позировать им, полулёжа на фоне гор». Стихотворения, посвящённые ей, напечатали Волошин, Гумилёв и Толстой, стихи Дмитриевой вошли в цикл «Черубины де Габриак». Но на снимках Волошина она позирует на фоне ковров в той же повязке, - но топлесс, с зазывной улыбкой на губах. Нравы в волошинском Коктебеле, как известно, были достаточно свободными и культ обнажённого тела никого не пугал.
И через весь этот калейдоскоп людей, пейзажей, архитектуры проступал мир, ушедший под воду, как Атлантида, - мир России и Европы начала века, увиденный и запечатленный мудрым человеком и замечательным поэтом.
Я написал статью об этой находке и пытался её опубликовать, но мне сказали - «и не пытайся». Волошин был под запретом, статья вышла в «Науке и Жизни» только после Брежнева, в 83-м, и во многом была она неточна; я ещё не был знаком с Купченко, который помог определить многих людей, изображенных на снимках. Впоследствии некоторые из «моих» фотографий появились в книгах самого Купченко, в составленном им сборнике «Воспоминания о Максимилиане Волошине - и в книгах сестёр Цветаевых,.
Поскольку эти фотографии имеют немалое историческое и художественное значение, я полагаю возможным поместить их в Интернете, приложив изменённую и дополненную статью об их находке, а также часть снимков, сделанных мной в Доме Поэта в 1963 году.
Виталий Танасийчук
Санкт-Петербург, 1 ноября 2013 г.
Источник: https://www.flickr.com/people/106729287@N03/
В 2013 году весь этот фотоархив был выложен в интернет: https://www.flickr.com/photos/106729287@N03/albums
Там же В.Н. Танасийчук поместил и текст своей старой статьи, исправленный и дополненный, под названием "Дом поэта".
Виталий Николаевич Танасийчук. Автопортрет. Карадаг, закат, 1963 г.
ДОМ ПОЭТА
В пятьдесят седьмом году мне, энтомологу, довелось почти полгода провести на Карадагской биологической станции. Я облазил скалы Легенера и Сюрю-Кая, повисшие над обрывами крутые лужайки Карагача, каменные лестницы Хоба-Тепе - словом, все закоулки маленькой горной страны, которая зовется Карадаг. Туристов в те времена было немного: узкие тропинки едва угадывались в траве, и у источников не громоздились кучи консервных банок.
С вершин, обращённых к Коктебелю, я разглядывал в бинокль стоящий у самого моря дом, оплетённый лесенками и верандами и как короной увенчанный широкой смотровой площадкой. Спускаясь в Коктебель, я проходил мимо его фасада, сложенного из тёсаных камней и смотрящего на море высокими окнами. В нем было нечто от корабля, застывшего на краю залива между морем и горами.
Я знал, что дом этот - главная достопримечательность теперешнего курортного поселка Планерское, что жил в нем поэт Максимилиан Волошин и что называют его Дом поэта. Название это казалось мне нарочитым, претенциозным. О Волошине я знал мало.
Кое-кто из сотрудников биостанции бывал у вдовы Волошина Марии Степановны. Мне рассказывали, что комнаты поэта сохранились в том самом виде, в каком были при жизни хозяина, что там великолепная библиотека, множество картин и огромная скульптура какой-то египетской царицы. Говорили, что особенно настойчивые курортники упрашивали Марию Степановну показать дом, возникали импровизированные экскурсии. Конечно, и мне хотелось заглянуть туда, посмотреть картины и книги, но было как-то неудобно соваться в дом человека, о котором ничего не знаешь.
Дом М.А. Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Далёкие скалы над морем, если на них смотреть с коктебельского пляжа, складываются в человеческий профиль; старожилы уверяли, что это абсолютное подобие профиля Волошина, однако в старом путеводителе я вычитал, что раньше этот силуэт называли профилем Пушкина. На Пушкина он был совершенно не похож, но ведь в каждом южном городишке есть какие-то новодельные легенды и достопримечательности - чего не выдумают скучающие курортники!
Над судьбой незнакомого мне поэта я задумался лишь осенью, незадолго до отъезда. Поднявшись на золотой от сухого ковыля и заката холм, я увидел высеченную в камне скамью и четырехугольную могильную насыпь без памятника и надписей, покрытую обкатанными морем агатами и сердоликами. Тёмно-синее море лежало далеко внизу, в него стекали красные обрывы причудливо изогнутого мыса, и стояла тишина, которую нарушал лишь клёкот пустельги, кружившейся в светлом вечернем небе. Никогда еще не встречался мне пейзаж, исполненный такого простора, торжественности и покоя. Невольно думалось, что человек, выбравший это место для своего последнего пристанища, должен быть под стать ему.
Когда я вернулся в Ленинград, я попросил друга, аспиранта Пушкинского Дома Лёню Долгополова дать мне почитать что-нибудь Волошина. Он принес несколько машинописных листков - «Дом поэта», и в мою жизнь вошёл волошинский стих - размеренный и напряжённый, торжественный и неистовый, горящий подспудным, глубоко скрытым пламенем. Я понял, как легко и точно подходит название стихотворения дому, и стало стыдно за прежние мысли. А ещё Лёня дал мне стихи почти незнакомой тогда поэтессы - странные, летящие, стремительные, с непривычным строем и неожиданными интонациями:
Ветхозаветная тишина.
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.
Так и во гробе ещё - подъем
Он даровал - несущим.
Стало быть, именно на своём
Месте, ему присущем.
Выше которого - только вздох
Мой из моей неволи.
Выше которого - только Бог,
Бог - и ни вещи боле.
Подпись была - Марина Цветаева.
Могила М.А. Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Когда в шестьдесят третьем году я снова собрался на Карадаг, на этот раз в отпуск, я чувствовал, что просто обязан войти в дом и вглядеться в мир, окружавший поэта.
Рекомендательное письмо мне дала Наташа, дочь поэта Всеволода Александровича Рождественского, дружившего с Волошиным. Она много раз бывала в Коктебеле.
- Когда поднимешься на веранду, там будет сидеть коротко стриженная старушка, в очень сильных очках,- наставляла она меня.- Настроение у нее бывает всякое, может и прогнать, ни о чём не спросив, тогда придешь еще раз. Видит она плохо, сама письмо читать не будет, а позовёт из комнат такого невысокого, кругленького и очень лысого человека в тюбетейке; он и прочтёт письмо. Это Виктор Андроникович Мануйлов, крупный литературовед, специалист по Лермонтову и страстный почитатель Волошина. В Коктебеле он каждое лето. Постарайся его очаровать, и если получится, сможешь бывать в доме сколько захочешь.
Устроившись на биостанции, я через несколько дней отправился в Коктебель через Южный перевал, вдоль массива Карадага. И вот передо мной Дом. Волнуясь до дрожи в коленях, я поднялся по крутой лесенке и действительно был неласково принят Марией Степановной, привыкшей отпугивать рвущихся в дом туристов. На шум вышел Виктор Андроникович, которого невозможно было не узнать по Наташиному описанию, и прочёл письмо. Очаровывать его не было нужды: Наташа писала о том, что я неплохо фотографирую, а Мануйлов давно уже хотел отснять интерьеры дома.
Мария Степановна Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Виктор Андроникович Мануйлов. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
...И вот Виктор Андроникович знакомит меня с Домом, и мы спускаемся в Мастерскую - просторную, наполненную светом. Высокий, во всю вышину дома, потолок, створчатые окна открываются во всю ширину Коктебельского залива. Посредине длинный стол, на нём несколько переплетённых машинописных томов. «Это стихи Максимилиана Александровича. Потом почитаете». Скрипя открываются ставни, и на нас смотрит внимательное и мудрое лицо Таиах, матери фараона-богоборца Эхнатона. На гладко выбеленной стене - яркое полотно Диего Риверы с какими-то абстрактными формами - то угловатыми, то округлыми. Однажды, разглядывая его, я с изумлением заметил всматривающийся в меня глаз, потом рассмотрел губы, бороду и, наконец, увидел опертую на руку массивную, широкую - Зевсову, - как говорила Цветаева, голову. И этот гротескный, изломанный, зашифрованный лик был гораздо больше схож с Волошиным, наполнен его индивидуальностью, чем висящий неподалеку очень тщательно выписанный портрет.
Диего Ривера. Портрет Волошина. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
В.А. Мануйлов в библиотеке на антресолях Дома. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
На стенах - полотна и рисунки Петрова-Водкина, Остроумовой-Лебедевой, самого Волошина и бурные, наполненные движением облаков, листвы и ветра киммерийские пейзажи Богаевского. Каждый предмет здесь не просто интересная вещь, а часть истории культуры - и русской, и мировой. Вот у стены высокая конторка - Волошин сделал ее своими руками, и за ней Алексей Толстой начал писать «Сестёр». Напротив - старомодный секретер, уставленный вазами с сухими цветами; по преданию он принадлежал Загоскину.
Лесенка на антресоли, там на полках ряды книг, на многих авторская надпись. Мануйлов вынимает «Вечерний альбом» Цветаевой, на нём гордо-независимая, «на равных» надпись восемнадцатилетней девушки, только что издавшей свою первую книгу:
«Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное мнение о Villiers de l’Isle Adam. Марина Цветаева Москва, 1 декабря 1910».
Книга М. Цветаевой "Вечерний альбом". 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Эта надпись и эта книга - первая ниточка их знакомства и будущей дружбы. И на многих страницах - карандашные пометки, отчеркнутые строки: Волошин не просто читал эту книгу, он работал над ней. Он был первым критиком, приветствовавшим в печати «прекрасную и непосредственную книгу, исполненную истинно женским обаянием».
За антресолями рабочий кабинет. Стол у окна, лист бумаги, акварельные принадлежности, снова книги - и стены, которых почти не видно за множеством гравюр, рисунков, фотографий. А за окном обрывы Карадага складываются в тот самый Волошинский профиль.
Неслышно подошедшая Мария Степановна снимает с полки причудливый корень, напоминающий скользящую куда-то человеческую фигуру.
- Максинька повсюду на берегу собирал коряги и корни, он звал их габриаками. Этот габриак полюбился Грину - он дал ему идею «Бегущей по волнам». А вот эта раковина служила натурой Врубелю, когда он писал «Жемчужину». (Позднее я узнал, что Врубель никогда не был в Коктебеле и эта легенда - одна из множества мистификаций, созданных Волошиным).
Рядом с праздничными переливами перламутра - античная терракотовая статуэтка, и тут же тяжелый гипс посмертных масок. Пушкин, Достоевский, император Пётр. И окаменелый, тяжелый кусок дуба, окованного медью, обломок борта корабля, выкинутый морем.
Вид из окна кабинета Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Кабинет Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
На небольшом столике маленький складной фотоаппарат «Кодак» - широкоплёночный, как мы говорим теперь (кадр 6х9 сантиметров); но тогда на «узкой» плёнке вообще не фотографировали, на ней снимали кинофильмы.
- Максинька очень много снимал, тут всюду висят его снимки. И ведь где-то я видела коробку с плёнками, надо будет поискать...
Постепенно я стал здесь своим и почти три недели приходил сюда - рано утром выходил с Биостанции, снова и снова любуясь Карадагом, и несколько километров этого утреннего пути никогда мне не надоедали. Возвращался поздно, навстречу закату. Несколько раз мне предлагали ночевать в Доме, на кушеточке у лика Таиах, но я отказывался, это казалось святотатством. Как я теперь жалею об этом…
И я фотографировал Мастерскую, уголок с Таиах, рабочий стол Максимилиана Александровича, рисунки и картины на стенах, бюст Волошина работы Матвеева, габриаков - «гриновского» и другого, очень выразительного и не очень приличного. Увы, многое я снимал на цветную ГДР-овскую плёнку, которая имеет свойство выцветать…
Габриаки. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
Немало дней я провел наверху, на смотровой площадке - «вышке», фотографируя плотные рукописные тетради, в которых можно было увидеть весь процесс рождения стиха - от первых нечётких набросков к окончательному, до безукоризненной точности выверенному варианту. Стихи перемежались набросками, карикатурами, а порой целые страницы были покрыты колонками созвучий, рифм, синонимов.
Этот дом был похож на музей, да он и был музеем, но музеем особенным, где можно было жить, читать книги, трогать экспонаты. И постоянно здесь были несколько человек, энтузиастов Волошина.
В последний мой день в Коктебеле Мария Степановна была в необычно добром и ласковом настроении. Она вынимала из каких-то шкатулок вырезки и фотографии, разложила перед нами огромную папку великолепных акварелей («Эти рисунки даже я не видел!» - шепнул мне Виктор Андроникович). А потом она принесла небольшую, порядком проржавевшую жестяную коробку из-под печенья или монпансье.
- Наконец-то я их нашла. Может, они еще годятся?
Крышка отворилась с трудом. Сверху лежали какие-то бумажные обрывки и розовые фирменные пакетики - фотобумага «Геверт» неведомо далеких времен. Один из пакетов был вскрыт, из него торчали порыжелые листочки аристотипной, экспонируемой на солнце бумаги. Под ними - россыпь маленьких, изящных конвертиков из-под визитных карточек, на каждом надпись, например: «Коктебель, виды», «Париж», «Толпа».
Мы с Виктором Андрониковичем раскладываем содержимое жестянки на столе. Вот узкая коробочка с пластинками странного размера - четыре с половиной на двенадцать сантиметров, для стереоскопического аппарата. На негативах лица матери Волошина, какой-то молодой женщины, любующейся кистью винограда, самого Волошина за рабочим столом. Подняв голову от книги, он испытующе смотрит в объектив.
Но больше всего в коробке было конвертиков, набитых кодаковскими негативами: мы насчитали их тридцать семь. «Деревья», «Версаль», «Константинополь», «Здания», «Таиах», «Парки»... Я открыл пакет «Koktebelle, люди». Открытая терраса, стол, самовар, около него восемь человек. Крайний слева - в шляпе и русской рубахе, со стаканом в руках и блюдечком для варенья, пристроенном на колене. Длинные волосы, красивый профиль, полное молодое лицо. Да это же Алексей Толстой!
- А ведь здесь может быть и Марина...- тихо говорит Мануйлов.- Так что же будем делать с этими негативами? - спрашивает он Марию Степановну.
- Да пусть он возьмёт - кивок на меня - и сделает карточки, если получатся.
Мы с Виктором Андрониковичем изумленно переглянулись. Видимо, Мария Степановна не совсем представляет себе ценность этих негативов, и место им, конечно, не у меня. Но от возможности отпечатать их никак нельзя отказаться. Взять их сейчас я не могу: после Коктебеля я иду в лагерь спелеологов на Караби-Яйле и тащить туда бесценные негативы недопустимо. Решаем, что их забирает Мануйлов, в Питере передаст мне, а когда я все отпечатаю, негативы будут переданы в Пушкинский Дом.
Так на несколько лет я стал обладателем дивного сокровища - фотоархива Волошина.
В комнате Марии Степановны. На календаре - дата смерти Волошина. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Осенью в ленинградской комнате Виктора Андрониковича (точнее, не комнате, а выгородке в коммунальной квартире), где книги громоздятся во всех углах и переливаются со стеллажей на пол, мы разбираем эти негативы, а через пару месяцев сделанные мной контрольные снимки - и начинаем понимать, что поэт, критик, художник, путешественник Максимилиан Волошин был еще и незаурядным фотографом. Правда, негативы с технической точки зрения далеко не идеальны (не всегда резки, поцарапаны), но Волошин обладал острым зрением художника, блестящим даром композиции, умением увидеть и выделить главное. А видел и снимал он многое и многих. Негативы в жестяной коробке копились, вероятно, лет десять - от начала века и по крайней мере до 1911 года. Это пейзажи, группы, снимки, которые можно было бы назвать репортажными, и масса портретов. По-видимому, начиная фотографировать, он был увлечён самой возможностью задержать на пленке летучие, преходящие выражения лица, оттенки взгляда, движений - и вот он десятки раз снимает самую доступную «натуру», самого себя, в зеркало (почти постоянно неточно наводя на резкость). До чего же он забавен- молодой, чуть старше двадцати, с лихим коком на голове, подкрученными усами, узкой бородкой и чуть растерянным взглядом человека, ещё не нашедшего себя!
На других снимках шевелюра становится кудлатой, «Зевсовой», глаза становятся суровее и печальнее, но борода еще сохраняет навязанную парикмахером форму. И, наконец, на снимках десятых годов мы видим мудреца в просторной хламиде, со стянутыми шнурком волосами и крепкими босыми ногами. Взгляд его серьёзен и испытующ, он как будто спрашивает, вглядываясь в тебя: кто ты и каким богам веруешь?
Один из конвертиков с надписью «Mater» наполнен негативами горячо любимой Волошиным матери, Елены Оттобальдовны, «Пра» - Прародительницы, Праматери с властным и мудрым лицом «старого Гёте», как напишет потом Цветаева. Она читает книгу под приколотым к стене старинным женским портретом, на другом снимке просто задумалась над чем-то, а на третьем у распахнутых дверей разыгрывает какую-то весёлую сценку со скуластой женщиной в матросской блузе.
- Да ведь это Поликсена Сергеевна Соловьёва, поэтесса Аллегро,- восклицает Виктор Андроникович. - Сестра поэта и философа Владимира Соловьёва, ее дом в Коктебеле был неподалеку от Волошинского.
А вот Пра на фоне редко разбросанных домов Коктебеля начала века, у редкой ограды, обтянутой проволокой. За ней молодые деревья, которые тщательно выхаживал Максимилиан Александрович. Среди обрывков бумажек на дне жестяной коробки я нашел бледный отпечаток другого снимка, с теми же деревьями, а на обороте надпись: «Максина растительность». Это тот самый тенистый парк, в котором сейчас Дом творчества писателей.
Еще один снимок, великолепно скомпонованный. Пра стоит, опираясь на столб ограды; за ней дом, который выглядит совсем иначе, чем сейчас; еще не пристроена абсида мастерской с ее каменными стенами. Окно веранды распахнуто - широкое окно со створчатыми рамами мелких квадратных стекол, и на подоконник облокотилась молодая женщина в расшитой тюбетейке. Это первая жена Волошина, художница Маргарита Васильевна Сабашникова. Негативами с её изображениями наполнены два пакетика с надписью «Amore», у нее высокий лоб и чуть приплюснутый нос, крупные губы, стройная шея. Лицо ее кажется неправильным, но в профиль приобретает почти античную завершенность. Вот она в Коктебеле - на веранде, у окна (а в нем профиль Макса в далеких скалах), вот великолепный автопортрет Волошина под скульптурой Таиах, у зеркала, в котором отражается Маргарита Васильевна, сидящая в глубоком, уютном кресле с подлокотниками. Позднее Владимир Петрович Купченко, буквально по дням исследовавший жизнь Волошина, скажет - снимок сделан в 1906-м в парижской мастерской Максимилиана Александровича. А называл он Маргариту Васильевну «Аморя».
На следующем снимке зимний версальский парк. Голая земля и голые ветви деревьев странно контрастируют с вечнозелёным плющом, оплетающим лестницу. Перед ней хрупкая женская фигурка в широком пальто с буфами и элегантной широкой шляпке. Её лицо кажется моложе и беззаботнее, чем на снимках, сделанных в Коктебеле: здесь, в Париже - первые месяцы их недолгой совместной жизни.
Та же фигурка - в других странствиях, в другой обстановке. Палуба судна, вдали от берега. Лицо затенено широкой шляпой и зонтиком, на руке забавная плетёная корзиночка, а поодаль, как символ навсегда ушедшей эпохи, проплывает бриг под всеми парусами.
Пакет «Константинополь». Снимки, сделанные с палубы судна - торговцы в лодках, нагруженных тюками ковров и тканей; смешной пароходик с трубой, торчащей прямо из натянутого над палубой тента; лес косых рей, высящихся над пристанью, и огромный город вдали. Вот он - Стамбул, за тёмными силуэтами сидящих у борта турок в фесках с кисточками. Время не пощадило негатив: он попорчен, исцарапан, но как передает этот снимок аромат старой, ушедшей в прошлое Турции…
Каждый пакет с негативами - новый этап путешествия. «Руан» - стрельчатый силуэт собора; в 1905 году Волошин посвятил ему цикл стихов. «Париж» - Люксембургский сад, и девочка прогуливает крохотную собачку с хвостиком-прутиком, а перед ней на песке тень Волошина в шляпе. Этот снимок напомнил мне другой, коктебельский,- тоже девочка, но в длинном цветастом платье и в тюбетейке, с тяжелым ведром воды застыла на миг, щурясь от солнца, и у ног ее широкая, мощная тень фотографа в той же набекрень сидящей шляпе.
Снова Париж. Какой-то праздник, может быть, Четырнадцатое июля. Толпы народа в непривычной для современного взгляда одежде кажутся статистами кинофильма, и магия фотографии оживляет их. Как будто из машины времени видишь чинных мальчишек лет двенадцати - четырнадцати, в коротких штанишках, играющих в серсо; дальше какой-то чин в треуголке; матери или няни везут детей в колясках на тонких и высоких колесах. Дальше карусель - вся в зеркалах, отражающих дома; на ней катаются девочки в коротких платьях и девушки в длинных. И совершенно неподражаемый в своей живости и естественности снимок: косые вечерние тени, толпа гуляющих, шляпы и котелки, пышные платья, а посередине в белых брюках и распахнутом коротком сюртуке гордо осматривается бонвиван с усиками, этакий мопассановский Жорж Дюруа.
Теперь идут коктебельские группы, и прежде всего та, с Алексеем Толстым на веранде, за чаем. Негативов два - один нещадно поврежденный грибком, как будто покрытый оспинами, и другой, почище. Я случайно отпечатал его перевернутым, и сидевший слева Толстой оказался с правой стороны. Виктор Андроникович начинает разбираться, кто есть кто.
- Рядом с Толстым его первая жена, Софья Исааковна Дымшиц. Дальше Пра. Потом две девушки, вероятно, жившие у Волошиных, они часто встречаются и на других снимках. Не знаю, что за женщина сидит спиной к Толстому, зато вот этот пожилой человек с нездоровым лицом - заметная фигура в литературе тех лет. Это Сергей Яковлевич Елпатьевский, врач и писатель, друг Чехова и Льва Толстого. А кто этот молодой человек со стаканом чая на колене, не знаю, и вряд ли кто знает...
Вряд ли кто? У меня в голове как будто сбегаются воедино несколько нитей: фамилия и имя старого врача, пристальный взгляд человека со стаканом, и в памяти встаёт лицо прямого, рослого старика с тем же резко очерченным лицом, высоким лбом и таким же внимательным взглядом.
Я его знаю. Это Владимир Сергеевич Елпатьевский, мой профессор зоологии в Саратовском университете. Я не раз после лекций провожал его домой, слушал его рассказы об исследованиях озёр Казахстана, которые он проводил вместе с коллегой, будущим академиком Львом Семёновичем Бергом. Что-то говорил он и о Крыме - но о чём, я не помнил. Крымом в те годы для меня был Южный берег, Никитский сад, а не выжженные солнцем каменистые гребни Киммерии.
Другие снимки с А. Толстым, иные лица на них. Худощавый человек с пробивающейся бородкой и саркастическим выражением лица оказывается Михаилом, кузеном Волошина,- «маленький, худой, невзрачный» - напишет о нем Анастасия Цветаева. Опять те же две девушки...
А вот мастерская ваятеля, гипсовые статуэтки на полках - женская фигура, бюст Суворова, сидящий Демон, а посредине скульптор, коротко стриженный, в белом халате, кончает отделку огромного бюста Волошина.
Мануйлов: Этот бюст и посейчас стоит в Версале как олицетворение Поэта.
Через много лет Купченко поправит - «не в Версале, а в Париже, на бульваре Экзельманс; помните, на стене в кабинете висит его фотография. А копия бюста стоит в Доме, в углу...»
Я фотографировал и эту копию, и снимок. Из травы поднимается высокий, как у греческих герм, постамент, на котором, кажется, тесно этой огромной голове с мудрыми, все понимающими глазами.
Особенно интересовали нас с Виктором Андрониковичем снимки из пакетов «Кок-tebеllе, люди» и «группы, Коктебель 1911». Была у нас затаенная мысль: здесь должны быть, просто обязаны быть фотографии Марины Цветаевой. Она познакомилась с Волошиным в конце десятого года, в одиннадцатом впервые приехала в Коктебель и в этом доме познакомилась с Сергеем Эфроном, своим будущим мужем. И мы искали такое знакомое по более поздним портретам гордо вскинутое лицо, нос с горбинкой, широко открытые глаза. Искали и не находили.
Но были лица, которые можно был узнать. Вот несколько негативов в конвертике с надписью «Минцлова». Тяжёлое немолодое лицо. Анна Рудольфовна Минцлова - теософ, последовательница Блаватской, открывшая для России мистика и философа Рудольфа Штейнера (медицина «по Штейнеру» до сих пор увлекает немало восторженных душ). Минцлова вовлекла в антропософско-мистические «изыскания» не только Волошина, но Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Маргариту Сабашникову. Женщина странная и таинственная, время от времени она исчезала, говорила о неких «учителях», с которыми общалась - а в 1910 году исчезла совсем. Самоубийство? Уход в таинственный мистический орден? Неизвестно.
Конвертик «Кругликова». Стройная женщина с энергичным лицом и длинными пальцами художника. Гравюра, офорт, силуэт - в них она была непревзойдённым мастером. У приятеля-библиофила я листал её книгу, изданную в 1922 году - «Силуэты современников. I. Поэты» - сто чёрных силуэтных изображений. И в ней - силуэт Гумилёва, с двумя георгиевскими крестами - «…и Святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь».
На одном - увы, сильно недодержанном снимке она вращает рукояти гравировального пресса, на других - просто позирует. Одна фотография в любимом Волошиным жанре - перед зеркалом отражается не только Елизавета Сергеевна, но и фотограф с аппаратом, поставленным на стопку книг.
И множество других лиц - от которых остались только чёрно-белые тени на фотографиях…
И вот я наконец отпечатал волошинские снимки - они заняли два альбома, и ещё один - мои снимки Дома. И ещё я купил самый большой, какой только можно было достать, альбом с чайкой на обложке, наклеил все отпечатанные снимки и послал Марии Степановне. Конечно же, комплект снимков я сделал Виктору Андрониковичу, потом он отнес негативы в Пушкинский Дом, где они и хранятся. Но я совершил не очень честную вещь - которой, ей-богу, не стыжусь. Я оставил у себя ржавую железную коробку, в которой Максимилиан Александрович хранил негативы - и десятка три бледных, жёлто-коричневых аристотипных отпечатков, сделанных Волошиным. На них с трудом угадываются силуэты Таиах, Сабашниковой, виды Коктебеля, какие-то лица…
Так кто же изображён на снимках Волошина? Я принёс свой альбомы Всеволоду Александровичу Рождественскому, он уверенно сказал:
- Да вот же она! Конечно же, это Марина!
Но потом подумал и уже не так уверенно добавил: - А может быть, эта - рядом? Ведь я знал ее гораздо позднее...
Но вот приехала в Ленинград Анастасия Ивановна Цветаева - седая, тоненькая и быстрая. Мы просидели с ней целый вечер у каких-то ее знакомых, я принёс альбомы, наполненные снимками Волошина, и она вглядывалась в свою юность, в далекие годы и лица, и рассказывала о них.
- Да, конечно, это я, вот Марина, и мы снимали Макса здесь же, у полок с книгами. А в группе около Пра - мы с Мариной, Сергей Эфрон и по сторонам его сестры Вера и Лиля.
Анастасия Ивановна ставит в моих альбомах крохотные крестики около снимков, которые ей хотелось бы иметь (негативы ещё были у меня).
- А вот здесь - я с Борисом Трухачевым, через год он стал моим мужем.
Я вглядываюсь в лица. Сергей Эфрон - узкое, смуглое лицо, огромные глаза, такие же, как у его сестер. Анастасия - совсем юная девушка с доверчивым, чуть близоруким взглядом. Но Марина, Марина! Тут она совершенно не похожа ни на свои более поздние портреты, ни на мое представление о ней. Вот она на групповых снимках - милая, внешне ничем не выделяющаяся девушка в пенсне. Круглое лицо, густые короткие волосы, открытый и приветливый взгляд. Вот два портрета у книжной полки, между окнами. Конечно, Максимилиан Александрович ошибся в наводке: корешки журналов вышли так четко, что можно прочесть названия, а загорелое лицо Марины чуть размыто нерезкостью. Полные щеки и губы, внимательные, дружелюбные и безоблачные глаза спокойной и сдержанной девушки. И ни следа той бури чувств и мыслей, которой проникнута вся поэзия Цветаевой.
Однажды вглядываясь в это безмятежное лицо, я вдруг понял, что все очень просто и никакой загадки, никакого противоречия между поэзией и внешностью здесь нет. Марина была естественна, как воздух, а это лето было одним из самых радостных, даже, может быть, самым радостным в ее жизни. Она нашла здесь море, горы, дружбу, а в дни, когда были сделаны эти снимки, началась ее любовь к Сергею. И она жила, растворяясь в ласковом коктебельском просторе, мир был добр к ней и казался надежным и вечным, и на этих снимках мы видим очень счастливую и очень спокойную женщину, которой сейчас хорошо. А будущее непредсказуемо, и никто не может знать, какую беду принесёт Марине её возлюбленный.
Еще фотография - Волошин на том же месте, увиденный в видоискателе глазами Марины или Анастасии. Широкому, большому, ему тесно в кадре. Он смотрит куда-то вдаль тем же напряженным, ищущим взглядом, что и на снимках начала века.
Многие лица, изображённые на фотографиях, были незнакомы всем современникам Волошина, видевшим мои альбомы. Мой московский приятель отвёз их Ариадне Сергеевне Эфрон. Его (и меня, когда он рассказал об этом) поразило то, что на стене у неё напоминанием о времени висело большое гипсовое ухо от одной из бесчисленных статуй «вождя и учителя», разбитых в 56-м. Но о снимках она не могла сказать почти ничего нового и ошиблась, приняв Виттига, работающего над бюстом Волошина, за Матвеева, тоже лепившего поэта. Бюст, сделанный Матвеевым, хранится в Доме, я фотографировал его - увы, на ГДРовскую цветную плёнку.
Бюст Волошина работы Матвеева. Фото В.Н. Танасийчука. 1963 г.
Новая пачка отпечатков - из пакетика с надписью «Taiah». Как любил Волошин эту скульптуру - и как он ее знал! Играя светом, он делал неподвижное гипсовое лицо то ироническим, то задумчивым, то веселым, то даже задорно-шаловливым. И неожиданно в складке губ и глаз проступает что-то неуловимо схожее с Маргаритой Васильевной. Виктор Андроникович, перебирая снимки, задумчиво рассказывал:
- Впервые он увидел Таиах в Египте - кажется, в Каирском музее. Потом, во время студенческих странствий по Германии, почти без денег, питаясь хлебом и молоком, он узнал, что в Берлинский музей привезли четыре гипсовые копии этой скульптуры. Он пошел к директору, рассказал, что не может жить без этого лица, этой улыбки - и старый немец понял восторг юноши. Но порядок есть порядок, и стоимость копии Макс должен был отработать в музее. А потом уехал домой, увозя свое сокровище.
(Увы, Купченко скажет, что и это - очередная легенда. Волошин не был в Каире, он увидел скульптуру в 1904 году в Париже, в музее Гиме. А копию, действительно, добыл в Берлине).
Таиах. 1963 г. Фото В.Н. Танасийчука.
Долгие годы меня интриговала фотография высокого молодого человек, стоящего у зимней, безлистной живой изгороди, за которой угадываются дома. Цилиндр, пальто почти до щиколоток, из-под которого выглядывают высокие русские сапоги. Удлиненное задумчивое лицо, чуточку косящий взгляд. Тогда, в 60-е годы, я видел только два портрета Гумилёва - карандашную копию рисунка Войтинской из журнала «Аполлон», кем-то мне подаренную, и силуэт работы Кругликовой. Но какое-то шестое чувство подсказывало - это он!
В восьмидесятых я познакомился с Владимиром Петровичем Купченко, человеком судьбы неординарной. Свердловчанин, окончивший факультет журналистики, вместо предписанного места распределения отправился странствовать по России. Попал в Коктебель, в Дом Поэта - и влюбился в Волошина. Работал в Крыму экскурсоводом, но когда оказалось, что некому зимовать с Марией Степановной, остался на зиму (Мануйлов предлагал это и мне). Числился ночным сторожем Дома - и работал над архивами Максимилиана Александровича. В конце концов стал заведующим Дома-музея, но однажды ночью пришли ГБшники, нашли дневники с крамольными мыслями. В итоге издевательская статья в «Крокодиле» и, естественно, вылет с работы. В перестройку перебрался под Петербург, в Ломоносов. Этот неутомимый труженик стал автором сотен статей о Крыме, Волошине, больше двадцати книг о Максимилиане Александровиче - и главное, составителем сборника его стихотворений, поэм и переводов в Большой библиотеке поэта.
И вот этот человек, видевший все фотографии, связанные с жизнью Волошина и близких ему людей, просматривая мои снимки (давно знакомые ему по альбому с чайкой, лежащему в Доме), уверенно сказал: конечно же, это Гумилёв. Париж, 1906 год.
Н.С. Гумилев. Фото М.А. Волошина. Париж, 1906 г.
И ещё сказал - Вы заметили, что на некоторых снимках повторяется одна и та же молодая женщина с головой, замотанной чем-то вроде тюрбана? Так это Елизавета Ивановна Дмитриева.
Господи! Черубина де Габриак!
Округлое, «расейское» лицо, чуть курносенькая, от рождения немного хромая, никакой классической красоты, ничего похожего на мифическую утонченную католичку, героиню самой звонкой русской литературной мистификации, придуманной Волошиным. Юная учительница женской гимназии, студентка, занимавшаяся испанистикой и старофранцузской литературой, писавшая очень неплохие стихи. Возлюбленная Гумилёва, вдохновлявшая его в работе над «Капитанами», написанными в Доме - и причина знаменитой дуэли Гумилёва и Волошина, к счастью, кончившейся без жертв.
Снимки, снимки, снимки… Жена Бальмонта Екатерина Алексеевна с дочкой, «Ниникой», влюблённая в Волошина английская художница Вайолет Харт, художник Чуйко и его картина - две древние старухи, зашедшиеся в споре - а между их фигурами вдали виднеется крохотный символ места, Эйфелева башня. Тот же Чуйко, то в древнерусском костюме, то обнажённый, изображающий фавна со свирелью.
А вот вторая жена Алексея Толстого Софья Исааковна Дымшиц в Коктебеле. Как-то она написала: «Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и позировать им, полулёжа на фоне гор». Стихотворения, посвящённые ей, напечатали Волошин, Гумилёв и Толстой, стихи Дмитриевой вошли в цикл «Черубины де Габриак». Но на снимках Волошина она позирует на фоне ковров в той же повязке, - но топлесс, с зазывной улыбкой на губах. Нравы в волошинском Коктебеле, как известно, были достаточно свободными и культ обнажённого тела никого не пугал.
И через весь этот калейдоскоп людей, пейзажей, архитектуры проступал мир, ушедший под воду, как Атлантида, - мир России и Европы начала века, увиденный и запечатленный мудрым человеком и замечательным поэтом.
Я написал статью об этой находке и пытался её опубликовать, но мне сказали - «и не пытайся». Волошин был под запретом, статья вышла в «Науке и Жизни» только после Брежнева, в 83-м, и во многом была она неточна; я ещё не был знаком с Купченко, который помог определить многих людей, изображенных на снимках. Впоследствии некоторые из «моих» фотографий появились в книгах самого Купченко, в составленном им сборнике «Воспоминания о Максимилиане Волошине - и в книгах сестёр Цветаевых,.
Поскольку эти фотографии имеют немалое историческое и художественное значение, я полагаю возможным поместить их в Интернете, приложив изменённую и дополненную статью об их находке, а также часть снимков, сделанных мной в Доме Поэта в 1963 году.
Виталий Танасийчук
Санкт-Петербург, 1 ноября 2013 г.
Источник: https://www.flickr.com/people/106729287@N03/